Александр Пензенский
Улыбки уличных Джоконд

Ретроспектива-1. Маменькины премудрости

Опять некстати приснилась мать. Он ведь в детстве был примерным мальчиком. Добрым. Очень любил маму. Все, что до сих пор осталось в нем хорошего, – от нее.

Мама говорила: «Сынок, непременно старайся понравиться людям. А чтобы понравиться – слушай больше, чем говори».

И сынок старался. Однажды в самое последнее лето перед гимназией он был отправлен из родного Нижнего к престарелой отцовской тетке в Саратов. Тетка была очень богатой, содержала громадное поместье, накопила миллионы, но родню свою не любила, многих пережила и все свое огромное состояние хотела оставить монастырю. Родители отправили сына без особой надежды расшевелить хоть и богомольное, но чрезвычайно черствое и мизантропическое сердце – так, на всякий случай. Кто же знал, что постреленок сумеет подобрать к этому сердцу ключик, да такой, что насилу вырвется к началу занятий от воспылавшей к нему любовью двоюродной бабки. А всего-то и надобно оказалось поприставать к старухе с расспросами о жизни, а потом только слушать вечерами да головой сопереживательно кивать.

Так что, когда прибыл папенька забирать свое дорогое чадушко, тетка сперва устроила обильнейший стол с множественной сменой блюд и вином, а после громогласно объявила о своем желании духовную переписать в пользу «милого младенца», а самого отрока отправить в Петербург на учебу. Папеньку чуть удар не хватил, насилу отдышался. А потом он снова чуть не помер от того, что той же ночью у подобревшей тетушки у самой апоплексия приключилась – то ли собственной щедрости душа ее не вынесла, то ли предстоящее расставание с тем самым «младенцем» оказалось ей не по силам, но только померла несостоявшаяся благодетельница, так и не переменив завещания.

Так что вместо столичного обучения пришлось все-таки отправиться в нижегородскую гимназию. И тут уж он матушкиным заветом сумел воспользоваться в полной мере, став любимцем всех преподавателей. Правда, почти сразу же случилось ему невольно постичь и другую истину, о которой матушка не сообщала, – не всем нравится, когда одного из многих отличают и ежечасно в пример ставят. Поколотили его несостоявшиеся товарищи к середине первого же месяца.

И тут пригодилась юному гимназисту уже другая маменькина максима: «Коль всем понравиться не сумеешь, определи того, кого все либо уважают, либо боятся, – и полюбись ему». Хотя, откровенно говоря, вряд ли это можно назвать самостоятельной мудростью. Скорее, продолжением первого совета.

Долго искать того, кого все боятся, не пришлось – он ведь и был главным инициатором произведенной над малолетним выскочкой экзекуции. Сын нижегородского полицмейстера, красномордый здоровый мальчишка, явно привыкший ко всеобщему раболепству, любящий самоутверждаться за счет более слабых учеников. Оставалось лишь дождаться подходящей оказии. И тут опять пригодились маменькины слова.

«Ты можешь, – философствовала она как-то во время их чаепития в саду, – сидеть на берегу реки и смотреть на прекрасную яблоню, растущую на другой стороне и увешанную вкусными, спелыми плодами. И ждать, пока ветер уронит яблоко в воду, а река выбросит его к твоим ногам. Можно провести в этом ожидании всю жизнь, глядя, как непослушное течение проносит мимо тебя налитые соком яблоки. А можно научиться плавать, чтобы пересечь реку и самому добыть то, что тебе хочется. Случай нужно создавать, а не ждать его покорно».

Чтобы создать случай, нужно было понять, что этому глупому и избалованному полицмейстерскому отпрыску важно в жизни, кроме издевательств над сверстниками. Неделю пришлось следовать за ним тенью, наблюдать из-за углов и через частокол забора их казенного дома. А однажды даже рискнул и, перебравшись через этот самый забор, два часа провел на яблоне, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь большого дома (прямо как в матушкиной присказке, даже яблок на дереве было по осеннему времени предостаточно). И понял, нащупал нежное место у совсем, казалось, нечувствительного увальня. Правда, чуть не был пойман, но «чуть» – это не в счет.

Оказалось, что грубый и жестокий мальчишка, постоянно шпыняющий гимназическую мелюзгу, отнимающий завтраки и карманные копейки, совершенно преображается, играя с подаренным отцом щенком пуделя (этот абрикосовый балбес, учуяв через окно постороннего, поднял такой лай, что пришлось кубарем скатиться с дерева и улепетывать через сад).

Ну а дальше все просто – нужно было лишь увести бестолкового кобелька, подманив его куриной шеей, а потом, через день, вернуть зареванному хозяину, поведав душераздирающую историю о том, как героически спас почти затравленного уличными дворнягами кутенка. Показать разорванные штаны (жалко, конечно) и царапины на ноге (больно, шипом с акации до крови разодрал, нарочно побольше расстояние между полосками сделав) и смиренно принимать благодарные всхлипы. Слава богу, у кучерявого щенка на ошейнике медаль с выбитым адресом была, а то пришлось бы еще придумывать, как это спаситель вычислил, чей пес.

С тех пор учебу уже ничто не омрачало.

Глава 4. Дела амурные

В кабинете градоначальника Санкт-Петербурга подводил итоги своего доклада начальник столичного сыска Владимир Филиппович Гаврилов. Слушателей было трое: во главе собрания хмурил брови сам хозяин кабинета, генерал-майор Даниил Васильевич Драчевский, а за столом для заседаний, напротив друг друга, сидели начальник Управления отделения по охране общественной безопасности и порядка генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов и скромный участковый пристав Рождественской полицейской части Аркадий Дмитриевич Иноверцев. Все трое слушали совершенно по-своему: градоначальник сводил брови к переносице, время от времени поправляя ладонью редковатый зачес над высоким лбом; начальник политической полиции как приподнял в самом начале доклада правую бровь, так и держал это слегка недоуменное выражение лица, как бы адресуя докладчику немой вопрос: «На кой черт меня сюда позвали?» А господин пристав сидел, почти не касаясь филейными частями стула, ибо в этом высоком кабинете был впервые и, несмотря на свое богатырское сложение, явно чувствовал себя весьма ничтожным в сравнении с золотопогонными генералами.

Тем временем Владимир Гаврилович изложил выводы:

– Итак, Даниил Васильевич, картина, увы, весьма тревожная: мы явно имеем дело не с простым убийством, а с неким ритуалом. И им одним дело, вероятнее всего, не кончится. Это только начало – я с особым пристрастием опросил всех приставов, не утаивали ли они подобных происшествий в прошлом. Увы. И что печальнее всего, мы совершенно безоружны. Если бы убийство было не первым, мы могли бы, для начала, сузить территорию поисков, во-вторых, составить примерный портрет типичной жертвы, а в-третьих, спрогнозировать периодичность. Но увы, все, что у нас есть – это весьма приблизительное описание внешности изувера. Так что нам остается лишь ждать следующего инцидента.

Филиппов захлопнул лежащую перед ним кожаную папочку и замолчал.

Градоначальник в очередной раз поправил на лысине редкие пряди, помедлил – не скажет ли еще чего докладчик, но, не дождавшись, проворчал:

– Ну хватит вам, Владимир Гаврилович. Если бы вы планировали спокойно ждать, вы бы мне об этом наедине довели. Что вы предлагаете и для чего вы здесь такой ареопаг собрали? Не томите, у Александра Васильевича сейчас от недоумения паралич лица приключится, а у Аркадия Дмитриевича, пожалуй, что и общий коллапс намечается от волнения.

Генерал Герасимов возмущенно вздернул вторую бровь, а пристав залился краской, польщенный тем, что главное лицо города запомнило его по имени-отчеству. Филиппов же нахмурился, будто бы в очередной раз взвешивая все «за» и «против», решительно отодвинул от себя папку и опять поднялся с места.

– Ждать без толку и впрямь не стоит. Во-первых, следует в кратчайший срок опросить всех околоточных и городовых: не было ли незарегистрированных обращений о неудавшихся нападениях – возможно, что убийство и первое, а попытка – далеко не первая. У меня на это полномочий нет, да и ни к чему они мне. А вот Аркадию Дмитриевичу я вас прошу их на время сыска по этому делу предоставить – он с коллегами скорее общий язык найдет. Во-вторых, я прошу содействия Александра Васильевича и его ведомства. У него множество штатных и заштатных сотрудников во всех сферах. Неплохо было бы попросить их обращать внимание не только на неблагонадежные в политическом плане беседы, но и на похвальбы или угрозы в адрес гулящих женщин. Да и не только гулящих. Если убийца и в самом деле маньяк, то он должен гордиться содеянным и стремиться поделиться подвигом. В-третьих, нужно разослать запросы в близлежащие губернии: не случалось ли у них подобных ужасов, не оттуда ли ли к нам этого пакостника занесло. Ну и пункт пока что заключительный: еще раз следует настойчиво и внушительно поговорить со здравствующими барышнями, разыскав всех отсутствующих.

* * *

Потекли одинаковые, словно стеклянные бусы, дни. Не сказать, что дел вовсе не было – народонаселение столицы не стало вдруг законопослушным: случались и разбойные нападения, и квартирные кражи, и даже убийства на почте ревности или корысти. Среди убитых за четвертую неделю июня попались и две миловидные дамы, но ни в одном из преступлений не угадывался почерк душегуба с Калашниковской набережной. Хотя на каждый случай прибывали лично Филиппов с помощником и доктором Кушниром, придирчиво, в три пары глаз, вглядывались в раны, но Павел Евгеньевич категорично мотал своей бородкой, и дело переходило в ведение соответствующего пристава.

Еще раз были опрошены все петербургские жрицы любви, находящиеся в городе. Отсутствующих объявили в розыск, имеющимся в наличии еще раз предъявили словесный портрет предполагаемого длиннорукого убийцы в черном пальто и пасторской шляпе. Скорее, в профилактических целях.

Раскинутая же политическим сыском широкая сеть пока никакого улова не принесла.

По прошествии недели с момента первого и, хвала небесам, пока единственного в своем роде убийства Константин Павлович Маршал испросил у Владимира Гавриловича трехдневный отпуск, так удачно устроившийся между выходным днем по случаю Рождества Иоанна Предтечи и ближайшим воскресеньем. Отпуск этот потребовался ему для того, чтобы все-таки навести некую определенность в своем полухолостом положении. Ибо на этом фронте ситуация сложилась довольно странная и для ответственного Константина Павловича не вполне комфортная.

Занятый службой, Маршал покидал квартиру рано, возвращался поздно. Утром его неизменно ждал волшебный завтрак, но в одиночестве – Зина успевала все приготовить до его пробуждения и убежать до его выхода в столовую. Вечером же накрытый стол теперь всегда уходил на второй план, обед сильно простывал, уступая место иным человеческим нуждам, но в такие моменты – весьма приятные, но к вдумчивому разговору никак не располагающие – также ничего разрешить не удавалось. А совместно принимать пищу и уж тем более оставаться на ночь в квартире Константина Павловича Зина отказывалась наотрез. Несколько раз, собрав в кулак всю волю и решительно задрав подбородок, Маршал пытался предотвратить предобеденное действо, силясь завести разговор о женитьбе или хотя бы совместном проживании. Но едва ль найдется во всем свете хоть один здоровый мужчина, умеющий сохранять здравость мысли и твердость характера под воздействием нежных женских рук и мягких, жаждущих ответного движения губ.

Лишь однажды проскользнула полунамеком тема общего будущего. Уже после того, как он перестал именовать горничную по имени-отчеству и вручал ей второй ключ от квартиры, Зина, принимая, натянула колечко, на котором висел сам ключ, на безымянный пальчик и улыбнулась:

– Почти впору. Вот и обвенчались.

И хлопнула дверью прежде, чем Маршал смог придумать что-либо в ответ.

Теперь же подготовился Константин Павлович основательно – заказал на вечер хороший столик в «Дононе», не в зале, а в саду, чтобы можно было спокойно поговорить. Ресторан был выбран даже не столько из-за статуса, сколько из-за стратегического расположения – Зина обычно доезжала из дома на «пятом» трамвае до Мойки и шла на квартиру к Маршалу нечетной стороной. Расчет был на то, чтобы встретить ее на Певческом мосту и, воспользовавшись ее неминуемым замешательством, утащить в ресторан. Уж оттуда она точно не сбежит, постесняется.

В начале пятого, заняв пост ровно посередине моста (вдруг Зина решила бы пойти по другой стороне), Константин Павлович, прикрывшись свежим выпуском «Петербургской газеты», изготовился ждать. Самым сложным в этом занятии оказалось не отвлечься на чтение, ибо в главной статье номера описывались очень волнующие Маршала события переворота в Тегеране.

К счастью, описания новых злоключений юного шаха закончились как раз вовремя – подняв в очередной раз глаза над газетным листком, Константин Павлович увидел Зину, довольно споро идущую вдоль линии домов. Порыв летнего ветра приподнял полы ее шляпки, она ахнула, прижала рукой головной убор – и ахнула во второй раз, увидев сворачивающего на ходу газету Маршала. Тот же, воспользовавшись изумлением и растерянным состоянием девушки, заложил ее руку за свой локоть и направился в знакомую арку.

Пройдя вслед за распорядителем к столику, Константин Павлович взялся за спинку стула. Зина, поняв, что момент для бегства упущен, обреченно опустилась на затянутое полосатым атласом мягкое сиденье. Тут же подлетел официант-татарин в черном фраке и с шелковым бантом на короткой шее и затараторил:

– Константин Павлович, добрый вечер. Настоятельно рекомендую лангусты – наисвежайшие, сегодня утром на льду доставили. Само собой, отменные раки по-бордоски, ваши любимые. Суп «Пьер ля Гран» оставили в меню после академических обедов…

Маршал остановил словоохотливого служителя:

– Ты вот что. Принеси нам бутылку «Поммери». И сельтерской. Даме «Сюпрен де войяльс» и шарлотку «Помпадур», а мне котлеты по-царски. И закусок поставь каких-нибудь. Лангустов своих давай.

Официант, удивленный непривычной напряженностью в голосе постоянного клиента, на мгновение приподнял бровь, внимательно посмотрел на Зину и нерешительно протянул:

– А не желают ли все-таки господа переменить столик? В зале скоро оркестр румынский заиграет, новая программа, очень чувствительная, романти́к.

От «романти́ка» шея Константина Павловича густо покраснела, он закашлялся и буркнул:

– Спасибо, не надо оркестра.

Зина же, напротив, смущенной уже не выглядела и за терзаниями своего спутника наблюдала, с трудом удерживая уголки губ от улыбки.

Стол довольно быстро покрылся блюдами и тарелками, хлопнуло шампанское, зашипело в бокалах. Константин Павлович жадно осушил стакан ледяной воды, скомкал накрахмаленную салфетку. Утренняя решимость его не покинула, но из головы напрочь вымело все заготовленные слова. В поисках поддержки он обшаривал глазами ресторанный дворик, увидел, как у декоративного прудика сизый голубь топчется вокруг белогрудой подруги, и еле сдержал готового сорваться с губ «черта». Однако тянуть дальше уже было просто неприлично. Маршал приподнял бокал с вином:

– Зина… Зинаида Ильинична… Я хочу выпить за тебя… За вас…

Зина лукаво прищурила густые ресницы:

– Константин Павлович, стоило ли ради такого красноречивого тоста заманивать меня в это роскошное место?

– Что? Да нет, конечно, не ради тоста. – Маршал опять покраснел. – Ты что, издеваешься надо мной?

– Продолжайте, Константин Павлович, я больше не стану вас перебивать. Вы и сами собьетесь, – все-таки прыснула в платок Зина.

– Верно, – сконфуженно улыбнулся молодой человек. – Собьюсь. И думаю, что не раз. – Он пригубил из бокала. – Зина. Ты стала мне очень близка в последнее время. То есть я не про… Черт. Хоть на французский переходи, так неуклюже и пошло все это звучит на родном наречии. Зина! Так дальше продолжаться не может! Мы должны пожениться. Можем даже повенчаться, хоть я и не верующий. В конце концов, это мой долг как порядочного мужчины!

Зина уже не улыбалась. Она внимательно разглядывала сидящего напротив мужчину, как будто пытаясь высмотреть что-то новое, чего доселе не замечала, а уголки губ опустились книзу.

– Должны? – наконец произнесла она почти шепотом. – Маршал понял, что сказал что-то не то, открыл было рот, не зная еще, что будет говорить, но снова заговорила Зина: – Ну конечно, вы же человек долга.

– Это плохо? – нахмурился Константин Павлович.

– Это замечательно. – На ресницах заблестели слезинки, но так и не сорвались на порозовевшие щеки. – Только не нужно нам с вами жениться. Я вас от вашего долга освобождаю. Прощайте!

Зина встала и быстро пошла к выходу. Некоторое время Маршал оторопело смотрел на удаляющуюся спину. Оцепенение спало, когда девушка исчезла в арке. Он быстро отсчитал несколько билетов, бросил на скатерть и, выбежав на набережную Мойки, завертел головой. Знакомый силуэт стремительно удалялся в сторону проспекта.

– Зина! – не думая о том, как все это выглядит со стороны, заорал во весь голос Маршал и бросился догонять беглянку. – Зина!

Девушка услышала, но лишь ускорила шаг. Прохожие забеспокоились, послышались комментарии:

– Должно, кошелек утащила.

– Да хватит вам, приличная дама!

– Знаем мы этих приличных.

Нагнав Зину уже у самых трамвайных путей, Константин Павлович схватил девушку за локоть, развернул и прижал к себе. Накрахмаленная сорочка тут же намокла – Зина рыдала. Он взял ее за плечи, попытался заглянуть в лицо, но она, не поднимая головы, заколотила его кулачками в грудь.

– Зина. – Удар, второй.

– Зина! – Он встряхнул ее за плечи.

– Да погоди ты! – Еще удар.

– Я люблю тебя!

Кулак замер на полпути, Зина наконец-то подняла голову, и Константин Павлович разжал руки.

– Сударь! Оставьте даму!

Кто-то развернул Маршала за плечо и сильно толкнул в грудь. От неожиданности Константин Павлович чуть было не потерял равновесие, нелепо взмахнул длинными руками, но все же сумел сохранить вертикальное положение. Перед ним стоял незнакомый молодой человек, высокий, лет двадцати двух – двадцати пяти, в светлом костюме и без головного убора. Последнее, впрочем, быстро разрешилось – незнакомец наклонился и поднял с тротуара упавшую шляпу, отряхнул ее от пыли и водрузил на густую шевелюру. После чего шагнул мимо смешавшегося Маршала:

– Зинаида Ильинична, у вас все в порядке? Кто этот грубиян и что ему от вас нужно?

– Этот грубиян – ее жених!

Незнакомец даже не обернулся на реплику, достал платок, протянул Зине:

– Это правда, Зинаида Ильинична? Я вам помешал?

Зина вытерла слезы, посмотрела на ничего не понимающего Маршала, вернула платок:

– Здравствуйте, Николай Владимирович. У Константина Павловича очень оригинальный способ делать предложение. Господин Нейман, проводите меня, пожалуйста.

Она еще раз посмотрела на Маршала, отчего-то хмуря лоб, взяла своего нечаянного спасителя под руку, и они направились к подкатившему трамваю.

* * *

Зина и ее провожатый сошли с трамвая за Аничковым мостом и теперь молча шли по Литейному. Оставили позади Мариинскую больницу, прошли Бассейную, так и не обменявшись ни словом. Молодой человек несколько раз порывался начать разговор, но по растерянно-отстраненному выражению лица Зины было ясно, что она ведет с собой какой-то внутренний диалог. Временами она то замедляла шаг, то беззвучно шевелила губами, то, наоборот, упрямо закусывала нижнюю и решительно выпячивала подбородок. Из этого сомнамбулического состояния ее вывел лишь звон со стороны Спасо-Преображенской церкви.

Она резко остановилась, удивленно поводила по сторонам головой, задержала взгляд на спутнике, будто пытаясь сообразить, кто перед ней и что она сама здесь делает.

– Николай Владимирович? Простите бога ради, я со своими мыслями вас отвлекла и завела бог знает куда. Вы извините меня за то, что вы стали свидетелем этой сцены.

Юноша галантно коснулся пальцами шляпы, будто приподнимая ее:

– Полно вам, Зинаида Ильинична, мне в радость оказаться вам полезным. Далеко нам еще? Я ведь вызвался проводить вас до дому, так уж позвольте свершить рыцарский обет.

Зина улыбнулась:

– Не стоит, Николай Владимирович. Мы еще не так близки, чтобы позволять вам меня эскортировать до замка дракона. Расстанемся здесь. Спасибо и прощайте.

Бритые щеки Неймана моментально залились румянцем:

– Вы сказали «еще»? Значит, я смею надеяться?

Но Зина уже не слушала, она опять что-то обдумывала, глядя на тяжелое византийское пятикуполье собора.

– Надежду никогда не следует предавать, – словно бы для себя произнесла она и решительно повернула с проспекта на Пантелеймонскую.

Оставленный же ею спутник растерянно замер. Потом было дернулся следом, сделал несколько неуверенных шагов, но снова остановился, завертел головой, будто бы ища советчика более мудрого и опытного, сдернул шляпу, взъерошил пятерней волосы, да так и застыл со счастливой улыбкой, глядя на удаляющуюся стройную фигуру.