Александр Мелехин
«Книга Великой Ясы», или Скрижали Чингисхана

На смену мифологическому сознанию человека присваивающей экономики приходит мифологическое сознание человека раннеклассового общества, оперирующего иной системой мифов и легенд.

В основание этой системы была положена «Легенда об Алан-гоа», которая, будучи использована автором «Сокровенного сказания монголов», логически продолжала «Легенду о Бортэ-Чино» и была призвана окончательно и безоговорочно обосновать с позиций верований древних монголов – тэнгрианства – «небесное избранничество» прародителей Чингисхана: во-первых, подтвердить небесное происхождение «главы и вождя некоторых племен» монголов Бортэ-Чино и, во-вторых, объявить о «небесном мандате» на ханскую власть рода хиад-боржигин, из которого вел происхождение Чингисхан.

В этой легенде, зафиксировавшей следующий важный этап эволюции мировоззрения такой социальной группы, как древнемонгольский род, рассказывается о том, что потомок Бортэ-Чино в двенадцатом поколении, главенствовавший над коренными монгольскими родами – «старой ветвью» Киянова рода, дарлигин-монголами — Добун-Мэргэн, умер рано, оставив свою жену Алан-гоа (род. ок. 930–940 гг. н. э.) с двумя сыновьями-сиротами. Но после смерти мужа Алан-гоа родила еще троих сыновей. Возникшие сомнения и подозрения со стороны их общих с Добун-Мэргэном сыновей и ее сородичей Алан-гоа попыталась развеять рассказом о небесном происхождении трех последних детей: «Бэл-гунудэй, Бугунудэй, сыны мои! У вас явились подозренья, как это ваша мать троих вам братьев народила и чьими будут эти сыновья. В своих сомнениях сыновьих вы правы. Но вам неведомо одно лишь только. И истинно вам это говорю: к нам в юрту каждой ночью чрез верхнее орхо Всевышний Тэнгри нисходил^[62], вокруг сиянье исторгая. Он гладил чрево грешное мое, сияние его в меня входило. Когда ж Луна должна сойтись и разминуться с Солнцем, он, словно желтый пес, виляющий хвостом, поспешно уходил; и яркий свет за ним струился. Ужели нужно что-то молвить боле. Ведь ваши братья – Небесного Владыки сыновья.

 
Негоже вам, сыны мои,
Уподоблять их черновласой черни.
Когда владыками над всеми
Взойти им время подойдет,
Великий смысл рожденья сыновей моих
Откроется простолюдинам»^[63].^[64]
 

Обращает на себя внимание следующая фраза Алан-гоа: «Когда ж Луна должна сойтись и разминуться с Солнцем, он, словно желтый пес, виляющий хвостом, поспешно уходил…» Поскольку у монголов табуировано слово «волк» и последний зовется «хангайской собакой», «степной собакой», а в некоторых местах «желтой собакой», можно предположить, что «желтый пес» в устах Алан-гоа – это уважительное именование прародителя монголов – Бортэ-Чино, рожденного по благоволению Всевышнего Тэнгри. А это, естественно, дало основание Алан-гоа говорить, что родившиеся уже после смерти мужа три сына – «Небесного Владыки сыновья».

Глубокие религиозно-мифологические корни этой легенды были понятны древним монголам, сородичам Алан-гоа. Древние монголы (хунну, сяньби, жужан, кидане) и тюрки почитали Вечное Синее Небо как верховное божество – Всевышнего Тэнгри или Небесного Владыку, дарующего жизнь, одушевляющего все живое, обычно вместе с Матерью-Землею управляющего миром и руководящего делами человека, иногда посылающего на землю своего избранника, которому суждено быть вершителем великих дел; такой посланец входит в бытие сверхъестественным образом, примером чему и является предание о рождении трех сыновей Алан-гоа.

Все это помогло Алан-гоа убедить старших сыновей и сородичей в своей непорочности, а также подтвердить право своих младших сыновей, а значит и их потомков, на главенствующее положение среди коренных монгольских родов и племен^[65].

«Легенда об Алан-гоа» возродила славную память о Кияне и его потомках, начиная с Бортэ-Чино, и главное, провозгласила «небесное избранничество» «золотого рода» Чингисхана – хиад-боржигин, прямого наследника рода Киянова. А для этого устами Алан-гоа фактически было провозглашено появление «новой ветви» Киянова рода – нирун-монголов, «сынов Всевышнего Тэнгри», которым суждено стать «владыками над всеми», в том числе и над дарлигин-монголами, «старой ветвью» Киянова рода.

Это владычество было засвидетельствовано Рашидом ад-Дином в его классификации монгольских родов, прояснявшей смысл и последствия разделения коренных монголов на две части: нирун-монголов и дарлигин-монго-лов: «…Все многочисленные ветви и племена, которые произошли от этих сыновей (Алан-гоа – Бугу-Хатаги, Бугуту Салжи и Бодончар-мунхага. – А. М.), называют нирун, что значит: они появились из непорочных чресел; это [название] является намеком на чистые чресла и чрево Алан-гоа. Эти племена пользуются полнейшим уважением и [выделяются] из среды других племен, словно крупная жемчужина из раковины и плод [лучший] от древа.

Все те из монгольских племен, которые не принадлежат к [племенам] пирун, называют дарлекин (дальние родственники. – А. М.)^[66]… Они суть колена и племена, родившиеся от остатков монгольского племени Нукуза и Хиана, которые ушли из Эргунэ-кун. Они были прежде времени Добун-Мэргэна и Алан-гоа…

Они [дарлекины] являются рабами (вассалами. – А. М.) и потомками рабов (вассалов. – А. М.) предков Чингисхана»^[67].

Заметим, что в предложенных автором «Сокровенного сказания монголов» и Рашидом ад-Дином в «Сборнике летописей» классификациях родства^[68] был фактически узаконен переход властных полномочий над коренными монгольскими племенами от дарлекинов к нирунам и, в частности, к одному из трех «сыновей Небесного Владыки», Бодончару, которому было суждено стать родоначальником рода хиад-боржигинов, «золотого рода» Чингисхана и «предводителем и государем многих из монгольских племен»^[69].

По свидетельству наших источников, в X–XI вв. ближайшие потомки Бодончара – боржигины Хабичи-батор, Мэнэн тудун, Хачи хулуг и Хайду – неизменно главенствовали в созданном их легендарным потомком Монгольском улусе, союзе нирун-монгольских племен; а первым из предков Чингисхана, который удостоился титула хана родоплеменного союза Монгольский улус, был Хайду (родился ок. 1035 г. – А. М.).

«Всевышняя истина (Всевышний Тэнгри. – А. М.), – пишет Рашид ад-Дин, – даровала шестому предку Чингисхана, Хайду, счастье и благоденствие и пожаловала [ему] помощь [своего] подкрепления и попечения^[70] до того, что у него появилось несчетное количество жен, подчиненных, отар и табунов»^[71].

Таким образом, Рашид ад-Дин засвидетельствовал характерные для производящей экономики «возникновение и присвоение прибавочного продукта (“несчетное количество отар и табунов”. – А. М.), социальную дифференциацию общества (“несчетное количество подчиненных” – А. М.)^[72], а также унаследованную от древних предков полигамию (''несчетное количество жен')».

Монгольский улус существовал и развивался при потомках Хайду-хана – сыне Бай шинхор догшине (родился ок. 1052 г. – А. М.) и внуке Тумбинай сэцэне (родился ок. 1069 г. – А. М.).

Если до второй половины XI в. «значение монголов и их правящего рода боржигин не выходит за границы занимаемых этими племенами земель: все события, описываемые “Сокровенным сказанием монголов”, касаются лишь вопросов внутренней консолидации, то к концу XI в. положение стабилизировалось настолько, что монгольский вождь решился непосредственно завязать отношения с киданьской империей Ляо (916-1125 гг.)^[73]. В этот период монголами правил Тумбинай сэцэн, которому принадлежала инициатива установления политических и культурных связей с киданьской империей Ляо»^[74]. Об этом свидетельствует упоминание в «Истории железной империи» («Дайляо гуруни судури») о посольстве (к киданям. – А. М.) из Монгольского улуса в 1084 г., а также о военной помощи, оказанной киданям, когда те подверглись нападению со стороны южных соседей – чжурчжэней и южных сунов^[75].

Все эти факты дали основание монгольскому ученому Ч. Далаю сделать вывод о том, что «в начале XII века, во времена Бай шинхора и Тумбиная уже сложившийся союз монголов Трехречья (Монгольский улус. – А. М.) приобрел заметные черты государственности (выделено мной. – А. М.)»^[76].

Б. Я. Владимирцов, основываясь на монгольских и персидских источниках, реконструировал процессы, которые происходили в хозяйственной и общественной жизни монголов именно этого периода их истории и пришел к несколько другим выводам.

«По его мнению, на данном этапе эволюции древнемонгольского родоплеменного общества среди монгольских племен, как и почти две тысячи лет назад, по образу жизни и ведения хозяйства различались лесные народы^[77] и монголы-кочевники.

Лесные народы занимались главным образом охотой, но не гнушались и рыболовства. Частично, конечно, начали подвергаться влиянию своих кочевых соседей, и хозяйственный уклад их стал меняться: замечается эволюция в сторону кочевого быта, постепенный к нему переход^[78].

Главным занятием монголов-кочевников были скотоводство и охота; это были номады-пастухи и охотники одновременно, но все-таки основой их экономической жизни было скотоводство.

Но одним кочевым скотоводческим хозяйством монголы XI–XII вв. прожить не могли: пищи недоставало. Недостаток этот пополнялся охотой на всякого рода дичь и отчасти рыбной ловлей; в затруднительных случаях питались и кореньями… Все вышесказанное позволяет видеть в монголе древней эпохи не просто номада, а кочевника-охотника…»^[79]

Характеризуя социальную организацию древнемонгольского общества рассматриваемого нами периода, Б. Я. Владимирцов писал: «Основным элементом древнего монгольского общества (XI–XII вв.) был род, то есть "своеобразный союз кровных родственников”»^[80]. По его мнению, процесс ликвидации древних форм их родовой общины если и шел, то происходил неравномерно, сохранялись старые общинные традиции^[81]; в их хозяйственной деятельности по-прежнему сосуществовали два способа ведения хозяйства (присваивающий и производящий), а значит, в регулятивной системе, действовавшей у них в этот период, наличествовали признаки регулятивных систем присваивающей и производящей экономики.

* * *

Переходя к рассмотрению структуры регулятивной системы эпохи прародителей Чингисхана (VIII–XII вв.), следует признать «Сокровенное сказание монголов» и «Сборник летописей» Рашида ад-Дина не только важнейшими источниками по истории древнемонгольского родоплеменного общества, но и главным хранилищем социальных норм регулятивной системы, сформировавшейся и действовавшей в этом обществе на протяжении четырех столетий.

Поэтому, цитируя древние мифы, предания и легенды, вошедшие в эти летописи монгольского и персидского авторов, мы хотим обратить внимание читателей не только на их историческое или художественное, но в первую очередь на социально-нормативное значение. Несомненно, в них нашли выражение социальные нормы регулятивной системы родового общества ближайших предков Чингисхана, которые «по содержанию обеспечивали социализацию жизни общин, кланов, групп, экологическое состояние и ряд других необходимых условий жизнедеятельности…»^[82].

В частности, нормы этой регулятивной системы были направлены на закрепление за соответствующей группой, кланом той или иной территории, на которой она перемещалась (выделено мной. – А. М.)^[83]. Однако если какая-либо другая, как правило, родственная группа в силу природных (или других. – А. М.) условий не могла пользоваться своей территорией… то ей предоставлялась возможность жить и на территории другой группы^[84].

Так, в «Легенде о Бортэ-Чино, рожденном по благоволению Всевышнего Тэнгри» из «Сокровенного сказания монголов» закреплялся именно такой порядок удельного землепользования на примере действий отца Алан-гоа, Хорилардай-Мэргэна, который «отошел от пределов хорь тумэдских по причине раздоров, вспыхнувших меж близживущих родов, кои желали отвоевать друг у друга уделы, обильные зверем – соболем и белкой. Хорилардай-Мэргэн и люди его обособились, и прозвались они племенем Хорилар по имени ноёна своего. Прознав, что в окрестностях Бурхан халду на зверя в изобилии, хорилары перекочевали в удел Шинчи баяна урианхайского, который поставил на горе Бурхан халдун кумира для поклонения духам-хранителям той горы»^[85].

Социальные нормы древних монголов регулировали добычу и формы дележа пищи. Этот один из первых признаков социализации^[86] древнемонгольского общества засвидетельствовал неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов», который писал: «По прошествии времени как-то раз Добун-Мэргэн взошел на сопку Тогоцог поохотиться; в лесу он наехал на одного урианхайца, убившего оленя-трехлетку и теперь поджаривавшего его ребрышки. Приступив к нему, Добун-Мэргэн сказал: “Истинно говорю тебе: спознаешь друга, когда с тобою он поделится добычей”.

Охотник-урианхаец отсек голову оленя и вместе с сердцем и легкими взял себе, а остальное мясо отдал Добун-Мэргэну^[87].

Когда, нагрузив на коня тушу оленя, Добун-Мэргэн возвращался домой, по дороге он наехал на изможденного, оборванного человека, ведшего за руку отрока.

“Какого рода-племени ты будешь?” – спросил у него Добун-Мэргэн. На это бедняга отвечал: “Сам я из племени Малиг баягудай. Я голоден и выбился из сил. Прошу, дай мяса мне для пропитанья. Тогда отдам тебе я в услуженье сына своего”.

Добун-Мэргэн согласился и отдал голодному бедняге ляжку оленя, а сына его увел с собою. С тех пор отрок прислуживал ему»^[88].

Автор «Сокровенного сказания монголов» засвидетельствовал не только сложившиеся социальные формы добычи и дележа пищи, но и имущественное неравенство и зарождение крепостных вассальных отношений в период распада родового общества кочевников-монголов.

Еще одной важной сферой действия социально-регулятивной системы этого периода были брачно-семейные отношения. Для воспроизводства конкретных групп и кланов необходимо было наличие в них определенного количества женщин, детей. Социальные нормы закрепляли способы приобретения женщин в других группах, в том числе их похищение^[89]. Описанные автором «Сокровенного сказания монголов» истории приобретения жен Добун-Мэргэном, Бодончаром и, наконец, Есухэй-батором, отцом Чингисхана, являются наглядными тому примерами^[90].

Как явствует из вышеизложенного, социальные нормы регулятивной системы родового общества ближайших предков Чингисхана содержались в древних мифах, преданиях и легендах, вошедших в летописи монгольского и персидского авторов. Это дает нам все основания говорить о наличии у древних монголов мифологической нормативной системы, являющейся одной из древнейших мощных форм социального регулирования^[91].

Наряду с этой мифологической нормативной системой важную социально-нормативную и информационную роль в жизни ближайших предков Чингисхана играло упомянутое выше классификационное родство, «при котором конкретные люди включались в определенные группы (классы) родственных отношений. От этих родственных отношений, которые в основе имели брачно-семейные нормы, зависели властные отношения (отношения подчинения одних групп, одних индивидов другим), распределительные отношения (выделено мной. – А. М.)» ^[92].

Именно о «классификационном родстве» писал древнемонгольский летописец, неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов», сообщая «родопись» 24 (!) поколений прародителей Чингисхана, которая основывалась на ранее передававшихся в течение 400 лет (!) изустно и таким образом сохранившихся в памяти народной мифах, преданиях, легендах и «сказаниях умудренных опытом старцев», «освещенных светом религиозных верований» древних монголов^[93].

В «классификационном родстве», подробно описанном Рашидом ад-Дином, были засвидетельствованы изменения социальных норм, которые закрепили «власть и полномочия, перешедшие к нирун-монголам».

Персидский летописец также поведал нам о том, кто и как наставлял юных монголов в знании их родословия: «У всех этих племен четкое и ясное родословное древо, ибо обычай монголов таков, что они хранят родословие своих предков и учат и наставляют в знании родословия каждого появившегося на свет ребенка… Каждому народившемуся дитяти отец и мать объясняют предания о роде и родословной, и они [монголы] всегда соблюдали таковое правило (выделено мной. – А. М.)» ^[94].

Таким же образом монгольские дети обучались их родителями и социальным нормам родового общества. Например, мать Тэмуджина-Чингисхана, Оэлун, наказывая своих детей за неблаговидные проступки, «долго бранила-вразумляла сыновей своих, старопрежние притчи им сказывала, словами предков сокровенными поучала»^[95]. И образцом для нее являлась увековеченная в «Легенде об Алан-гоа» заповедь, с которой Алан-гоа обратилась к своим сыновьям^[96]. Таким образом регулятивная функция мифов (в нашем случае – легенды. – А. М.) реализовывалась на практике.

В заключительной части цитировавшейся нами «Легенды об Эргунэ-кун» мы обнаруживаем пример еще одной формы выражения социальных норм родового общества кочевников-монголов, которой является самопроизвольно складывающиеся традиции и обычаи.

Один из таких обычаев появился после выхода монгольских племен из Эргунэ-кун. «Вследствие этого, – писал Рашид ад-Дин, – люди не забывают о той горе, плавке железа и кузнечном деле, и у рода Чингисхана существует обычай и правило (выделено мной. – А. М.) в ту ночь, которая является началом нового года, приготовлять кузнечные мехи, горн и уголь; они раскаляют немного железа и, положив его на наковальню, бьют молотом и вытягивают в полосу в благодарность за свое освобождение»^[97].

Здесь мы имеем дело с так называемым обрядовым воспроизведением мифа — еще одним способом, обеспечивавшим его регулятивную функцию.

Однако наши источники свидетельствуют о том, что в эпоху прародителей Чингисхана не только шли самоорганизационные процессы формирования традиций, обычаев, обрядов, но и проходило сознательное, творческое создание социальных норм. «В доклассовом обществе были дополитические, властные (потестарные) органы (в нашем случае – хуралтаи монгольской родоплеменной знати. – А. М.), которые тоже вырабатывали нормы. По объекту регулирования эти нормы можно условно разделить на земельные, имущественные и уголовные, а по субъектам — на нормы родственных отношений, бранно-семейные, групповые, межгрупповые. Были в этом обществе и своеобразные "процессуальные” нормы. Так, нарушение разбирал и наказание назначал сам коллектив, причем не только в лице старейшин и вождей, но и ближайшими родственниками виновного или пострадавшего»^[98].

Сказанное выше о «процессуальных» нормах прекрасно иллюстрирует фрагмент из «Сборника летописей» Рашида ад-Дина, повествующий о незавидной судьбе племени джалаиров, которые, спасаясь от китайцев, «[в числе] семидесяти кибиток снялись и, бежав, откочевали с женами и детьми и дошли до пределов стойбища Мунулун, жены Дутум-Мэнэна (в “Сокровенном сказании монголов” – Мэнэн тудун, седьмой предок Чингисхана. – А. М.). Так как их [джалаиров] одолел голод, то они выкапывали корни растения, называемого судусун и считающегося в этой области съедобным, и ели [его]. Вследствие этого они изрыли ту местность, на которой сыновья Мунулун выезжали коней, и понаделали там множество ямок.

Мунулун сказала: “Зачем вы изрываете [степь] и портите ристалище моих сыновей?!!”

А они за это схватили Мунулун и убили [ее]. Так как каждый из ее сыновей породнился [путем женитьбы] с каким-нибудь племенем и родичей у них стало много, то [джалаиры] испугались, что не смогут быть в безопасности от них. Они преградили им пути и убили восемь человек из них…

Когда группа тех джалаиров совершила этот поступок, другие уцелевшие племена джалаир привлекли этих семьдесят человек к ответственности, спросили [их]: “С какими родичами вы посоветовались, что совершили столь дерзкий поступок?” И в возмездие и наказание [за него] перебили их всех (выделено мной. – А. М.)»^[99].

В этом фрагменте Рашид ад-Дин засвидетельствовал не только нарушение джалаирами запрета, установленного тогдашним вождем Монгольского улуса Дутум-Мэнэном (Мэнэн тудун) и регулировавшего земельные отношения, но и использование впоследствии самими джалаирами упомянутой выше «процессуальной» нормы «в возмездие и наказание» виновных сородичей.

Этот же фрагмент иллюстрирует формальную характеристику, которую дают современные правоведы «правилам (нормам) поведения в доклассовом, до-государственном обществе, которые не могут быть отнесены ни к категории правовых, ни к категории моральных норм (здесь и далее выделено мной. – А. М.).

По выражению известного историка первобытности и этнографа А. И. Першица, это мононормы — единые, еще не расчлененные специфические нормы первобытного общества. Они отличаются от права, которое как иное состояние регулятивной системы появляется лишь на следующем этапе развития общества, в его классовой, государственной организационной форме. Отличаются они и от морали. В частности, их исполнение обеспечивается не только общественным порицанием, что характерно для морали, но и наказанием на основе твердо фиксированных санкций»^[100].

В процитированном выше фрагменте из «Сборника летописей» упомянут один из основных способов регулирования различных отношений, складывавшихся в родоплеменных объединениях кочевников-монголов, – запрет.

Запреты существовали главным образом в виде табу, то есть подкрепленной религиозными верованиями недопустимости определенного поведения… Запрещались убийство, воровство, систематическая ложь, соблазнение чужих жен, кровосмешение^[101].

В связи с запретом инцестов (кровнородственных браков) упоминавшийся нами ранее вождь коренных монгольских племен дарлекин Добун-Мэргэн сосватал себе в жены Алан-гоа, дочь хорь тумэдского ноёна Хори-лардай-Мэргэна, перекочевавшего в горы Бурхан халдун, а впоследствии предводителя улуса «Хамаг Монгол» – Амбагай-хан и Есухэй-батор вынуждены были сватать невест для своих детей в не родственных им племенах – соответственно, у татар и хонгирадов^[102].

Многие запреты у монголов подкреплялись религиозными верованиями, находились в неразрывной связи с их многовековыми национальными обычаями и традициями, мировоззрением, особенностями жизнедеятельности, быта^[103].

Персидский летописец, сообщая о таком запрете, как скотоложество, писал: «…Люди чуждались каждого, кто скотоложествовал с козами»^[104].

Дозволения (или разрешения) также регулировали взаимоотношения и поведение людей родоплеменных обществ кочевников-монголов. Выше, рассказывая о Хайду-хане, мы упоминали о действии этого способа регулирования в брачно-семейных отношениях монголов – о разрешении полигамии. Многочисленные примеры, взятые из наших источников, свидетельствуют о том, что древним монголам разрешалось «взыскать кровь сородича», участвуя во мщении за вред, причиненный члену его рода-племени^[105].

Еще одним способом регулирования отношений в родовых сообществах монголов было позитивное связывание или обязывание, обеспечивающее строгое соблюдение установленных правил, обычаев и традиций в различных областях жизнедеятельности.

Данный способ регулирования имеет отношение к организации и проведению древними монголами ловитвы, или облавной охоты, которой, по словам Джувейни, «надлежало обучаться и упражняться [дабы знать], когда охотники доспеют дичь, как вести охоту, как строиться и как окружать дичь, по числу людей глядя»^[106].

Позитивное обязывание регулировало и межплеменные отношения, в частности между монгольскими племенами, относящимися к нирунам и дарлекинам. Являвшиеся «рабами и потомками рабов предков Чингисхана», племена дарлекин были обязаны «твердо держать обычай утэгу-богольства (исконного вассальства. – А. М.)»: быть покорными нурун-монголам, «оказывать (им. – А. М.) похвальные услуги и [тем самым]утвердить свои права на их благодарность»^[107].

Как говорилось выше, исполнение мононорм регулятивной системы эпохи прародителей Чингисхана гарантировалось не только характерным для морали общественным порицанием, но и наказанием на основе утвержденных санкций.

Санкции, применявшиеся к нарушителям этих социальных норм, имели свою структуру. Общественное порицание, изгнание из общины, нанесение телесного повреждения, смертная казнь — вот наиболее типичные их формы^[108].

О некоторых из них (смертной казни) мы уже рассказывали, повествуя о нарушившем социальные нормы племени джалаиров, а вот в отношении пленных, захваченных в ходе междоусобиц, как утверждает Рашид ад-Дин, «обычая их быстро убивать в те дни не существовало, так как, возможно, что-нибудь за них возьмут и тогда их освободят…»^[109]

По поводу такой санкции, как изгнание из общины (рода), нам поведал неизвестный автор «Сокровенного сказания монголов»: «Первая жена Бодончара родила от него сына Хабичи по прозвищу Толстоногий. У матери Хабичи-батора была служанка. Бодончар сделал ее своей наложницей. И родила она от него сына, которому дали имя Жэгурэдэй. Пока Бодончар был жив, Жэгурэдэй участвовал средь прочих в родовых жертвоприношениях. После смерти Бодончара сына оного Жэгурэдэя обвинили в том, что мать прижила его от одного из мужей рода Аданхан урианхадай, и прогнали»^[110].

Этот эпизод из родописи «золотого рода» Чингисхана связан с родовым культом древних монголов: в жертвоприношениях участвовали только члены данного рода; недопущение же к участию в жертвоприношениях было равносильно изгнанию из рода, родового сообщества^[111].

* * *

Анализируя с помощью «Сокровенного сказания монголов» и «Сборника летописей» Рашида ад-Дина элементы структуры сформировавшейся и действовавшей на протяжении четырех столетий (VIII–XII вв.) социально-регулятивной системы родоплеменного общества монголов-кочевников, мы засвидетельствовали и ее эволюцию.

Появление в ней новых качеств было обусловлено историческим развитием средневекового общества монгольских кочевников-охотников, которое характеризовалось постепенным переходом к новым формам организации хозяйственной деятельности (от куренной к аильной форме кочевания) и социальной жизни (от родового строя и сопутствовавших ему союзов кровных родственников к новым организационным формам жизни общества: родоплеменным объединениям во главе с ханами, провозглашенными «небесными избранниками»).

Говоря о новой форме организации хозяйственной деятельности, Б. Я. Владимирцов пояснял: «В то время как средние по своему состоянию и бедняки кочуют обществами (куренями. – А. М.), богачи стремятся и вынуждены кочевать отдельно, аилом. Но кочевать аилом, то есть небольшой изолированной группой с большим количеством скота, возможно только при условии общей безопасности… Приходилось искать выходы: разбивали большие курени на малые, сами владельцы жили и кочевали куренями, а стада свои, главным образом табуны, держали аилами. Соединение куренного хозяйства с аильным представлялось, по-видимому, монголу XI–XII вв. самым идеальным»^[112].

«Новая организация производственной деятельности (ее усложнение, появление новых управленческих функций), возникающая на этой основе новая социальная дифференциация общества, становление раннеклассовой структуры… новые формы собственности, а также возникновение и присвоение прибавочного продукта вели к появлению новых качеств регулятивной системы»^[113], действовавшей в эпоху прародителей Чингисхана.

Выводы ученого-правоведа А. Б. Венгерова, вполне применимые в отношении эволюционных процессов, происходивших в родовом строе древнего монгольского общества в XI–XII вв., конкретизировал Б. Я. Владимирцов: «Процесс разложения древнемонгольского союза кровных родственников – рода, ответвления отдельных домов, образующих вместе с подчиненными и крепостными вассалами новые кланы сюзеренов и вассалов, основывался на стремлении упрочить индивидуалистическое кочевое хозяйство… Необходимость обезопасить свои кочевья от набегов, стремление к наживе путем наездов и необходимость организации облавных охот, в которых обязательно участие значительного числа лиц, – все эти нужды степной монгольской аристократии вели к племенным объединениям с ханами во главе… Она-то поэтому и выдвигает из своей среды ханов, и оттуда постоянная борьба племен между собою… Процесс этот неизбежно должен был завершиться объединением, более или менее значительным… что, как известно, и произошло»^[114].

Именно такое родоплеменное объединение «Хамаг Монгол улс» (существовал в 30-80-е гг. XII в.) возникло на месте прежнего союза кровных родственников – Монгольского улуса. Новый улус возглавил Хабул-хан (род. ориентировочно в 1101 г. и умер в 1148 г.), сын Тумбинай сэцэна^[115].

При Хабул-хане родоплеменное объединение «Хамаг Монгол улс» значительно расширилось и укрепилось. Его территория простиралась от Хангайского хребта, где сливаются реки Орхон и Тола, на западе и до побережья озер Буйр и Хулун на востоке. Ханская ставка находилась поблизости от горы Бурхан халдун.

Само название улуса говорит о том, что это было объединение большинства монгольских родов и племен. «Хамаг Монгол улс» состоял из 19 племен нирун-мон-голов и 18 племен дарлигин-монголов… Среди племен нирун-монгол господствующее положение занимали три крупных племени – боржигин, тайчуд^[116] и жадаран^[117]. Предводители этих трех племен по традиции, известной нам со времен государства Хунну, созывали Великий хуралтай^[118], на котором они выбирали хана улуса «Хамаг Монгол»… Именно на таком Великом хуралтае в 1130 г. предводителями трех главных племен нирун-монгол Хабул-хан был провозглашен ханом улуса «Хамаг Монгол». «С тех самых пор глава настоящего монгольского государства, величаво титулованный “ханом”, явственно присутствует в истории»^[119].

Отметим, что среди монголоведов существует и другая позиция по вопросу о политической системе монгольского общества XII – начала XIII в., отличная от позиции автора предыдущего высказывания, монгольского ученого Ч. Далая.

Многие современные ученые-монголоведы характеризуют улус «Хамаг Монгол», а также современные ему другие улусы (объединения, союзы) так называемых омонголившихся народов XI – начала XIII в., например, татар^[120], хэрэйдов^[121], мэргэдов^[122] и найманов^[123], как «протогосударства», «чифдомы», «вождества»^[124] хотя бы потому, что «в улусах не имелось института, способного сохранять целостность образования и обладавшего средствами принуждения»^[125]. Последующие события, о которых повествуют древние источники, пожалуй, безоговорочно свидетельствуют о правоте последних суждений.

Как явствует из древних летописей, Хабул-хан не только прилагал усилия к объединению коренных монгольских племен, но и стремился положить конец вторжениям в Монголию армии чжурчжэньской империи Цзинь, от которой исходила главная внешняя угроза существованию улуса «Хамаг Монгол». В частности, когда в конце 1138 г., а также в 1140 и 1147 гг. значительные силы чжурчжэней вторгались на территорию улуса «Хамаг Монгол», они были разбиты монголами и вынуждены уйти восвояси.