Александр Соколов
Странная обезьяна. Куда делась шерсть и почему люди разного цвета

Разумеется, древнейшие жилища – самые спорные. В 1962 году антрополог Мэри Лики нашла на одном из участков в Олдувае (Танзания) камни, расположенные в форме круга. Как писала Мэри Лики, эта кольцевая выкладка, сооруженная 1,8 млн лет назад, – «древнейшая структура, сделанная человеком». Камни, по ее мнению, служили для укрепления жердей или веток, воткнутых в землю и образующих нечто вроде ветрового заслона или простейшего шалаша. Подобные структуры нашли на другом участке Олдувая, а позже – в Кооби-Фора в Кении, на участке FXJj50, где, судя по скоплению орудий и костей, 1,6–1,5 млн лет назад находилось некое жилое сооружение.

Увы, не все специалисты согласились с такой интерпретацией. Выводы Мэри Лики стали мишенью для жесткой критики. Точно ли скопление костей – дело рук человека? Среди них, например, много останков крокодилов, куча их зубов. Крокодилы – это что, объект промысла человека? Скорее уж наоборот! Но главное, заявили скептики, кругообразная каменная «структура» состоит из кусков породы, находящихся ниже слоя с костями и орудиями. Круг из каменных блоков, вероятнее всего, получился случайно, в результате выветривания и смещения камней корнями деревьев. Никакого шалаша тут не было!^[47]

Даже гораздо более поздние кандидаты на звание древнейшего жилища остаются предметом споров. Например, стоянка Терра-Амата во Франции, раскопки которой в 60-е годы прошлого века вел Анри де Люмле. 350 000–450 000 лет назад здесь обитали гейдельбергские люди. Археологи расчистили древние рабочие площадки: углубления, небольшие очаги, каменные блоки и скопления находок. Все это Люмле счел остатками древних хижин: углубления остались от опор, а камни подпирали стены. По мнению Люмле, древние охотники приходили на стоянку в течение многих весенних сезонов, от которых остались «жилые поверхности»^[48]. Разумеется, и выводы Люмле специалисты оспорили. Археолог Паола Вилья показала, что несколько отщепов, размещенных на разных «жилых поверхностях» Терра-Амата, было сколото с одной и той же заготовки^[49]. Таким образом, интерпретация Люмле, вероятно, ошибочна. Сомнению подверглись и датировки, и происхождение «конструкций». Критика, конечно, не отменяет наличия углублений, очагов и известняковых блоков, возможно, использовавшихся в качестве ветровых заслонов.

Еще один памятник такой же древности и, увы, столь же спорный – Бильцингслебен в Восточной Германии, останки трех овальных «хижин» возрастом около 350 000 лет. Тот же набор: «ветровые заслоны» – каменные блоки и кости животных; круговое сооружение из камней, вдавленных в отложения, 9 м в диаметре; есть очаги. И тем не менее у некоторых специалистов есть сомнения в рукотворности кругового сооружения. Гоминиды жили здесь – факт. Но строили ли?^[50]

Только в неандертальскую эпоху появляются внятные свидетельства организации жилищ. Оно и понятно! Неандертальцы возникли в Европе в суровое время, когда жизнь была невозможной без теплых убежищ. Разумеется, люди активно обживали пещеры, но пещер и гротов на всех не напасешься – приходилось селиться «на улице», делать капитальные очаги и активно утепляться.

Впервые жилище неандертальцев нашел советский археолог А. П. Черныш при раскопках памятника Молодова 1 (на правом берегу Днестра) в 1959 году. Находка представляла собой овальную выкладку крупных костей и бивней мамонтов. Внутри 9-метровой окружности находился древний «мусор», а также кострища, разводившиеся 44 000 лет назад^[51].

Жилище, по мысли авторов открытия, напоминало шалаш с каркасом из крупных жердей, покрывавшихся шкурами животных. Снизу шкуры придавливались костями^[52]. Подобные сооружения найдены и на некоторых других неандертальских стоянках. Но лишь в верхнем палеолите, когда в Европе воцарились Homo sapiens, жилищ стало много, и они уже более-менее бесспорны.

Итак, жилища: 1,5–1,8 млн лет назад – крайне сомнительны; 400 000 лет назад – сомнительны; 44 000 лет назад – почти бесспорны.

Остался огонь. Когда ты жил, древний Прометей? А ситуация примерно такая же, как с жилищами. Крайне спорные находки в Южной (Сварткранс) и Восточной Африке (Чесованья, Кооби-Фора) возрастом 1,5–1,6 млн лет. Обожженные кости, вроде бы потемневшие от нагрева камни и грунт, – но то ли человек тут костер разводил, то ли возник лесной пожар. Обугленные кости могли попасть в пещеру с водным потоком. Мало ли что случилось за сотни тысяч лет!

Чуть надежнее следы огня в южноафриканской пещере Вондерверк возрастом 1 млн лет. Еще более убедительное свидетельство: Гешер Бенот Яаков в Израиле, 780 000 лет. Здесь найдена обугленная древесина и много маленьких фрагментов орудий с явными следами нагрева. Такие осколки обычно остаются, если орудия изготавливали вблизи огня. Археологи считают, что подобные находки – хороший довод в пользу наличия древнего очага^[53].

Но даже там, где бывало, мягко говоря, не жарко, еще многие сотни тысяч лет огонь не был постоянным спутником человека. Поразительно, но явным признакам использования огня в Европе не более 300–400 000 лет. Такие датировки получены для памятников Бичес Пит в Англии, Шёнингена и Бильцингслебена в Германии, Араго во Франции^[54]. А ведь люди появились на юге Европы более 1 млн лет назад.

Итак, огонь: 1,5 млн лет – сомнительно; 400 000 лет – надежно.

Давайте все полученные цифры нанесем на общую шкалу (см. схему ниже).

Если брать только надежные свидетельства (мы же хотим твердых доказательств, верно?), то все искусственные способы защиты от холода, изобретенные людьми, заметно моложе 1 млн лет. В это время разные популяции, а точнее, разные виды людей уже осваивали просторы Евразии и, чтобы не сгинуть от холода, придумывали одежду, жилища, очаги. Допустим, волосяной покров на теле исчез в результате всех этих инноваций. Из этого следует, что:

– наши предки в Африке,

– предки неандертальцев в Европе,

– синантропы/денисовцы в Азии теряли шерсть независимо друг от друга. Или кто-то из них так и не потерял? В предлагаемой модели – зачем гладкая кожа жителям умеренных широт? Им ведь, в отличие от тропических гоминид, дневной перегрев не грозил? А тропическим жителям ни к чему и одежда…

А может быть, все было совсем по-другому?

Глава 6
А паразиты – никогда^[55]

На нее навалились вши. Они плодились, кишели в густой шерсти, съедали человека заживо, безнаказанно справляя кровавый пир.

 

ВИКТОР АСТАФЬЕВ. ПРОКЛЯТЫ И УБИТЫ

Заговорив об одежде, мы вспомнили вшей. Наши шестиногие «меньшие братья» маршируют вместе с человеком по эволюционной дороге гораздо дольше, чем любое другое одомашненное животное. Конечно, не только вши достойны внесения в список верных спутников людей. Не меньшего почитания заслуживают блохи – два фрагментарных экземпляра этого великолепного насекомого найдены даже в одежде «ледяного человека» Этци, пролежавшего в альпийских льдах 5300 лет^[56]. А постельные клопы, воспетые Аристотелем и Плинием? Наверное, в незапамятные времена их правильнее было называть пещерными клопами?

Но едва ли стоит радоваться трогательной дружбе между человеком и насекомым, ибо за нее человечеству пришлось расплачиваться не только потерей сна и хорошего настроения, но и эпидемиями, число жертв от которых превышало потери в хорошей войне. Блохи «подарили» нам бубонную чуму, вши – сыпной тиф. Разве что клоп в этом списке не отметился – его способность переносить инфекционные заболевания, например ВИЧ или гепатит C, достоверно не доказана. Как говорится, не пойман – не вор!

Но разве список эктопаразитов^[57] на этом закончился? А как же клещи, комары, муха цеце и менее именитые кровососущие мухи, а также их родственницы, скромно откладывающие яйца под кожу хозяина?

Для современного горожанина это неочевидно, но в течение хорошего куска нашей эволюции паразиты были мощным фактором отбора – от их действий люди болели и умирали. Для множества животных реальность такова и сейчас. Приходится выкручиваться: появляются длинные хвосты, чтобы отмахиваться от мух, клюв приобретает особую форму для чистки перьев от вшей; в конце концов, за неимением лучшего можно как следует вываляться в грязи.

А как боролись с паразитами люди? Очень может быть, кто-то из читателей вспомнит проверенный способ победы над вшами, которых – уверен – не вы лично, а какой-то ваш непутевый родственник принес однажды в своей копне из детсада или из школы. Железной рукой волосы на голове сбривались наголо. Нет шевелюры – нет вшей. Догадываетесь, куда я клоню? Помните, что паразитарную гипотезу обсуждал еще Дарвин? Но начинается эта история не с Дарвина, а с британского геолога и натуралиста Томаса Бельта, которого в 1868 году судьба забросила руководить шахтами в Никарагуа. Позже свои наблюдения, накопившиеся за четыре года жизни в экзотической стране, Бельт изложил в ставшей знаменитой книге «Натуралист в Никарагуа»^[58]. Именно Бельт, наблюдая за муравьями-листорезами, первым установил, что эти удивительные существа не едят листья, а готовят из них «сусло» для выращивания специальных грибов, т. е. фактически ведут муравьиное сельское хозяйство. Но сейчас речь о другой идее, высказанной в книге Бельта. У никарагуанских индейцев натуралист заметил необычную бесшерстную породу собак (он называет ее ацтекским словом ксолоитцкуинтли – под этим именем гладкокожие псы известны в Мексике. Кстати, «мексиканские голые собаки» существуют до сих пор и считаются одной из древнейших собачьих пород в мире). Такие собаки встречались еще испанским конкистадорам и дожили до второй половины XIX века, почти не изменившись, наряду с более привычными псами, покрытыми шерстью. По утверждению Бельта, порода эта не смешивалась с «волосатыми» собаками, из чего ученый сделал вывод: ксолоитцкуинтли возникла не в результате селекции, а естественным путем, под давлением отбора^[59]. Никто специально не выводил безволосых собак, просто отсутствие шерсти оказалось полезным для их выживания, и Бельт нашел причину. Пожив в тропических странах, он знал на собственном опыте, какие мучения доставляют путешественнику местные виды паразитов. Бельт с содроганием вспоминает, как во время первой поездки по северу Бразилии его ноги воспалились и покрылись язвами от лодыжек до колен – и все из-за укусов крошечного красного клеща. Паразит так мал, что обнаружить его можно только при тщательном осмотре. «А если бы кожу покрывала шерсть, клещей вообще невозможно было бы увидеть», – полагает Бельт и рисует ужасную картину тотального засилья клещей, которых видел на игуанах, змеях и птицах, и особенно много – на больных животных, слишком ослабленных, чтобы сбрасывать атакующих их кровососов. А ведь есть другие кожные паразиты, шерсть для которых жизненно важна, – это вши, приспособленные жить и размножаться на волосах.

Каким же благом было бы для животного избавиться от шерсти, тем самым отделавшись и от паразитов, с которыми приходится вести постоянную войну. Особенно для одомашненной собаки, которая разделяет убежище со своим хозяином, не тратит время на добычу пищи, ограждена от холода и нападений хищников. В хижинах «дикарей» собаку наверняка заедали насекомые, ведь человек – единственный примат, живущий на одном месте, в отличие от обезьян, каждый день выбирающих для ночлега новое дерево. В жилище индейца, покрытом шкурами животных и с земляным полом, – раздолье для паразитов. Удивляться надо не появлению голой породы, а тому, что наряду с ней продолжают существовать собаки, шерсти не утратившие. Бельт сам проговаривает слабое место своей гипотезы, но тут же придумывает объяснение: дело в людях, которые поддерживали шерстистые породы «из-за их красоты».

Заметьте: автор гипотезы практически ничего не пишет о человеке, а свои умозаключения строит на примере домашнего животного. Дарвин в новой редакции «Происхождения человека» возражает Бельту: насколько ему известно, ни одно из четвероногих, обитающих в тропиках, не выработало каких-то специальных средств защиты от паразитов^[60][61]. Надо сказать, великий ученый проигнорировал то, на чем Бельт специально сделал акцент: речь шла о домашнем животном. А сам человек – чем не одомашненный зверь? Те же доводы, которые Бельт использовал, рассуждая о собаках индейцев, вполне применимы и к нашим предкам. Кстати, в поисках аналогий человеческой гладкой кожи обычно рассматривают представителей дикой природы. Может, стоит присмотреться к редковолосым спутникам человека, типа свиней?

Во времена Дарвина можно было сомневаться в том, что паразиты – существенный фактор естественного отбора. Исследования, проведенные в течение XX века, показали, что паразиты не только распространяют инфекции. Даже относительно «безобидные» нахлебники приводят к увеличению энергетических затрат, ослабляют и изматывают хозяина, таким образом снижая его жизнеспособность^[62],^[63]. О том, сколько паразитов кормится на небольшой обезьянке, отлично рассказывает Джеральд Даррелл в книге «Гончие Бафута»^[64]. В одном из эпизодов он показывает некой любительнице животных, насколько весела и беззаботна свободная жизнь обезьян «на верхушках деревьев». Детеныша белоносой мартышки как раз нужно очистить от паразитов. Ошарашенной даме сначала демонстрируется помет, кишащий острицами. Потом с помощью стерильной иглы Даррелл извлекает из пальчиков мартышки внедрившихся под кожу песчаных блох. Затем выуживает из хвоста обезьянки двух здоровенных личинок какой-то лесной мухи. «Не успел я вытащить эту сморщенную, белую мерзость из ее окровавленного укрытия, как моя помощница внезапно и стремительно покинула меня», – иронически заканчивает Даррелл свою историю.

Никому не пожелаешь носить такие подарочки в своем хвосте, поэтому обезьяны ежедневно тщательно обыскивают друг друга, уделяя этому занятию до 28 % своего времени (такая цифра получена для самок павианов^[65]. Хотя груминг, как говорилось выше, играет важную социальную роль, гигиеническую функцию никто не отменял). Человек же по числу видов паразитов – вероятный рекордсмен среди обезьян: наше тело в качестве временного или постоянного дома использует более 400 простейших, гельминтов и членистоногих^[66]. Любопытно, что состав человеческих паразитов сближает нас с павианами, а не с гориллами или шимпанзе^[67], – правда, это сходство касается прежде всего существ, живущих в кишечнике. Вероятно, причина – в образе жизни и рационе предков человека: австралопитеки бегали по саваннам и добывали пищу подобно павианам, а не древесным человекообразным из африканских джунглей.

В 1999 году к «паразитарной гипотезе» обратился финский биолог Маркус Рантала. Он полагал, что, когда наши предки перешли к охоте на крупных животных, начался настоящий паразитарный кризис: гоминиды теперь меньше скитались, у них появились постоянные стоянки, которые облюбовали и многочисленные паразиты. Человекообразным обезьянам не нужно печься о чистоте жилища. Иное дело – люди. «Человек стал единственным из 193 видов обезьян, у которого есть блохи», – пишет финский исследователь. А почему? Дело в том, что блохи плодятся не на теле хозяина, а в грязи его жилища. Так что блохам нужно, чтобы их хозяин занимал постоянное логово.

Тут Рантала ссылается на Десмонда Морриса, который в «Голой обезьяне» действительно утверждает, что «у плотоядных водятся блохи, а у приматов их нет». Как следует из приведенной выше цитаты Даррелла^[68], Моррис и Рантала заблуждаются. Блохи встречаются у приматов, и далеко не всем видам блох нужно слезать с хозяина для размножения, некоторые прекрасно откладывают яйца прямо в кожу. Кроме того, исследователи склоняются к мысли, что родина человеческой блохи – Америка, и в Евразию этот паразит проник довольно поздно – как минимум после того, как люди попали в Новый Свет^[69]. Предполагалось даже, что в X–XI веках блох европейцам доставили викинги, добравшиеся в Гренландию, а затем в Северную Америку и там получившие этот подарочек от местного населения. Однако находка останков человеческой блохи в одежде Этци (5300 лет назад) ставит под вопрос эту версию.

Итак, древний человек стал охотником. Женщины и детеныши в охоте не участвовали и были вынуждены ждать мужчин на стойбище, поэтому им доставалось больше всего. Возросли численность групп и их скученность. Рай для паразитов! Что оставалось гоминидам? Избавляться от шерсти. «Животное с короткой шерстью или безволосое меньше страдает от эктопаразитов, чем покрытое длинными волосами», – утверждает Рантала и в качестве примера приводит разные виды летучих мышей.

С летучими мышами вышла незадача. Автор ссылается на статью под названием «Шерсть увеличивает паразитное сопротивление у летучих мышей»^[70]. Только вот паразитное сопротивление (parasite drag) – термин из аэродинамики: «Паразитное сопротивление включает в себя все силы, которые замедляют движение летательного аппарата»^[71]. Похоже, дальше заголовка Рантала эту статью не читал. Ученый продолжает ссылаться на нее спустя восемь лет в статье в солидном Journal of Zoology, где повторяет этот довод вместе с остальными своими аргументами^[72].

Итак, по мысли автора, чтобы отделаться от паразитов, человеческая кожа стала гладкой. А чтобы не мерзнуть ночью, люди изобрели одежду, жилища и стали греться у огня (привет предыдущей главе). Конечно, в одежде тоже заводятся вши, но ее можно постирать или, в конце концов, выкинуть. Женщины издревле больше сидели дома, где их заедали блохи. Вот почему у них волос на теле меньше, чем у мужчин. Поэтому и не нравятся мужчинам волосатые дамы – мы ждем, что у такой подруги и у ее лохматых детей будет больше паразитов.

В остальном рассуждения Ранталы практически копируют доводы адептов «одежной гипотезы». Волосы на голове – для защиты от солнца, на лобке и в подмышках – для аккумуляции привлекательных запахов, брови – для выражения эмоций, борода у мужчин делает подбородок более массивным – все эти рассуждения хорошо встраиваются в почти любую теорию о потере шерсти.

Другие сторонники паразитарной гипотезы, британские биологи Марк Пэйгл и Уолтер Бодмер^[73] почти полностью воспроизводят аргументацию Ранталы (без ссылок на него), но соединяют эти идеи с концепцией полового отбора. В какой-то момент редковолосые индивиды стали объектом вожделения для противоположного пола. Редкая и короткая шерсть партнера как бы говорила: «У меня мало паразитов, выбери меня». Кстати, то, что паразиты могут играть важную роль в половом отборе, подтверждается исследованиями птиц и некоторых других животных. Чем эффектнее брачный танец, чем ярче перья или шерсть, тем устойчивее самец к паразитам^[74],^[75],^[76]. Для объяснения этого феномена даже предлагалось две гипотезы: «избегания паразитов», когда самка выбирает партнера, от которого меньше шансов заразиться, и «заботы о потомстве»: самец, у которого меньше паразитов, будет больше времени уделять своим отпрыскам, а не ловле вшей.

Пэйгл и Бодмер применяют гипотезу «избегания паразитов» к предкам человека. Почему у женщин меньше волос на теле? Потому, что у людей традиционно чаще мужчина выбирает себе партнершу, а не наоборот. Отбор продолжает работать и сейчас: популярность разных способов эпиляции – тому порука.

Тут есть что возразить. По статистике, у многих млекопитающих самцы сильнее страдают от паразитов, чем самки, причем речь идет прежде всего об атаках членистоногих^[77]. Почему? Возможно, в силу гормональных различий: высокий уровень мужских половых гормонов может негативно сказаться на работе иммунитета. Если это справедливо для людей, тогда, согласно «паразитарной» гипотезе, мужчины должны быть менее волосаты, чем женщины!

Пэйгл и Бодмер предлагают проверку своей идеи: если она верна, то волосатость должна снизиться у популяций, чья эволюция проходила в областях, изобилующих паразитами. Что же помешало британским биологам проверить, так ли это? Пэйгл и Бодмер лишь предлагают, но бездействуют. Кстати, надо отдать авторам должное, они приводят серьезный довод против «паразитарной» гипотезы: шерсть – не только дом для паразитов, но и вполне может играть роль барьера, хотя бы частичного, перед кровососущими насекомыми – комарами, слепнями и пр. И опять же, почему бы Пэйглу и Бодмеру не попытаться прояснить этот вопрос?

Может ли «паразитарная» гипотеза быть доказана или опровергнута с помощью статистики? Например, если «избегание паразитов» играет роль при выборе половых партнеров, то женщины должны предпочитать гладких мужчин волосатым. Исследования этого вопроса, представьте себе, проводились, и дали противоречивую картину: в Китае, Финляндии, Новой Зеландии и Калифорнии женщины симпатизировали мужчинам без растительности на груди; однако в Англии, Шри-Ланке и Камеруне, напротив, выбирали парней с волосатым торсом^[78]. Уже знакомый нам финский ученый Маркус Рантала предположил, что дело в распространенности паразитов в популяциях, предковых для жителей разных стран^[79]: там, где не так давно свирепствовали вши и блохи, сильнее и тяга к «неопасным» партнерам. Гипотезу попробовали проверить в 2012 году, протестировав на этот раз женщин Турции и Словакии: по данным медиков, в первой стране малярия и другие опасные паразитарные заболевания распространены больше, чем во второй^[80]. Представительницам обеих стран показывали вперемешку фото волосатых и «проэпилированных» мужчин. Оказалось, что женщины любой страны происхождения одинаково предпочитали бритых кавалеров. Разницы между странами и, следовательно, связи с избеганием паразитов исследователям пока что обнаружить не удалось. Возможно, дело и не в паразитах, а в моде?

Я решил подойти к вопросу с другой стороны. Специально скачал последнюю версию «Глобальной базы данных по паразитам млекопитающих»^[81], в которой собрана информация о 2400 паразитах, кормящихся на или в теле 460 видов диких животных. Можно ли извлечь что-то для наших целей из этой базы данных, ограничившись только членистоногими (всевозможные глисты нас сейчас не интересуют)?

Ну, например, сравнить число видов паразитов у больших человекообразных (семейство Hominidae) и у какого-нибудь семейства редкошерстных млекопитающих с близким ареалом. Допустим, носороги (Rhinocerotidae) живут, как и человекообразные, на юге Азии и в Африке, обитают на открытой местности, они гладкокожие – почти как древние гоминиды. По идее, безволосая кожа делает носорогов менее уязвимыми для паразитов, чем лохматых обезьян?

Однако цифры говорят об обратном: существует 20 видов кожных паразитов у носорогов, и всего 9 – у человекообразных.

Возможно, пример некорректен – все-таки носороги слишком далеки от приматов и отличаются от них, мягко говоря, не только свойствами шерсти. Попробуем сравнить носорогов с другим семейством парнокопытных – тапирами (Tapiridae), обладателями пусть короткой, но шерсти. Опять незадача: всего 4 вида паразитических членистоногих у тапиров против 20 у носорогов. Пожалуй, это сравнение тоже не годится – разный ареал и образ жизни (тапиры обитают в лесах Америки и Юго-Восточной Азии).

Эврика! Есть ведь собранные Шульцем еще в 1931 году данные о плотности волос у обезьян. Может быть, окажется, что редковолосые обезьяны меньше страдают от клещей и блох? Что получилось, судите сами (см. таблицу 2).

Кажется, что никакой закономерности нет. Статистический анализ показывает корреляцию, правда, несильную: R = –0,2. Отрицательная корреляция означает, что чем волосы гуще, тем видов паразитов… меньше!

Впрочем, уже беглый взгляд на таблицу 2 вызывает вопросы. Неужели из всех блох, вшей, зудней, кровососущих мух и других эктопаразитов, кишащих в джунглях Центральной Америки, шерсть капуцина облюбовали лишь два вида клещей? Дальнейшее знакомство с «Глобальной базой данных» разочаровывает: согласно ей, гиббонам, орангутанам и даже макаке-резусу кожные паразиты вообще незнакомы (поиск дает ноль результатов). И зачем это обезьяны занимаются грумингом? Судя по всему, сбор сведений о паразитах у обезьян далек от завершения, а многие виды млекопитающих на предмет кожных паразитов просто не изучали, либо изучали, но информация не успела попасть в базу данных. Представленные в ней сведения об обитателях кишечника гораздо богаче. И это понятно: исследовать помет животного проще и комфортнее, чем ловить шуструю и кусачую обезьяну и считать вшей у нее в шерсти.

Но, даже если бы база данных была полна актуальной информации, для каких-то выводов этого, если честно, мало. Учитывать ведь надо не только разнообразие паразитов. Важно оценить, сколько особей того или иного вида носит на своей шерсти животное, и, что еще важнее, – вред, который каждый вид причиняет своему хозяину. Укус одной мухи цеце будет посерьезнее атаки дюжины самых зловредных клопов.

Грустный вывод: для количественной оценки «паразитарной» гипотезы данных пока что недостаточно.

Еще чуть-чуть интересной информации про вошь – как и обещал, про лобковую. Человек уникален: в отличие от шимпанзе и горилл, на нас живет целых два рода вшей^[82]. Головная и платяная, про которых уже был разговор, принадлежат роду Pediculus – к этому же роду относятся вши шимпанзе. А лобковая вошь рода другого, горилльего Pthirus: у нас Pthirus pubis, у горилл – Pthirus gorillae. Согласно оценкам генетиков, общий предок вшей шимпанзе и горилл жил около 13 млн лет назад – вероятно, еще до того момента, когда линия горилл отделилась от ствола, ведущего к шимпанзе и человеку. Как же получилось, что у шимпанзе – один род вшей, у горилл – второй, а у человека – оба? Чтобы прояснить этот вопрос, в 2007 году группа ученых реконструировала родословную человеческих вшей, сравнив участки их ядерной и митохондриальной ДНК^[83]. Получилось, что линии Pediculus schaeffi и Pediculus humanus– головной вши человека и вши шимпанзе – разделились 6,39 млн лет назад, примерно тогда же, когда жил последний общий предок их хозяев. Эволюционные пути лобковой вши человека и вши горилл разошлись гораздо позже – всего 3,32 млн лет назад. Очень поздняя дата. Это могло случиться только в случае, если какой-то наш предок – австралопитек – повстречал в лесу предка гориллы, и вши рода Pthirus перебежали к новому хозяину. Не подумайте плохого, контакт с древней гориллой необязательно был сексуальным. Это могла быть стычка или охота одного на другого. Достаточно даже просто переночевать разок в гнезде, оставленном завшивленной протогориллой, и заполучил наш предок еще один чудесный род нахлебников. Как бы то ни было – для удачной передачи нужна свободная ниша, подходящая среда обитания, так сказать. Возможно, предположили авторы исследования, к этому моменту наши предки уже лишились волос на теле, и густые заросли на лобке оказались благословенным оазисом для новых пассажиров. Если так, то исчезновение волосяного покрова у предков человека случилось более 3 млн лет назад. Впрочем, лобковые вши изредка встречаются не только в области гениталий, но и на других частях человеческого тела, покрытых грубыми волосами: в подмышках, в бороде и даже на ресницах. Видимо, дело не в специфической области, а в определенной толщине волос, к которой приспособились эти существа.

Британский биолог Робин Уайсс предложил свою версию^[84], задавшись вопросом: почему у человека такие густые и жесткие волосы на лобке? Уайсс утверждает, что осмотрел горилл и шимпанзе в зоопарке и убедился, что у них, как и у прочих обезьян, лобковая шерсть более редкая, короткая и тонкая, чем на других частях тела. Возможно, человек выделяется такой густой растительностью на лобке именно потому, что остальное тело у нас волос лишено. Эта особенность развилась у людей для визуальной и запаховой сексуальной сигнализации – привлекать взгляды и носы сексуальных партнеров. Когда? Уже после того, как большей части шерсти наши предки лишились. И лишь когда волосы на лобке стали толстыми и густыми, как у гориллы, там смогла уютно себя чувствовать лобковая вошь. Так Робин Уайсс доказывает, что люди стали голыми более 3 млн лет назад. Осталось проверить, правду ли молвил ученый про обезьян. Определение густоты и толщины волос в зоопарке на глаз – не слишком надежное свидетельство.