Александр Михайлович Бруссуев
Полярник

– Куды, твою мать? – напутственно сказал Карачан.

Но дверь за нашим водителем уже закрылась.

Не прошло и минуты, как она снова открылась, и Цыган выбежал обратно, промчался мимо нас, залез в кабину шестьдесят шестого и там затих. Мы не успели никак среагировать, как дверь снова открылась и, получив где-то на выходе значительное ускорение, в нашем направлении выбежал Васька – Бык собственной персоной. Он бежал под горку, наращивая первоначальную скорость. В какой-то торжественный момент ноги его не справились со своими функциями, и Бык полетел. Жаль, только недалеко – все-таки птицей он не был, хотя и вдохновенно махал руками, как крыльями. Приземлился он в пыль всем туловищем одновременно и остался лежать. Следом, пущенная чьей-то меткой рукой, вылетела фуражка.

Мы с Карачаном переглянулись, ожидая худшего, но из бара никто больше не появился, чтобы добить. Прапорщик лежал, как при учениях про атомный взрыв: без движения, в густой пыли и ногами к эпицентру. Пришлось ласково потрепать его ногой по плечу:

– Товарищ прапорщик! Вы живы?

– А то, нахер блин!

– Полезли в машину, а? Мы вас сейчас домой отвезем, – ласково, как обосравшемуся ребенку проговорил Карачан.

Но Васька – Бык утратил интерес к беседе, он улыбался своим неведомым простому смертному прапорщицким грезам.

– Мда, придется тащить Быка в кунг: ты за рога, я за копыта, – почесал голову я.

– Слушай! – возмутился Карачан, – мы же все-таки уже гражданские люди. Пусть Цыган надрывается, а мы ему поможем.

И пошел к кабине, где наш шофер все так же бессмысленно смотрел на руль перед собой. Когда мой собрат по гражданке заревел обиженным мамонтом, я почуял, что здесь скрывается подвох.

– Сука! Сука! Где нажрался? Убью сволоча! – не унимался Карачан, открыв водительскую дверь. При этом он все пытался лягнуть монументально застывшего Цыгана, который никакого внимания на это не обращал. Даже мой рост не позволил бы мне ужалить ногой сидевшего в кабине человека, а уж Карачану и подавно. Такая уж конструкция автомобиля.

Когда я приблизился к распахнутой дверце, то специфический запах солдатских портянок слегка перебивался легким ароматом принятого алкоголя. Мы сдернули Цыгана с насиженного места – аромат усилился. Тот завалился в пыль, сделал пару шагов на четвереньках, споткнулся и обессилено затих под колесом.

– Машиной, что ли переехать этого урода? – от души пнув по заду водителя, сказал Карачан.

В ответ на это Цыган пару раз что-то гортанно выкрикнул, но не сделал попытки подняться. Может быть, он просто прокашлялся.

– Во дают! – восхитился я. – Что они – по дороге, что ли бухали?

– Да вряд ли. Каким бы Бык ни был мутантом, но с рядовым, тем более, первогодком, уж вряд ли стал бы в одном месте и с одного бутыля прикладываться. Наверно, организм такой, – предположил Карачан.

– Одновременно у двоих организмы. Загадка природы, – вздохнул я, – делать нечего, придется обоих паковать.

Мы запихали обоих супчиков на пол в кунге, подложив под головы какие-то старые замусоленные шинели. Васька при транспортировке еще успел пропеть тоненьким голосом:

– Красная армия всех сильней!

– Издевается, гад! – сдавленным от усердия голосом проговорил Карачан.

Мне пришлось управлять грузовиком, правда, права мои позволяли ездить только за рулем легкового автомобиля, но тут уж без изысков – Карачан оказался вовсе бесправным.

В наряде по автопарку стояли музыканты – в последнее время их, из дивизионного оркестра, стали привлекать к службе. «Барабан» распахнул перед нами ворота, кто-то из «духовых» сидел на лавочке и считал в небе звезды.

– Принимай аппарат, – сказал я, – в кузове два «трехсотых».

«Духовой» сразу побежал смотреть, потом присвистнул и махнул рукой:

– Поздравляем вас с дембелем, господа!

Перед КПП в части мы остановились, чтобы проверить друг друга на внешний вид. Все-таки не хотелось нарваться на неприятность перед самым отъездом. У меня гимнастерка оказалась порванной сзади от одного плеча до другого.

– Вот в каких нечеловеческих условиях приходится служить – казенная одежда не выдерживает! – вздохнул Карачан, и мы отправились на последнюю ночевку в казарму. Никакой печали по этому поводу я не ощущал.

Ночь прошла скверно. Я чего-то волновался. Мы с Лехой уезжали поздним вечером следующих суток поездом на Питер, Карачан – дневным автобусом на Киев. Мы проговорили часа два, сидя на полу в Ленинской комнате с выключенным светом. Мечтали, конечно, кто, как напьется по приезду домой. На дальнейшую судьбу пока прицела не было – все должно быть замечательно, ведь мы же становимся свободными!

* * *

А утром у нас в автопарке было торжественное построение, где Муса перед строем зачитал приказ о моем увольнении. Идти на это мифическое построение я вообще-то не собирался, но почему-то пошел. Нашел у каптера свой зимний прикид – «пш», не идти же в рванном, и отправился, невзирая на нежелание. Попасть в парк мне было, в принципе, необходимо – там в моем персональном «кабинете», в вулканизаторной, в отдельном шкафчике висела моя гражданская одежда. Ехать домой в чем-то казенном я даже не пытался. Дело в том, что еще на заре моей службы, перед присягой, когда народу раздавали парадные мундиры, мне оного не нашлось. Впрочем, со мной в подобную ситуацию попали многие, те, кто был выше 185 сантиметров. Набралось нас около двадцати человек. Злобный и истеричный каптерщик по фамилии Горбачев брызгал слюной и пытался нам всучить форму, в которой основным элементом являлись бы бриджи. Может быть, где-нибудь в жарких джунглях Лесото, да еще в партизанском отряде, это бы было стильно, но в наших боевых условиях это казалось неприемлемым.

– Пришьете себе проставки на штаны! – визжал Горбачев. – Чего я – виноват, что на таких длинных уродов роста нету?

– Сам ты – урод, – сказал двухметровый Вавилов из «макаровки» и бросил свою парадную форму в лицо каптенармусу.

– Дневальный, зови сюда сержантов! – успел проверещать Горбачев перед тем, как в него полетели «парадки». Мы сжали кулаки и возвышались перед дверью в каптерку, как баскетбольная команда.

Сержанты набежали небольшим отрядом, человек в пять, сразу начали орать, словно соревнуясь, кто громче? Похоже, темы они не просекли, просто приводили солдат в стандарт. Мерзкий хлыщ Горбачев сразу же выскочил из своего закутка и, радостно попытался пнуть ближайшего к нему «баскетболиста». Но тот подобной вольности с собой не позволил. Эдик Базаев из ЛАТУГА, увлекающийся в свободное от «предполетной подготовки» время железом, изловил чужую ногу, задумчиво посмотрел на ее хозяина, потом перехватился одной рукой за шкирку, другой – за ремень, поднял каптерщика над головой. Картина была красивая: русский воин – богатырь держит над головой трепыхающееся тело супостата. Потом Эдик метнул молчаливого Горбачева над головами сержантов, над двухъярусными кроватями прямо в объятья несчастного дневального. Потолки в казарме были высокими, поэтому каптенармусу удалось ощутить радость свободного полета.

Сержанты невольно пригнулись, когда над ними пролетал такой «пикирующий бомбардировщик». Наверно, они испугались инстинктивного беспорядочного «бомбометания».

На шум случился строгий прапорщик, по должности – старшина батареи. Он внимательно оглядел крепко обнимающегося с Горбачевым дневального – у того от ужаса, что он не на тумбочке и не отдает честь, стали закатываться глаза. Потом старшина посмотрел на наши скульптурные композиции, приподнял за козырек фуражку, причесал волосы и прогрохотал:

– Чего, костюмчики не подошли?

Мы все молчали. Тогда он продолжил:

– Ну и хрен с вами! Присягу за строем принимать будете.

И ушел, не попрощавшись.

Один из самых сообразительных сержантов сказал, чтоб разрядить ситуацию:

– Вольно. Разойдись.

Мы пожали плечами и стали расходиться. В это время из-за наших спин выдвинулся маленький, щупленький питерский пэтэушник Степанов:

– Товарищи сержанты! – начал он, старательно имитируя отдание чести, – разрешите мне свою парадку забрать!

Младший сержант Гореликов, ближайший к Степанову, удивился:

– А ты что, не получил ее?

– Получил!

– Ну, и куда ты ее подевал?

– В каптера бросил! – с достоинством ответил Степанов.

– Зачем? Что, тоже рост не подошел? – спросил Гореликов.

Тот в ответ только пожал плечами: мол, все бросали – и я бросил. Посмеялись немного. Но через десять дней нам всем действительно пришлось принимать Присягу за строем, чтоб не портить торжественного момента для немногочисленных родителей, ветеранов и старшего командного состава. Впрочем, обиды никто не испытывал.

* * *

В парке Муса выстроил все наше отделение, вежливо попросив меня присоединиться к строю. В этой вежливости была скрыта какая-то подлость. Васька–Бык, как ни в чем не бывало, расхаживал взад – вперед. Цыган бессмысленно выпучивал свои коричневые коровьи глаза в никуда. Мне так захотелось куда-нибудь исчезнуть, что лишь осознание своей гражданственности помогало сохранить спокойное выражение лица.

– Равняйсь! Вольно! Смирно! – заревел Муса.

Некоторые, еще не совсем привыкшие к закидонам нашего большого босса, слегка расслабились.

– Не понял, румыны! Была команда смирно! – прогрохотал прапорщик и подался вперед. Малодушные должны были от этого движения падать в обморок. Васька–Бык тоненько захихикал.

– Товарищи солдаты! – продолжил Муса. – Все неуволенные в запас – два шага назад шагом марш!

Я оказался перед строем.

– Отлично! Почему мы здесь сегодня собрались? Кто скажет? – он обвел взглядом настороженных солдат. – Рядовой Цыган!

Цыган покрутил глазами и квакнул.

– Я думаю, вы все согласитесь с этими словами. Молодец, Цыган!

Муса постоял, покачиваясь с носка на пятку, не обращая на меня никакого внимания. Брюхо его слегка колыхалось под кителем, полностью заслонив от меня Быка. Мне представилось, что тщедушный Васька, наверно, легко мог поместиться во чреве этого гиганта. И я вообразил себе картину, как прапорщик пожирает другого прапорщика. Ваишник недовольно хмурит брови, стреляет глазами, шевелит усами, но молчаливо поглощается Мусой, который виделся мне эдаким крокодилом из сказки Чуковского, лопавший Бармалея.

– … каждый из вас понял, что здесь правила устанавливаю я! – донесся до меня голос командира. – Верно, Цыган?

Тот вздохнул.

– Чего ты шумно дышишь? Ты что – лошадь?

Цыган вздохнул еще глубже.

– Каждый из вас уедет домой после службы в ОРМ настоящим воином: с дембельским альбомом, прошитыми белым кантом погонами и фуражкой с набитой тульей. Девки за вами будут бегать табунами, солнечные зайчики от значков и медалей будут вызывать слезы у беззубых дошкольников, старики будут махать вам вслед руками, радуясь за защитников отечества! Все это у вас будет! Но никогда не будет у него! – тут он указал на меня пальцем, копируя жест Ильича.

Я удивился, но не подал виду. Из-за живота оратора выглянул Васька–Бык и пытливо уставился на меня, будто первый раз видел.

– Это, товарищи солдаты, не воин. Это – господин студент! – Муса вплотную подошел ко мне. – Поэтому он не может быть ни сержантом, ни рядовым, ни даже ефрейтором. Где наша черная метка? – он обернулся почему-то к Передерию.

Тот растерянно стал шарить по своим карманам и недоуменно развел руками.

Муса торжественно, как жрец инков при жертвоприношении, поднял руку, двумя пальцами уцепился за мой погон и с треском легко оторвал его вместе с рукавом.

– Вот она, наша черная метка! – замахал он, как знаменем моим несчастным погоном. Строй потрясенно молчал. Даже Цыган непроизвольно открыл рот.

– Цыган! Рот закрой – трусы видать! – не унимался прапорщик. – Низложен, господин студент! Все! Нет не все!

Он оторвал второй погон, чуть ли не с моей рукой:

– Вот теперь – все!

– Спасибо, Александр Петрович! – только и сказал я.

–Иди, иди! Была бы моя воля, служить бы тебе еще, как медному котелку! – сквозь зубы прошипел Муса.

Я быстренько шмыгнул в открытые ворота одного из боксов, в хорошем темпе пробежал к двери в вулканизаторную, попытался ее открыть, но безуспешно. Конечно, после таких напутственных слов можно было этого ожидать. Но не напрасно у меня был ключ – дубликат, которым я пользовался вечерней порой в наряде, чтоб в уединении почитать полчасика. Внутри, слава богу, ничего не изменилось, я сдернул из шкафа с вешалкой вместе свою гражданскую одежду, схватил свои дембельские полуботинки и помчался к выходу. Как раз вовремя. Потому что группа захвата уже топала сапогами по боксу, повторяя мой маршрут. Но вышел я через другую дверь, парадную, никем не перекрытую. Заспешил, было к воротам, но потом подумал:

«Какого черта они будут гоняться за мной, как коалы за кенгуру? Разве я что-то совершил?»

Поэтому я подошел к ближайшей скамеечке и присел на нее. Муса продолжал пребывать на прежнем месте. Перед ним стояли четыре человека. Остальные, из разряда «молодых» ловили меня в боксах. Я неспешно снял малость покалеченную военную форму: вполне приличные еще галифе, гимнастерку, превратившуюся в безрукавку, перетертые в некоторых местах сапоги, и спокойно одел свою гражданскую одежду. Запихнул в урну свидетельства моей армейской доблести, помахал парням пилоткой, которую намеревался отвезти домой, и не торопясь, пошел вон из этого мира, в котором я провел один год, десять месяцев и двадцать три дня.

Мы с Лехой проводили на автобус Карачана, перекусили в ресторане с пивом, прикупили водки на проставку остающимся корешам и ближе к отбою материализовались в казарме. Остающийся народ тряс нам руки после принятия на грудь первых ста граммов, желали всех гражданских благ в соответствии со своими сексуальными фантазиями после следующей дозы, клялись никогда не забыть наше армейское братство после третьей. Через час мы ушли на вокзал, но крепкие рукопожатия Ромы Кирпиты, Очнева (проходившего службу безымянным с погонялой «Очкин»), Нурика Каширбаева, Абдынаби Салиходжаева, Игоря Буденко, Андрюхи Петухова, Марата Багаманова замерли в том времени, как добрые напутствия нам и себе.

Дембельский поезд был пустой, в вагоне мы, как ни странно, оказались в полном одиночестве. Даже проводники разбежались куда-то по своим делам. Было на душе спокойно и как-то благостно. Алкоголя не хотелось, разве что пили в вагоне – ресторане пиво, которое, несмотря на наценку, совсем не казалось нам дорогим.

Питер нас встретил шумом большого города, еще большим гулом переполненного Витебского вокзала и странными людьми, похожими на ментов, но в гражданской одежде. У самого вагона на перроне первые из них начали приглашать нас на работу в милицию метрополитена. Каким же таким образом они чуяли в нас, прилично одетых, дембелей? Наверно, по нашей пришибленности. Распростившись с последними вербовщиками перед выходом в город, мы почему-то слегка подрастеряли восторженность от возвращения в почти родной город. Когда же нам не продали билетов на поезд домой по причине их полного отсутствия, то мы растерялись совсем. Поезд не отсутствовал, отсутствовали билеты.

На улице все также расцветало лето, люди спешили по своим надобностям, воробьи, как мыши, копошились под кустами, бандитского вида коты, сторожко озираясь, нервно пробирались вдоль стенок по важным кошачьим делам, собаки, свернувшись клубками, собирали на себя пыль, валяясь в самых неожиданных местах. Внимания на нас никто не обращал. Дембельская эйфория очень легко угасала, оставляя после себя легонькую нервозность, почти истерику:

«А как же мы? Нас не было почти два года, мы же заслужили хоть толику уважения! Продайте нам билеты домой!»

Но городу, точнее, людям было пофиг. Тем не менее, домой в тот вечер мы все-таки уехали, вломившись к воинским кассам. Каким образом нам выдали два квиточка, позволявших впихнуться в общий вагон, я не знаю. Может быть, бронь всплыла во время нашего появления перед уставшей кассиршей? Уже забросив немудреную поклажу на третьи полки, пихая друг друга в бока, мы с Лехой заметили, как по проходу в тщетной надежде обнаружить свободное место, продвигался в погонах старшины наш третий земляк, служивший с нами в одной дивизии. Нас, олонецких, было всего трое во всей гвардейской дивизии, в один и тот же день судьба решила вернуть нас домой. Кирилл тоже не сумел купить билета, поэтому прокрался в вагон, изображая зайца, в погонах старшины. Грозные контролеры, внимательно изучив наши проездные документы, лишь скользнули взглядом по молодцеватому военному, притулившемуся у окошка.

– Во, – говорю Лехе, – если бы и мне на присягу дали «парадку», то я тоже бы ездил в транспорте бесплатно.

– А у меня же была вполне приличная форма! – вздохнул мой друг.

– Ну и чего же ты в нее не вырядился? – спросил я.

– Да ты поехал в гражданке, вот и я решил, – ответил Леха, потом дал мне подзатыльник и добавил, – ну, а вообще-то так достала эта военная форма, что, сколько же надо было на отъезде выпить, чтобы вновь в нее вырядиться!

* * *

Это был первый в моей жизни дембель, обучающий, так сказать. Дома меня кроме моих родителей никто не ждал. Друзья и приятели не особо бы переживали, задержись я еще на месяц – другой. А так хотелось, чтобы встречные – поперечные улыбались мне при встрече, жали руку и радовались тому, что я наконец-то вернулся! Как первым космонавтам в свое время! В те майские дни я впервые всем своим нутром ощутил, что свобода – это осознанная необходимость, и познается она лишь тогда, когда ее у тебя отнимают. Постоять несколько мгновений на вокзале ранним утром, вдохнуть звонкий майский воздух, посмотреть в спину заспанным пассажирам, которые тоже только что слезли с поезда, восхититься пейзажем, щедро залитым лучами восходящего солнца – это миг счастья! Жаль, что только всего лишь миг.

Сделать первый шаг – значит нарушить идиллию. Отвлекаться на сползающую с плеча сумку, волноваться о предстоящей встрече с родителями, предвкушать дружескую вечеринку с друзьями, ощутить неясную тревогу от еще не сформулированного вопроса: а дальше что?

А дальше была жизнь. Временами – радостная, иногда – горестная, и всегда – непредсказуемая.

Волею судьбы пришлось мне стать моряком. За пятнадцать лет морской карьеры не один десяток раз ощутил на себе всю неповторимость дембеля, а, значит, и того счастья, когда все волнения и тоска от разлуки с семьей остаются уже позади. Стоит только открыть зажмуренные глаза, подхватить вещи и сделать первый шаг по направлению к дому…

2

Честно говоря, даже не особо помню, как вошел домой после армии. Зато некоторые свои возвращения из дальних и долгих странствий, вымученные и выстраданные, настолько свежи в памяти, что вряд ли когда-нибудь будут блеклыми и заурядно скучными.

Я долго и неохотно расставался со своим детством. Мне мучительно жалко было перерасти свое отношение к жизни, как к чуду, волшебству, где справедливость и добро – было законом. И каждый свой облом я воспринимал, как ступеньку, уводящую меня вдаль от мира своей мечты. Но жизнь – это борьба, как бы лениво ни было предпринимать какие-то действия, они неизбежны.

Я честно оттрубил подписанный шестимесячный контракт на только что построенном контейнеровозе и предвкушал, что со дня на день отправлюсь домой. Но судьба распорядилась несколько иначе. Эти последние недели моего пребывания на «Линге» сохранились в моей памяти с некоторой долей скептицизма: а со мной ли все это произошло?

Мой путь к дембелю начался с того дня, когда я, мрачно растолкав многочисленную китайскую судостроительную шоблу, поздним августовским вечером подошел к трапу собирающегося в свой первый рейс судна, принадлежность к которому характеризовала строка из контракта: «второй механик теплохода». Я перекрестился под любопытными взглядами копошащейся во всех доступных для обзора местах узкоглазой братии, взвалил на плечо чемодан и поднялся на борт. Через чертову уйму времени я должен спуститься этим же путем обратно, чтобы начать свой благословенный путь домой. Боже мой, но как же до этого было дожить!

Китайцы, в виду своей многочисленности, готовы браться за любое дело. Они и одежду шьют, и компьютеры мастерят, и автомобили выпускают, и пароходы штампуют. Они вездесущи, а надпись на ярлыке “made in china” уже кажется просто неотъемлемой частью любого продающегося предмета. Разве я против такого положения вещей? Вообще-то – да, категорически против.

Тысячелетия существования этого народа в постоянной борьбе за свое место под солнцем не могло не наложить свой отпечаток на восприятия ими окружающей действительности. И мне кажется, что этот след на китайском обществе диктует манеру их поведения. Они не видят завтрашнего дня. Они живут настоящим, поэтому они счастливы, они не испытывают угрызений совести от содеянного. Им живется легко и просто. Поэтому они стали чемпионами в производстве моделей. Любая их вещь – это телефонная будка, созданная стариком Хоттабычем. А мне довелось в этой «будке» носиться по морям – океанам, посреди непрекращающихся тайфунов, пытаясь заставить дожить внешне симпатичный агрегат «Линге» до завтрашнего дня. В одном я уверился на сто процентов – если где-то в чем-то происходит отказ – то свою руку к этому обязательно приложил китаец, пусть даже и не являющийся гражданином «поднебесной».

Ломалось у нас все, даже то, что по определению не может ломаться. Обрывались трубы, отваливались кабеля, тяжелое и дизельное топливо сочилось сквозь стенки танков. Китайцы называли этот эффект чудом. Конечно, если бы по стенкам стекал мир, а не вонючие черные ручейки, я бы согласился. И самое интересное заключалось в том, что наше новое судно было на полной заводской гарантии. Однако заставить что-то сделать спецов из поднебесной не так-то уж было и просто.

Через месяц наших упорных боев за существование к нам приехал первый сервис. Электрический. Помочь устранить безобразия в главном распределительном щите, с которыми уже не мог справиться наш судовой электромеханик Олег.

Глубокой ночью, во время краткой восьмичасовой стоянки в Шанхае, я караулил в машинном отделении, как бы ушлые китайчата не стырили у нас инструмент. Олег вместе с важным круглоголовым инженером, назвавшимся Робертом, рассматривали электрические схемы и отвертками копались в недрах контакторов и трансформаторов внутри щита. Общались они, конечно на английском.

– Роберт, – говорил Олег, – ты попутно обжимай контакты, а то на вашем заводе многие провода просто так запихивали в клеммы, не затягивая.

Тот в ответ кивал головой и крутил отверткой.

– Куда ты крутишь, – поверх очков поглядывая за инженером, удивлялся наш электромеханик, – ты же ослабляешь контакты, а не зажимаешь их.

Китаец снова кивал, но продолжал свое дело.

– Ты чего делаешь, гад! – по-русски заорал Олег, когда из-под отвертки Роберта радостно распрямились, освобожденные, аж целых четыре провода. Два из них китайский специалист не замедлил отверткой же соединить между собой. Искра с треском взмыла под подволок, заорала предупредительная сигнализация, отчетливо запахло горелым.

Сервис – инженер, наверно, немного испугался, потому что он бросился под защиту нашего электромеханика, но вместо того, чтобы прижаться к груди, подобно трусоватому подростку, он схватил Олега за грудки и возбужденно закричал на местном диалекте, отчаянно цыкая. Цыкал он как-то все больше осуждающе, скорее даже обвиняющее.

Олег, опытный моряк, проработавший до самой пенсии на рыбацком флоте Камчатки, изменился в лице. Он снял свои очки, аккуратно положил их на ближайший стол, старательно откашлялся, словно собираясь петь песню про камчадалов, и «зарядил в бубен» своему китайскому коллеге. Надо признаться, удар Роберт выдержал. Может быть, конечно, потому что крепко держал Олега за отвороты. Но сориентировался быстро – цыкнул своим приспешникам: наших бьют. Те ломанулись, было сквозь меня, но не тут-то было. Ко мне в руку сам собой прыгнул довольно большой газовый ключ. Я потряс им для убедительности перед носами первой желтой волны. Та благоразумно отхлынула назад.

Ситуация стабилизировалась: аларм орет, как резаный, Олег отдирает от себя сервис – инженера, я демонстрирую публике любимый инструмент отечественных водопроводчиков, публика, раскрыв рты, внемлет.

В машину кубарем влетел старпом, Макс Белов, представитель мариупольской мореходной братвы. За один взмах ресниц оценил ситуацию:

– Шо? У, хад! – и умчался наверх.

За ним с клекотом понеслась вся китайская диаспора, видимо, уставшая любоваться волшебной железякой в моей руке.

Роберт, повинуясь условному рефлексу, тоже надумал поучаствовать в борьбе за право быть самым быстрым при выбегании из машинного отделения, но тут уже Олег зацепил его за шиворот.

– Спасибо за помощь, дорогой китайский товарищ! Дорогу на берег я покажу тебе сам! – сказал он и поволок сервис–инженера на выход.

Картину расставания я уже не видел, но, думаю, она была достаточно теплой.

Спустя несколько месяцев мне удалось узнать настоящую военную тайну китайских судостроителей: почему они гонят такую халтуру и совсем не спешат ее исправлять.

– А зачем? – пожимал плечами руководитель бригады безумных береговых сварщиков. – А вдруг вы завтра утонете?

Бывали моменты, когда в бессилье опустившись на плиты настила, расслабив обожженные паром руки поверх залитого мазутом комбинезона, сощурившись от струй пота, заливающих глаза, не верил, что этот кошмар когда-нибудь закончится. Но время, имеющее ужасное свойство никогда не останавливаться, текло дальше, день за днем съедая оставшийся до конца контракта срок. Все-таки я дождался того дня, обозначенного в контракте, когда компания должна была вывезти меня отсюда домой. Оставался последний переход от Японии до Китая, где я должен был и замениться. Электромеханик Олег, приехавший со мной на пароход в один и тот же день, вознамерился продлить контракт на месяц – когда еще пенсионеру удастся попасть на работу? Ну а я же ждал только отмашки, чтобы сбежать отсюда поскорее.

Ждал, пождал, да не дождался. Нет никаких сведений от компании, вроде бы забыли они про меня. Нервы мои, основательно расшатанные обстановкой, максимально приближенной к боевой, запели, как струны у банджо. Надо было что-то делать, как-то напомнить о своем существовании.

Разминки ради, поговорил с дедом, он у нас был свой, кровопийца из Питера.

– Чиф (так я называл старших механиков, к которым относился без всякого уважения; к остальным же – по имени – отчеству), – говорю, – чего-то не торопятся они меня менять! Молчат про замену.

– Ну и что? – раздраженно ответил мне Шариков, отработавший на судне всего месяц.

Внутри у меня моментально вскипело все твердое топливо, или, вернее, продукты его переработки.

– В двух словах: контракт мой окончен, завтра последний день, полноценно работать уже не могу, ибо устал. Сходите, поговорите с капитаном, чтоб тот позвонил в компанию и напомнил обо мне.

Шариков посмотрел на меня бесцветными, как у акулы глазами, и такими же эмоциональными.

– Больше мне делать нечего. Отказываешься работать?

Это уже была провокация. При отказе от работы сразу же становишься вне закона и с судна летишь за свой счет.

– Куда это Вы губу раскатали! – говорю. – Не отказываюсь, только качество моей работы вряд ли будет достаточным.

– Достаточным для чего? – чуть отодвинувшись от меня, переспросил дед.

– Да, чтобы ты спал спокойно! – взорвался я.

Шариков чуть испугался, был он поменьше меня, подбежал к двери из машинного отделения:

– Ну, все, хватит, я тебя списываю! – захлебывался он слюной. – Больше никогда работать в море не будешь! Все! Отзарабатывал свое! Аннушка пролила масло!

Меня очень развеселили такие слова.

– А «списка» не мала? К тому же я не Берлиоз! – пожал я плечами, но дед уже вылетел наверх.

Обратно он не вернулся. Подождал я, подождал, посмеялся с заглянувшим на беседу Олегом, да и решил сам подняться на мостик. Ой, как неохота мне было беседовать с престарелым польским капитаном! У того во время разговора в кончиках губ пузырилась слюна, да и был он очень склонен к истерике.

Предчувствия меня не обманули. Маленький дохленький лысый старикашка прыгал передо мной, тряс кулачками, пускал пузыри и верещал подстреленным зайцем на смеси русско-польского языка. Русскими были только маты. Мне он напоминал Кощея Бессмертного из старого, еще довоенного советского фильма – сказки.

– Скажите, что Вы от меня хотите? – наконец удалось мне вставить фразу на английском, – Вы хотите со мной драться? Может быть, я что-то нарушил?

Капитан сглотнул слюну и тоже перешел на интернациональный язык, к сожалению, не русский.

– Звони за свои деньги! Причем здесь я? – прокричал он снова, но кулаками сотрясать пространство перестал.

Звонок по судовому телефону оценивался в шесть долларов за минуту. Плату назначал сам мастер, потом легко клал в карман некую мизерную сумму. Мелочь, но приятно.

– Это не частный звонок, все в рабочем порядке. Платить я не буду. Или Вы отказываетесь мне предоставить связь с компанией? – поинтересовался я, стараясь придать голосу монотонность и равнодушие.

Поляк дернулся к трубке, резким рывком сорвал ее с места и сунул мне, чуть ли не в лицо:

– На, звони! Был бы здесь голландский капитан, ходил бы ты с полными штанами!

Взять трубку я не торопился:

– При чем здесь национальность? Мне важна Ваша должность. Не боюсь я ни немцев, ни голландцев, ни поляков, ни русских. Мой дед разучился бояться в сорок первом, научив этому все наши последующие поколения. Ясно?

Я, наконец, взял трубку и, сверяясь с табличкой, висящей над телефоном, набрал номер. На той табличке большими буквами было написано: «В случае любой проблемы звоните. Мы готовы разобраться в любом вопросе». И телефон.

Застигнутая врасплох голландская секретарша, постаралась побыстрее избавиться от меня, передав трубу, не дожидаясь моего представления, своему боссу. Вот тут-то мы и начали общаться, как опытный кадровик с излишне обеспокоенным работником. У меня сначала создалось впечатление, что Энди Йонг только и ждал моего звонка, потому что его уверенность и информированность даже несколько обескураживала. За десять или пятнадцать секунд разговора я выяснил, что все в порядке, я не забыт, в скорейшем времени полечу домой. Спасибо за звонок, до свиданья. Для приличия я еще послушал в трубке короткие гудки, потом возвратил телефон в исходное состояние.

– Ну, что, чего же ты не ругался? Или боишься с голландцами разговаривать? – ехидно поинтересовался капитан.

– Да чего это Вы так привязались к этим голландцам? Вообще, я же не ругаться пришел, а выяснить, когда замена?

– Ну, выяснил? – с той же интонацией продолжил мастер.