Мавра Тарасовна и Глеб.
Мавра Тарасовна. Где же, Меркулыч, яблоки-то?
Глеб. Яблоки? Это точно, как я теперь замечаю, их бы надо больше быть, – умаление есть.
Мавра Тарасовна. Да от чего умаление-то?
Глеб. Вот что, сударыня, Мавра Тарасовна: я их стеречь приставлен…
Мавра Тарасовна. Ну, да, ты; я с тебя и спрашиваю.
Глеб. Позвольте! Я их стеречь приставлен, так вы себя успокойте: я вам вора предоставлю.
Мавра Тарасовна. Давно бы тебе догадаться. Да ты, пожалуй, далеко искать станешь, так, не скоро найдешь; не поискать ли нам самим, поближе?
Глеб. Я вам вора предоставлю; потому мне тоже слушать такие слова от вас – ой-ой!
Мавра Тарасовна. Напраслину терпишь, миленький, задаром обидели?
Глеб. Что угодно говорите – на все ваша воля… А только я вам вот что скажу: нам без ундера никак нельзя.
Мавра Тарасовна. Какого, миленький, ундера, на что он нам?
Глеб. У ворот поставить. Сторожка у нас новая построена, вот он тут и должен существовать.
Мавра Тарасовна. У нас дворники есть.
Глеб. Ну, что дворники! Мужики – одно слово.
Мавра Тарасовна. Ундер ундером, это наше дело; а я с тобой об яблоках толкую.
Глеб. Да ундер для всего лучше, особливо если с кавалерией… Кто идет – он опрашивает: к кому, за чем? Кто выходит – он осмотрит, не несет ли чего из дому. Как можно! Первое дело – порядок, второе дело – вид. Купеческий дом, богатый, да нет ундера у ворот – это что ж такое!
Мавра Тарасовна. Ундера, это правда, для всякой осторожности… Я прикажу поискать.
Глеб. А вора, вы не беспокойтесь, я вам найду, я его устерегу. Не для вас, а для себя постараюсь, потому этот вор должен меня оправдать перед вами. Вам обидно, я вижу, вижу; но однако и мне… такое огорчение… это хоть кому…
Мавра Тарасовна. Ты с огорчения-то, пожалуй…
Глеб. Ну, уж не знаю, перенесу ли. Я вам наперед докладываю. Вон хозяин в сад вышел… (Уходит.)
Входят Барабошев и Мухояров.
Мавра Тарасовна, Барабошев и Мухояров.
Мухояров (Барабошеву). Давно я вас приглашаю: пожалуйте в контору; потому – хозяйский глаз… без него невозможно…
Барабошев. Не в расположении. (Матери.) Маменька, я расстроен. (Мухоярову.) Мне теперь нужен покой… Понимай! Одно слово и довольно. (Матери.) Маменька, я сегодня расстроен.
Мавра Тарасовна. Уж слышала, миленький, что дальше-то будет?
Барабошев. Все так и будет, в этом направлении. Я не в себе.
Мавра Тарасовна. Ну, мне до этих твоих меланхолиев нужды мало; потому ведь не Божеское какое попущение, а за свои же деньги, в погребке или в трактире расстройство-то себе покупаете.
Барабошев. Верно… Но при всем том и обида…
Мавра Тарасовна. Так вот ты слушай, Амос Панфилыч, что тебе мать говорит.
Барабошев. Могу.
Мавра Тарасовна. Нельзя же, миленький, уж весь-то разум пропивать; надо что-нибудь, хоть немножко, и для дому поберечь.
Барабошев. Я так себя чувствую, что разуму у меня для дому достаточно.
Мавра Тарасовна. Нет, миленький, мало. У тебя и в помышлении нет, что дочь – невеста, что я к тебе третий год об женихах пристаю…
Барабошев. Аккурат напротив того, как вы рассуждаете: потому как я постоянно содержу это на уме.
Мавра Тарасовна. Да что их на уме-то содержать, ты нам-то их давай.
Барабошев. Через этих-то самых женихов я себе расстройство и получил. Вы непременно желаете для своей внучки негоцианта?
Мавра Тарасовна. Какого негоцианта! Так, купца попроще.
Барабошев. Все одно – негоцианты разные бывают: полированные и не полированные. Вам нужно черновой отделки, без политуры и без шику, физиономия опойковая, борода клином, старого пошибу, суздальского письма? Точно такого негоцианта я в предмете и имел; но на деле вышел конфуз.
Мавра Тарасовна. Почему же так, маленький?
Барабошев. Извольте, маменька, понимать; я сейчас вам буду докладывать. Сосед Пустоплесов тоже дочери жениха ищет.
Мавра Тарасовна. Знаю, миленький.
Барабошев. Стало быть, нам нужно ту осторожность иметь, чтоб себя против него не уронить. Спрашиваю я его: «Кого имеете в предмете?» – «Фабриканта», – говорит. Я думаю: «Значит, дело вровень, ушибить ему нас нечем». Только по времени слышу от него совсем другой тон. Намедни сидим с ним в трактире, пьем мадеру, потом пьем лафит «Шато ля роз», новый сорт, мягчит грудь и приятные мысли производит. Только опять зашла речь об этих женихах-мануфактуристах. «Вы, – говорит, – отдавайте: дело хорошее, вам такого и надо, а я раздумал». – «Почему?» – спрашиваю. «А вот увидишь», – говорит. Только вчера встречаю его, едет в коляске сам-друг, кланяется довольно гордо и показывает мне глазом на своего компаниона. Гляжу – полковник, в лучшем виде и при всем параде.
Мухояров. Однако плюха!
Мавра Тарасовна. Ай, ай, миленький!
Барабошев. Как я на ногах устоял, не знаю. Что я вина выпил с огорчения! «Шато ля роз» не действует, а от мадеры еще пуще в жар кидает. Велите-ка, маменька, дать холодненького.
Мавра Тарасовна. Прохладиться-то, миленький, еще успеешь… Видела я, сама видела, что к ним военный подъезжал. Как же нам думать с Поликсеной-то?
Барабошев. Ты скажи, маменька: обида это или нет?
Мавра Тарасовна. Ну как не обида! Само собой, обида.
Барабошев. Поклонился, да глазами-то так и скосил на полковника: на-ка, мол, Барабошев, почувствуй!
Мавра Тарасовна. Ведь зарезал, миленький, зарезал он нас!
Мухояров. Он теперь в мыслях-то подобно как на колокольне, а вы с грязью вровень-с.
Мавра Тарасовна. Но до этого случая ему возноситься над нами было нечем. Амос Панфилыч ни в чем ему переду не давал.
Барабошев. И теперь не дадим. Раскошеливайся, маменька, камуфлет изготовим.
Мавра Тарасовна. Да какой такой камуфлет?
Барабошев. К ним в семь часов господин полковник наезжает, и все они за полчаса ждут у окон, во все глаза смотрят… И сейчас – без четверти семь, подъезжает к нашему крыльцу… генерал! Вот мы им глазами-то и покажем.
Мухояров. Закуска важная! Сто твоих помирил, да пятьсот в гору.
Мавра Тарасовна. Да где ж ты, миленький, генерала возьмешь?
Барабошев. В образованных столицах, где живут люди просвещенные, там на всякое дело можно мастера найти. Ежели вам нужно гуся, вы едете в Охотный ряд, а ежели нужно жениха…
Мавра Тарасовна. Ну, само собой, к свахам.
Барабошев. К этому самому сословию мы и обращались и нашли настоящую своему делу художницу. Никандра, как она себя рекомендовала?
Мухояров. «Только птичьего молока от меня не спрашивайте, потому негде взять его; а то нет того на свете, чего бы я за деньги не сделала».
Барабошев. Одно слово: баба-орел; из себя королева, одевается в бархат, ходит отважно, говорит с жаром, так даже, что крылья у чепчика трясутся, точно он куда лететь хочет.
Мавра Тарасовна. И тебе не страшно будет, миленький, с генералом-то разговаривать?
Барабошев. У меня разговор свободный, точно что льется, без всякой задержки и против кого угодно. Такое мне дарование дано от Бога разговаривать, что даже все удивляются. По разговору мне бы давно надо в думе гласным быть или головой; только у меня в уме суждения нет и что к чему – этого мне не дано. А обыкновенный разговор, окромя сурьезного, у меня все равно что бисер.
Мавра Тарасовна. У тебя есть дарование, а мне-то как, миленький?
Барабошев. И вы так точно, под меня подражайте.
Мавра Тарасовна. А денег-то сколько нужно? Как это генералу полагается?
Барабошев. Деньги – всё те же; но лучше отдать их вельможе, чем суконному рылу.
Мавра Тарасовна. Да шутишь ты, миленький, или вправду?
Барабошев. Завтрашнего числа развязка всему будет: придет сваха с ответом, и тогда у нас рассуждение будет, какой генералу прием сделать.
Мавра Тарасовна. Нам хоть кого принять не стыдно: дом как стеклышко.
Барабошев. Об винах надо будет заняться основательно, сделать выборку из прейс-курантов.
Мавра Тарасовна. Да, вот еще, не забыть бы: нужно нам ундера к воротам для всякого порядку; а теперь, при таком случае, оно и кстати.
Барабошев. Это – дело самое настоящее; я об ундере давно воображал.
Мавра Тарасовна. Так я велю поискать, нет ли у кого из прислуги знакомого. (Уходит.)
Входит Зыбкина.
Барабошев, Мухояров и Зыбкина.
Зыбкина (кланяясь.) Я к вам, Амос Панфилыч.
Барабошев. Оченно вижу-с. Чем могу служить? Приказывайте!
Зыбкина. Наше дело – кланяться, а не приказывать. Насчет сынка.
Барабошев. Что же будет вам угодно-с?
Зыбкина. Коли он к вашему делу не нужен, так вы его лучше отпустите!
Барабошев. В хорошем хозяйстве ничего не бросают: потому всякая дрянь пригодиться может.
Зыбкина. Да что ж ему у вас болтаться? Он в другом месте при деле может быть.
Барабошев. И сейчас при должности находится: он у нас заместо Балакирева.
Зыбкина. Он должен свое дело делать, чему обучен; ему стыдно в такой должности быть.
Барабошев. А коли это звание для него низко, мы его можем уволить. Сам плакать об нем не буду и другим не прикажу.
Зыбкина. Так уж сделайте одолжение, отпустите его!
Барабошев. Я против закону удерживать его не могу, потому всякий человек свою волю имеет. Но из вашего разговора я заключаю так, что вы деньги принесли по вашему документу.
Зыбкина. Уж деньги-то я вас покорно прошу подождать.
Барабошев. Да-с, это, по-нашему, пустой разговор называется. Разговаривать нужно тогда, когда в руках есть что-нибудь; а у вас нет ничего, значит, все ваши слова – только одно мечтание. Но мечтать вы можете сами с собой, и я вас прошу своими мечтами меня не беспокоить. У нас, коммерсантов, время даже дороже денег считается. Затем до приятного свидания (кланяется), и потрудитесь быть здоровы! (Мухоярову.) Никандра, какие у нас дела по конторе спешные?
Мухояров. Задержка в корреспонденции, побудительные письма нужно подписать; потому платежи в большом застое.
Барабошев. Скажи Платону Иванову Зыбкину, чтобы он все, что экстренное, сюда принес.
Мухояров уходит.
Зыбкина. Я одного боюсь, Амос Панфилыч: как бы он на ваши шутки вам не согрубил; пожалуй, что обидное скажет.
Барабошев. Никак не может; потому обида только от равного считается. Мы над кем шутим, так даже и ругаться дозволяем; это для нас одно удовольствие.
Зыбкина. Нечего делать, надо будет денег искать.
Барабошев. Сделайте одолжение! И ежели где очень много найдете, так покажите и нам, и мы в оном месте искать будем. Честь имею кланяться.
Зыбкина уходит. Входят Мухояров и Платон Зыбкин; в руках у него письма и чернильница с пером.
Барабошев, Мухояров и Платон.
Барабошев. Корреспонденция?
Платон. Совершенно справедливо-с. (Кладет письма на столик и ставит чернильницу.)
Барабошев. А сколько писем? Чтоб не было мне утомления…
Платон. Подпишете без утомления, потому только пять.
Барабошев (шутя). Почему, братец, нечетка? Как ты неаккуратен!
Мухояров. Сколько чего – вы его не спрашивайте: он в счете сбивчивость имеет.
Платон. Нет, я счет твердо знаю и тебя поучу.
Мухояров. Извольте подписывать, после сосчитаем. (Подкладывает еще письмо и делает знак Барабошеву.)
Барабошев (подписывая). Я пять подписал, а вот еще. (Берет письмо, которое подложил Мухояров.)
Мухояров. Я говорю, что счету не знает-с.
Платон. Моих пять, а шестого я не знаю-с.
Барабошев. Кто же из нас кого обманывает? Чья это рука?
Мухояров. Его-с. А ты, Платон, не отпирайся, нехорошо.
Платон (подходя). Позвольте! Я свою руку знаю. (Смотрит на письмо, потом с испугом хватается за карман.) Это письмо у меня украли… Оно сюда не принадлежит… Пожалуйте! Это я сам про себя… Это – мое сочинение. (Хочет взять письмо.)
Барабошев. Осади назад, осади назад! Ты мне сам его подал, значит, я вправе делать с ним, что хочу.
Платон. Позвольте, позвольте! Что я вам скажу… вы, может, не знаете… Да ведь это неблагородно, это довольно даже низко, Амос Панфилыч, чужие письма читать.
Барабошев. Что для меня благородно, что низко – я сам знаю; ни в учителя, ни в гувернеры я тебя не нанимал. Не пристань ты ко мне, я б твою литературу бросил, потому, окромя глупости, ты ничего не напишешь; а теперь ты меня заинтересовал, пойми!
Платон. Амос Панфилыч, ну имейте сколько-нибудь снисхождения к людям!
Барабошев. Стало быть, это тебе будет неприятно?
Платон. Да не то что неприятно, а для чувствительного человека это – подобно казни, когда над его чувствами смеются.
Барабошев. А ты разве чувствительный человек? Мы, братец, этого до сих пор не знали. Сейчас мы вставим двойные стекла (надевает пенсне) и будем разбирать твои чувствия.
Платон (отходя). В пустой чердак двойных стекол не вставляют.
Барабошев. Вы полагаете, что в пустой?
Платон. Да уж это так точно. (Хватаясь за голову.) Но за что же, Боже мой, такое надругательство?
Барабошев. А вот за эти ваши каламбуры.
Мухояров. И за два года вперед зачти!
Барабошев. По вашим заслугам надо бы вам еще по затылку награждение сделать…
Платон. Что ж, деритесь! Все это вы можете, и драться, и чужие письма читать; но при всем том мне вас жалко, очень мне вас жалко, да-с.
Барабошев. Отчего ж это такая подобная скорбь у вас?
Платон. Оттого, что вы – купец богатый, известный, а такие ваши поступки, и даже хотите драться…
Барабошев. Так что же-с?
Платон. А то, что это есть верх необразования и подлость в высшей степени.
Входит Мавра Тарасовна, за ней Филицата и Поликсена, которые останавливаются в кустах.