Александр Руж
Изумрудная скрижаль

– Для чего?!

– Я изучаю людей. Сказать человеку, что ему осталось жить полчаса, – мой любимый прием. Забавно наблюдать, как ведут себя те, кто это слышит… Девять человек из десяти бьются в истерике, проклинают меня и пытаются задушить. Последнее, как вы убедились, сделать не так-то легко… Но вы повели себя иначе и тем заинтересовали меня. Понимаете, здесь, в сердце Трансильвании, иногда бывает невыносимо скучно, а вы оказались неплохим собеседником. И ваша история меня тронула.

– Потому вы и согласились мне помочь?

– Поэтому тоже… – Граф больно сжал плечо Максимова своими костистыми пальцами. – Вы предложили свою жизнь в обмен на жизнь вашей жены. Такими словами не разбрасываются.

Установилось молчание. Вероника бочком подобралась к лежавшему грудой в углу господскому скарбу – она уже сообразила, что надобно собираться в дорогу. Граф легонько отпихнул Максимова от себя.

– Довольно болтать. Время дорого!

И вышел.

Оставив Веронику в комнате паковать вещи, Максимов спустился вниз, чтобы расплатиться с хозяином трактира. Тот сидел на кухне и выглядел изрядно напуганным. Максимов сунул ему несколько монет и знаками пояснил, что уезжает вместе с господином в черных одеждах. Был уверен, что трактирщик несказанно обрадуется – он ведь уже неоднократно намекал, что присутствие холерной больной наносит ущерб его заведению.

Однако болван, который целую неделю притворялся, будто не знает ни одного приличного языка, бегло затараторил на ломаном русском:

– Гашпадин жнай, ш кем ехай? Это граф Рэу, повашему «жлой»…

То, что трактирщик заговорил по-русски, Максимова не удивило. Валахия уже больше года находилась под объединенным протекторатом России и Турции, фактическое руководство краем осуществлял полномочный комиссар, присланный из свиты его величества императора Николая Первого, поэтому здешние обитатели стали быстро приспосабливаться к новым реалиям.

– Что ты болтаешь? – нахмурился Максимов. – Какой Рэу?

– Гашпадин не жнай? О, у него многие имена! Это штрашный! Как шатана… Ешли гашпадин – добрый хриштиан, гашпадин не ехай ш ним!

Нельзя сказать, что Максимов был в восторге от своего нового знакомого. Дело даже не в том, что граф Ингерас внушал ему страх своим видом – Максимов был не из робких, и подобный маскарад его не пугал. Куда больше ему не нравилось поведение графа. Менторский тон, барская снисходительность, дурацкий розыгрыш с якобы отравленными иглами – все это выводило из себя. Очень хотелось поставить зарвавшегося шута на место, показать ему, что он имеет дело с человеком как минимум равным себе. Однако Максимов изо всех сил сдерживался: он помнил, что Ингерас взялся лечить Аниту, и уже за одно это можно было стерпеть любые выходки.

Он с помощью безмолвного Йонуца закрепил свой багаж на крыше кареты. Переговаривались исключительно жестами. Йонуц, как объяснил граф, онемел еще в детстве, поэтому ждать от него членораздельных слов было бесполезно. Аниту закутали в одеяло и уложили на скамью, с ней села Вероника, пристроила голову госпожи у себя на коленях. Максимов уселся напротив. Сквозь одежду он ощущал холод, исходящий от сидящего бок о бок с ним графа, точно это был не живой человек, а мраморная статуя. Впрочем, подобное ощущение могло быть плодом разыгравшейся фантазии.

Ехали не два часа и не три, а без малого пять. Максимову мнилось, что не может быть на свете ничего хуже деревенской дороги, но, когда карета свернула в лес, они угодили в настоящую трясину. Лошади, уж на что крепкие, выбились из сил, выволакивая ноги из густого киселя. Раза четыре приходилось останавливаться, Йонуц спрыгивал с козел и, рыча по-медвежьи, подталкивал карету сзади. Если бы не чудовищная сила, таившаяся в его ручищах, нипочем бы не выбрались.

Граф Ингерас за весь путь не выговорил ни слова. Сидел себе, прямой и недвижный, не сводил глаз с Аниты, которая что-то шептала в горячечном бреду. Один раз сквозь тучи проклюнулось заходящее солнце, и его оранжевый луч проник в окошко кареты, заскакал на лицах. И вот тут граф впервые проявил беспокойство. Верхняя половина его лица, не скрытая шарфом, сморщилась, как печеное яблоко. Он протянул длинную худую руку, надвинул на окно непроницаемую кожаную шторку и только тогда успокоился.

В карете стало темно, Максимов уже не видел своего соседа, но чувствовал, что тому атмосфера полного мрака нравится куда больше, чем свет, пусть даже не очень яркий.

Так доехали до места назначения. К тому времени наступила ночь, и, выйдя из кареты, Максимов различил над головой, в клочьях расползшихся в стороны туч, лимонно-желтую луну с небольшой щербинкой сбоку. Он думал, что граф Ингерас, увидев ее, снова забеспокоится, но непонятный черный человек не рассердился на луну за ее бледное сияние, а, наоборот, кивнул ей, как старой знакомой, и выражение его глаз смягчилось.

Карета стояла у ворот исполинского замка, громоздящегося на плоской вершине поросшей лесом горушки. Максимов обратил внимание на то, что к замку ведут несколько троп – и широких, и поуже. Все они терялись в густой чаще, и сказать с точностью, по какой из них приехала карета, было невозможно. Ему подумалось, что предусмотрительный граф зашторил окно не только из нелюбви к солнцу, а потому что желал скрыть от своих спутников дорогу.

Мерцания луны не хватило, чтобы рассмотреть замок во всем его величии. Максимов увидел только причудливое нагромождение башен. Одна из них, самая высокая, представляла собой параллелепипед со скошенной верхней гранью, из которой торчали дымовые трубы и что-то наподобие сторожевой вышки, откуда, надо полагать, хорошо просматривались окрестности. Другие башни были цилиндрической формы, с конусообразными крышами, очень вытянутыми и заостренными сверху так, что они напоминали колпаки сказочных гномов, даже чуть загибались книзу наподобие шляпных полей. Крыши были выкрашены в коричнево-рыжий цвет, а сами башни и соединявшие их стены с редкими неширокими оконцами – в молочный. К замку, как успел заметить Максимов, примыкал овальный прудик с тускло поблескивавшей водой. Вокруг торчали деревья, растопырив голые ветви. Под ногами мягко пружинила палая и уже сопревшая листва.

– Добро пожаловать в мое логово, – промолвил граф Ингерас со своей всегдашней скрытой иронией.

Максимов с осторожностью поднял на руки Аниту. Болезнь источила ее, она казалась легкой как пушинка. Вероника семенила рядом.

Йонуц отворил тяжелые ворота, и предводительствуемая графом процессия вошла во внутренний двор. Земля здесь была вымощена крупным камнем, а посередине виднелся колодец – круглая чаша с затейливыми барельефами (в полутьме трудно было разобрать, какими именно). Граф подошел к массивной двери, нетерпеливо громыхнул бронзовым кольцом с оскаленной львиной мордой. Дверь, как по мановению чародейского жезла, открылась, и путники прошествовали внутрь замка.

Ингерас не стал жаться и предложил своим гостям две великолепные комнаты на третьем этаже. Максимов щедрость оценил, но сказал, что они вполне обойдутся одной, тем более что состояние Аниты требовало безотлучного дежурства возле ее ложа.

– Я бы приставил к вам в помощь кого-нибудь из моих слуг, – сказал граф, – но они… – он замялся, – существа своеобычные. К ним надо привыкнуть.

К Йонуцу Максимов уже худо-бедно притерпелся, но не хотел бы иметь такого слугу рядом с собой. Отдав Веронике приказ распаковать вещи и достать все необходимое, он занялся растапливанием камина. Здесь, в каменном мешке, было стыло, и Анита, устроенная на гигантской кровати, бессознательно сжалась в комочек, не помогали и два стеганых одеяла, которыми ее укрыли.

Внутри замок напоминал классические образцы подобных сооружений из рыцарских романов. Кованые щиты с гербами на стенах, доспехи по углам, винтовые лестницы, колоссальных размеров люстры… От всего этого веяло средневековой романтикой, но Максимова сейчас занимали совсем другие мысли. Поскорее нагреть комнату, вскипятить воды, сделать для Аниты теплый компресс, поторопить графа с началом лечения. Ему казалось, что жизнь ее держится на тонюсенькой паутинке, которая вот-вот оборвется.

В комнате имелось все, что могло потребоваться для комфортного проживания: мебель, включая нужное количество кроватей, стульев и прочего, столы и столики, рукомойник, ночные вазы, покрытые глазурью, посуда, в том числе неподъемные кубки, из которых пивали, верно, еще во времена первых валашских господарей.

Замку было на вид лет четыреста, если не пятьсот. Понятно, что на протяжении веков он ветшал и его подновляли, так что стены были еще прочны, а деревянные элементы декора не выглядели прогнившими. Но в целом все оставалось таким, каким было при первых его владельцах, – Максимов, например, не обнаружил никаких признаков наличия водопровода, который стал уже обычным явлением во многих городах Европы. То ли граф Ингерас не хотел пускать в свое обиталище рабочих, то ли не решался повреждать почтенное сооружение, пробивая в нем отверстия для труб, то ли вовсе не нуждался в благах цивилизации. Так или иначе, в замке господствовал старинный житейский уклад, и с этим следовало мириться.

– Воды мало, – сообщил Максимов Веронике. – Сходи во двор, набери.

Вероника с опаской покосилась на окно, за которым царила слегка разбавленная лунным блеском темнота, вспомнила о страшном горбуне, но, взглянув на пересохшие губы госпожи, взяла вместительный керамический кувшин и вышла.

Уже на лестнице обругала себя за то, что не захватила свечу. Вне жилых помещений света не было вообще, и идти приходилось на ощупь. Хотела было вернуться, но поняла, что второй раз уже не заставит себя покинуть комнату, где она чувствовала себя в относительной безопасности. Поэтому, шаря свободной рукой по стенам, а второй прижимая к себе кувшин, продолжила путь.

Вот и первый этаж. В тишине слышалось дзеньканье капель – под какую-то прореху была подставлена бадья из луженой немецкой жести. Вероника пересекла гулкую прихожую, сопоставимую по величине с любым дворцовым залом, с усилием приоткрыла входную дверь и выскользнула наружу.

Во дворе было немногим светлее. Луна, как назло, скрылась за облаком, и ее сияние едва просачивалось через дымчатую пелену. Чертыхаясь и в то же время осеняя себя крестным знамением, Вероника приблизилась к колодцу. Поставила кувшин на каменные плиты, стала искать ведро. Оно стояло на краю колодезной чаши, но впотьмах Вероника его не заметила, нечаянно толкнула, и оно с грохотом полетело в отверстый зев колодца. В замкнутом пространстве заметалось эхо, во дворе загудело, как на звоннице, где грянули разом все колокола.

– Чтоб те лопнуть! – проныла Вероника и принялась тянуть цепь, дополнив какофонию новыми нотами.

На шум и гром из замка вышла девушка лет восемнадцати. Обернувшись, Вероника увидела смутные очертания ее фигуры в чем-то похожем на просторный балахон. Сию же минуту в глаза ударил свет – девушка подняла над головой спиртовую лампу. Вероника изобразила на лице виноватую улыбку, стала скороговоркой объяснять, что не замыслила ничего дурного.

Девушка подошла к ней. Движения ее были такими сторожкими, что казалось, будто она готовится к схватке с ядовитой гадиной, однако взгляд ее был устремлен не столько на Веронику, сколько на колодец. Остановившись в двух шагах от чаши, она стала что-то недовольно выговаривать на непонятном языке. На знатную особу она не походила, Вероника решила, что это, скорее всего, кто-то из прислуги графа. Поэтому перестала извиняться и отмахнулась, как от назойливой мухи:

– Да ну тебя! Ничего я такого не сделала. – И продолжила вытягивать цепь с болтающимся на конце наполненным ведром.

Вытянула, перехватила ведро за дужку, поставила на край чаши. Пододвинула ногой кувшин, чтобы сподручнее было перелить в него воду. Незнакомка в балахоне сорвалась на визг, тревожно замахала руками. Пламя в ее коптилке заколыхалось и запрыгало.

– Да что ты полошишься? – недоумевала Вероника. – Воды жалко, что ли?

Наклонила ведро. Оттуда свесился серебристый язык, нырнул в горлышко кувшина, звучно ударился о дно. В стороны полетели мелкие брызги. Девушка ойкнула, взвилась как ужаленная. Спирт из лампы выплеснулся и обжег ей руку.

– Экая ты! – пожурила ее Вероника. – И чего так перепугалась? Дай-ка холодненьким полью…

И прежде чем пострадавшая успела среагировать, Вероника плеснула ей из кувшина на обожженную кисть.

Нечеловеческий вопль огласил не только двор, но и все окрестные дебри. Девушка в балахоне повела себя так, словно ее руку окатили расплавленным оловом: выронила лампу (та каким-то чудом не опрокинулась, упала на донце и продолжала гореть), затанцевала, как от нестерпимой боли, стала неистово тереть тыльную сторону ладони о свой балахон.

Вероника стояла дура дурой, не понимала ничего. Заглянула в кувшин – может, с водой что не так? Сунула туда пальцы, обмакнула, поднесла к глазам, понюхала, полизала. Вода как вода, ключевая, вкусная.

Незнакомка меж тем блажила как заведенная. Вероника поставила кувшин, схватила ее за руку:

– Да что там у тебя? Покажи!

Взглянула и обмерла. На запястье и выше, вплоть до верхних пальцевых фаланг, расползались багровые волдыри.

– Это что? – пролепетала Вероника. – Это ты спиртусом так?

Пострадавшая не отвечала, только всхлипывала. Вероника посмотрела ей в лицо, и стало совсем нехорошо. Девушка плакала, обильные слезы катились из ее глаз и оставляли на щеках красные полосы.

Для впечатлительной Вероники это было уже слишком. Позабыв про кувшин, она подобрала подол и что было духу помчалась к двери.

Ворвалась в замок и понеслась через зал-прихожую, скользя на отполированном полу. В темноте совалась то в один угол, то в другой, тщетно ища лестничный пролет. Внезапно слева мелькнул колеблющийся огонек. Вероника устремилась к нему как к спасительному маяку и увидела спускавшегося по ступенькам старика, который нес витой канделябр с тремя свечами.

– Помогите! – вырвалось у Вероники.

Она даже не задумалась над тем, у кого просит помощи и в чем, собственно, эта помощь должна заключаться.

– Сударыня… – с легким удивлением проскрипел старик на почти правильном русском. – Вы дрожите… Вас кто-то обидел?

Вероника уже собиралась пасть к его ногам, но вовремя обратила внимание на руку, сжимавшую канделябр. Эта рука, покрытая старческими морщинами и выпуклыми нитями вен, была синей! Да-да, совершенно синей, еще и с фиолетовым оттенком. Такого же цвета было и лицо, окаймленное щетинистыми бакенбардами. И хоть глаза старика глядели по-доброму, сочувственно, Веронику сковал животный ужас. Припомнились рассказы барина о том, что где-то в просторах Вселенной живут разумные создания. Может быть, они похожи на земных людей, а может, и нет. Барин говорил, что кожа у них, к примеру, зеленая или синяя…

Вероника тонко взвыла, оттолкнула старика и сломя голову побежала по крутой лестнице наверх.

Она влетела в комнату в тот момент, когда Максимов заканчивал переодевание – сменил дорожный костюм на домашний кашемировый шлафрок.

– Принесла? – осведомился он, не глядя на служанку.

– Лексей Петрович! – залопотала Вероника. – Там такое… такое… У ней вода кожу прожигает, а он… он с Луны прибыл!

Максимов уставился на нее как на душевнобольную.

– У кого прожигает? Кто с Луны?..

Насилу Вероника смогла растолковать ему причины своей паники. Он не поверил ни единому слову. Озлился:

– Что ты городишь? Еще и синих человечков приплела…

Вероника оскорбилась:

– Не верите – сами гляньте!

Максимов степенно, как пожилой дородный купец, запахнул полы шлафрока, затянул потуже пояс в виде шнура с голубыми метелками. Поразмыслив, опустил в правый карман револьвер. Лаконично бросил:

– От барыни ни на шаг.

Покинув комнату, он решил обследовать этаж, на котором находился. Замок, несомненно, таил в себе множество загадок и, не исключено, опасностей. Максимов хоть и не поверил бредням Вероники, но вознамерился все-таки произвести осмотр близлежащих помещений, а заодно отыскать графа Ингераса и спросить, когда тот займется Анитой.

Он прошел по коридору шагов десять и увидел приоткрытую дверь. Оттуда вкусно пахло жареным мясом и какими-то восточными пряностями. Максимов заглянул – там была кухня. Возле большого стола, спиной к нему, возилась, что-то разделывая, повариха в белом фартуке.

Максимов кашлянул. Она обернулась на звук.

– Скажите… – начал он по-французски, но далее этого единственного слова дело не пошло.

Взгляд наткнулся на лицо и руки поварихи. Все они были сплошь покрыты черными волосами, настолько длинными и густыми, что Максимову подумалось, будто перед ним не человек, а самка обезьяны. Это полуживотное разглядывало негаданного посетителя с чрезвычайным интересом, а потом сделало шаг навстречу.

Максимов проглотил заготовленные реплики, отступил назад и захлопнул дверь. Быстро вернулся к своей комнате. Признаться, он испытывал некоторое замешательство после увиденного и с большой охотой вернулся бы к Аните, но очень не хотелось представать перед Вероникой слабохарактерным слюнтяем. Постояв немного, он убедил себя в том, что ничего сверхъестественного не случилось. Граф Ингерас – оригинал, каких поискать, это заметно было сразу. Почему бы ему не привезти с Востока или из Африки какого-нибудь смышленого гоминида и не выдрессировать его, точнее, ее, ибо выпуклая грудь говорила о безусловной принадлежности существа к женскому полу?

Максимов сдавил в кармане шлафрока рукоять «Патерсона» и двинулся в сторону, противоположную той, где располагалась кухня. Здесь ему тоже встретилось несколько дверей. Он толкнул одну, вторую – они были заперты. Зато третья отворилась без труда.

За ней обнаружилась комната без мебели, в ней слабо помаргивали две свечи, от которых исходил душный аромат трав, сразу вызвавший ассоциации с Азией. Комната не была совсем пустой – посреди на полу лежала циновка, а на ней, скрестив ноги, восседал человек в китайском халате и с китайскими же чертами лица. Глаза его были прикрыты, изо рта торчала погасшая трубка. Китаец, похоже, дремал.

Прежде чем подойти, Максимов внимательно пригляделся к нему. Азиат не производил впечатления монстра или пришельца из космоса. Кожа того цвета, что свойственен сынам Поднебесной империи; жидкая бороденка, руки-ноги на своих местах. На первый взгляд это был обычный человек, и Максимов решился с ним заговорить.

– Послушайте, – обратился он к сидевшему, – не подскажете, где находится его сиятельство граф Ингерас?

Китаец не откликнулся и не шелохнулся. Полагая, что тот в полусне, да еще под воздействием какого-нибудь дурманного зелья, Максимов подошел к нему вплотную и наклонился, чтобы повторить вопрос в самое ухо. Но тут левая рука азиата, доселе покойно лежавшая на его колене ладонью вверх, взметнулась, сжалась в кулак и заехала Максимову в промежность.

Тот не успел среагировать, схватился за ушибленное место и отпрыгнул на добрую сажень. Ожидал, что треклятый азиат, ни с того ни с сего проявивший агрессивность, вскочит с места и разовьет свою атаку. О приемах борьбы, разработанных в Китае и Японии, ему доводилось слышать от опытных путешественников, и имелись все основания опасаться этого узкоглазого человечка. Максимов разогнулся и поскорее вынул из кармана револьвер.

Китаец, однако, не сделал усилия, чтобы подняться с циновки. Он все так же сидел со скрещенными ногами и смеженными веками, и только левая рука его активно двигалась. Она описала в воздухе круг, кулак разжался, пальцы сложились в щепоть, которая стала тыкаться в стороны, точно птичий клюв, после чего вся конечность от плеча до кисти стала совершать волнообразные движения. Максимов как завороженный следил за этой пантомимой. Было похоже на ритуальный танец или на гимнастические упражнения, но Максимов никогда не видел, чтобы они выполнялись вот так, без участия всего остального тела.

Поизвивавшись, рука кровожадно растопырила пальцы и схватила своего хозяина за горло. Лишь теперь китаец пробудился, трубка выпала из его рта, он замигал сонными глазами, а после выпучил их так, что они приняли вполне европейскую форму. Правой рукой, которая повиновалась ему, он ухватил левую, жившую собственной жизнью, и принялся отдирать ее от своей шеи.

Максимов не знал, как поступить: ретироваться или пособить азиату в его нелегком противостоянии с жилистой рукой, в которую как будто вселился бес. Покуда стоял и раздумывал, в противостоянии произошла перемена – проснувшийся китаец замотал головой, высвободил шею из железной хватки, а потом упал ничком на пол, навалившись на мятежную руку, которая продолжала дергаться и скрести ногтями по циновке.

Максимов не стал дожидаться, пока китаец его заметит, и с быстротою ящерицы юркнул за дверь. Приключений и впечатлений на сегодняшний день было более чем достаточно.