Александр Леонидович Аввакумов
В тени
С тех пор, как Мерецков принялся докладывать, Сталин не произнес ни слова. Теперь он поднялся и начал ходить по залу. Все молча, ждали реакции вождя.
– Товарищ Мерецков напрасно нервничает, – тихо произнес Сталин. – Никто из нас не сомневается ни в его искренности, ни в боевом опыте, которым товарищ Мерецков, бесспорно, обладает. Но он напрасно думает, что только ему близки интересы 2-ой ударной армии. Мы считаем, что здесь находятся люди, которым дороги интересы каждого фронта, каждой армии!
В зале повисла напряженная тишина…
– Есть предложение принять к сведению сообщение товарища Мерецкова и отпустить его к новому месту службы…
***
Михаил Семенович Хозин нервно ходил по кабинету, то и дело, бросая взгляд на карту, висевшую на стене. Сейчас он отчетливо понимал ситуацию, заложником которой стал по доброй воле. Ему хотелось прославиться, но до настоящей славы было не ближе, чем от земли до солнца! Где-то за окном, не переставая, ухала немецкая артиллерия. Нужно было что-то предпринимать; но что, он не знал…
Хозин остановился и отрешенно посмотрел в окно. Тяжелые мысли не давали ему покоя. Теперь оставалось только гадать, что ждет его в ближайшем будущем за столь легкомысленное обещание Сталину без дополнительных резервов снять блокаду Ленинграда. 2-ая ударная армия Власова, по-прежнему пытавшаяся взять Любань, была ударной лишь по названию! Весна все сильнее заявляла о себе. Снежные дороги окончательно разрушились; колонные пути, проложенные через болота и лесные массивы, стали непроходимыми. Все это срывало снабжение войск и исключало любой маневр внутри «мешка»…
«Разве может армия, лишенная возможности передвигаться, оставаться боеспособной? – уже в который раз прикидывал Хозин. – Конечно, нет. А разве, ты сам этого не знал? Что теперь ты скажешь Сталину?! Глупо, все глупо! Хотел щелкнуть Мерецкова по носу; теперь жди, когда тебя самого щелкнут!»
После отъезда Мерецкова в Москву он сразу же приказал командующему 59-ой армией перейти к временной обороне.
«Необходимо расширить горловину и тем самым попытаться обезопасить армию Власова от полного окружения! – размышлял Хозин. – Почему рушатся все мои планы? Немцы, по-прежнему, накапливают резервы и усиливают свои позиции, сосредоточивая их по флангам. Только дурак не поймет, для чего это делается…»
Он снова посмотрел в окно.
«Ясно одно, требовать от 2-ой ударной армии вести наступление не только бессмысленно, но и опасно!»
Хозин поднял трубку и вызвал к себе начальника штаба.
– Отдайте приказ Власову – с тридцатого апреля перейти к обороне!
– Товарищ командующий, только что получено сообщение о том, что немцы атакуют наши войска, обороняющие станцию Еглино…
Лицо Хозина побледнело. Потеря станции могла негативно отразиться на положении армии, ведь именно через нее шло снабжение фронта.
***
Силы были неравными. Станцию обороняли тридцать красноармейцев, против которых немцы бросили батальон пехоты усиленный танками. Смирнов с остатками своей роты прибыл на станцию для получения боеприпасов. Два их грузовика были разбиты первыми же выстрелами танковых пушек. Огонь немецких пулеметов не давал возможности поднять голову. Николай с трудом перекатился к стене, в которую тут же ударили пули. За ворот его гимнастерки посыпалась штукатурка, немецкая пехота уже бежала навстречу, поливая из автоматов все, что было способно двигаться. Смирнов вскинул автомат и дал очередь по гитлеровцам. Несколько человек упали, а остальные залегли и открыли шквальный огонь по зданию.
– Товарищ лейтенант, отходим! – выкрикнул связист.
Он хотел что-то добавить, но пуля немецкого автоматчика сразила его наповал. Николай, окинул взглядом станцию. Она горела, ярко пылали вагоны, чадили машины, густой черный дым плыл над самой землей.
– Приготовить гранаты! К бою! – скомандовал он и ринулся вперед.
Им повезло. Шестеро, в том числе Николай, вырвались из окружения.
***
Корнилова Нина подошла к начальнику госпиталя.
– Что случилась? – спросил он, глядя на ее округлившийся живот.
– Товарищ подполковник, разрешите сходить в деревню, – попросила она. – Может быть, что-нибудь съестное раздобуду, а то на раненых смотреть страшно – оголодали все, да и санитары кое-как двигаются.
– Брось выдумывать, Нина! Ты на себя посмотри, на кого похожа стала, кроме глаз да живота ничего не осталось!
– Ничего, товарищ военврач! Нам, женщинам, голодуху легче переносить, чем мужикам. Я больше на огороды надеюсь, может, что и взошло с весной.
– Здесь же новгородчина – почти что север. Что тут может вырасти в мае?
– Я на щавель надеюсь, он раньше других прорастает. Если повезет, заячьей капустой разживусь.
– Тогда иди, – разрешил начальник госпиталя, – может, и впрямь повезет.
Деревня, куда направлялась Корнилова, была неподалеку. Раньше Нина добралась бы до нее за полчаса. Сейчас же она шла медленно, ощущая слабость в ногах, усиливающуюся с каждым шагом.
Поселение было маленькое, всего одна улица вдоль дороги. Кругом виднелись заполненные грязной водой воронки, в которых плавали разбухшие трупы людей и животных. По трупам ползали, переливаясь на солнце зелеными изумрудами, сотни толстых мух. На местах, где суше темнели братские могилы.
На небольшой полянке стелилась зеленым ковром заячья капуста. Мелкие трилистники густо заполонили землю между могилами. У Нины мелькнула, было, мысль поскорее набить ею вещмешок, но она побоялась осквернить еще свежие могилы.
Обойдя полянку стороной, она вышла к огородам. Грядки были пусты; лишь на одной виднелись бледные листки щавеля. Ощипав побеги, Нина спустилась к реке, где нарвала рюкзак одуванчиков. Затем, пошатываясь от слабости, медленно побрела в сторону госпиталя.
***
Генерал Афанасьев брел по темному бору. Он то и дело останавливался, с опаской оглядываясь по сторонам, словно был чем-то встревожен. В темноте он споткнулся и упал бы в яму, если бы не молоденькая березка, за которую он успел ухватиться рукой. Впереди показалась землянка, возле которой стоял часовой. Заметив генерала, красноармеец вытянулся в струнку и отдал честь.
– На месте? – коротко спросил бойца Афанасьев. – Один?
– Так точно, товарищ генерал-майор.
Вид у Афанасьева был явно подавленный. Напряжение последних дней отразилось на его внешности – лицо стало серым, под глазами набрякли мешки. Ему почти не удавалось поспать в эти последние дни. Он был старым кадровым военным: сначала служил начальником связи в дивизии Чапаева, затем был начальником военного училища и вот сейчас – командовал связью в армии Власова. Он как-то неуверенно спустился в землянку начальника Особого отдела армии Шашкова.
– Что с тобой, Алексей Васильевич? – забеспокоился тот. – Вроде, как с повинной ко мне явился?!
– Не шутите так, Александр Георгиевич. Не люблю подобных шуток, тем более, в такое неподходящее время! – буркнул Афанасьев.
– Тогда выкладывай. Знаешь ведь, повинную голову меч не сечет!
– Это верно, – согласился начальник связи. – Но я надеюсь, что разговор этот останется между нами! Пришел вот посоветоваться с тобой, оказался я в пиковом положении.
Афанасьев достал папиросу и закурил.
– Короче, служил я с нашим командармом Власовым в одной дивизии. Был тогда Андрей Андреевич комполка – это еще до тридцать седьмого года. Ну, ты понимаешь, к чему я все это говорю!
Шашков лихорадочно соображал, с чем к нему пришел этот человек с двумя звездами в петлицах, почему он старался скрыть приход от сослуживцев. Афанасьев, почувствовав неладное, заерзал на стуле, словно сидел на горячей сковородке.
– Вся закавыка в том, – продолжил начальник связи, – что я тогда был в составе тройки, которая занималась чисткой армейских партийцев. А Власов, стало быть, того – подлежал нашему рассмотрению.
В землянке стало тихо; только в углу отчетливо звенела капель.
– И как вы порешили? – осторожно поинтересовался Шашков.
Афанасьев снова заерзал на стуле:
– Оставили его тогда в партии, несмотря на происхождение.
Теперь пришлось поежиться Шашкову:
– А что у него с этим вопросом?! Заметку в газете «Отвага» читал? Там четко указано, что он из семьи крестьянина-кустаря! Разве, не так?!
Афанасьев откашлялся:
– По нашим данным тогда выходило, что кулак у него отец-то. Корову имел и в колхоз сдавать не хотел, противился очень.
– А как объяснял все это Андрей Андреевич?
– Говорил, что, когда приезжал с женой в отпуск, купил на ярмарке отцу в подарок корову. Это еще до коллективизации было. Вот ее-то и не хотел отдавать отец!
– Мало! Может, он работников держал, эксплуатировал их, наживался?
– Нет, работников не было. Но раскулачили отца, хотя высылке он не подлежал. Потому и числился наш Андрей Андреевич, как сын кулака!
Разговор начал принимать неприятный характер и понемногу раздражать Шашкова. Он смотрел на Афанасьева, стараясь понять, зачем тот пришел.
– Имелось еще кое-что, – понизив голос до шепота, продолжал говорить генерал. – До революции старший Власов был церковным старостой.
«Значит, уважали его люди, – невольно подумал чекист, – если выбрали на такую должность».
– Родной брат его Иван, еще в гражданскую войну, был приговорен к высшей мере. А сам Андрей Андреевич закончил духовную семинарию.
– Сталин тоже учился в духовной семинарии! – усмехнулся Шашков.
– Да-да, – испуганно закивал Афанасьев, сообразив, что ляпнул лишнее. – Это, конечно, не факт, я понимаю. Но, то ж Сталин, а это – Власов!
– Так о чем ты печешься, Алексей Васильевич? Вычистили вы его тогда из партии или нет?
Генерал вытер вспотевший лоб, уже жалея, что пришел к Шашкову.
– Оставили, – уныло произнес он. – Двое были за то, чтобы оставить; а третий – голосовал против них! Соображаешь?!
– Да, – протянул Шашков. – А командующий об этом знает?
Начальник связи кивнул.
– Что же мне теперь делать? – с тоской спросил он чекиста.
Шашков пожал плечами.
– Я к тебе, как партиец к партийцу, пришел, – не унимался Афанасьев. – Посоветуй. Может, объясниться с Власовым?
– Он тебе хоть чем-то давал понять, что все помнит? Или намекал на это?
– Нет, будто и не было ничего! Вот это меня и пугает.
– Ну, и ты сделай вид, что ничего не помнишь. Служи и ни о чем не думай! Мало ли что было. Воевать надо, а не прошлые ошибки вспоминать! Бывай, Алексей Васильевич, будь спокоен. Считай, сигнал я от тебя получил.
***
Сталин стоял у окна и с интересом наблюдал за голубями. Ласковое весеннее солнце полностью растопило снег. Он любил это время года и всегда радовался его приходу; но сейчас эта радость была омрачена. Несколько дней назад Василевский доложил, что состояние 2-ой ударной армии практически безнадежно и необходимо, как можно быстрее, отвести ее на отвоеванный еще зимой волховский плацдарм.
В ответ на это, Сталин, молча, посмотрел на начальника Генерального штаба и, размяв папиросу, набил табаком трубку. Он будто не слышал его слов, так как уже давно потерял интерес к Любаньской операции. Вождь прошелся вдоль стола и снова взглянул на Василевского, который не отрывал от него глаз.
– Отводите, я согласен, – равнодушно произнес он. – А что по этому поводу думает Хозин? Он же обещал мне прорвать блокаду, используя лишь свои возможности?!
В кабинете повисла тягучая тишина. Василевский не знал, что ответить вождю на его непростой вопрос.
Вождь быстро подписал директиву, которую положил на стол начальник Генерального штаба, чем формально развязав руки Хозину. Это выглядело немного странным, так именно сегодня, 29-го апреля, Сталин уже знал, что битва за Крым проиграна окончательно и бесповоротно.
Но угрызения совести не мучили вождя. Он уже сделал для себя главный вывод: во всем виноват Мехлис. Это он не оказал должного давления на командующего фронтом Козлова! Да-да, именно Мехлис, действующий от его имени, наделал много грубых ошибок! Зачем он, изображая спасителя страны, отменял приказы Козлова, ведь в его задачу входил лишь контроль, не более. За подобное самовольство Мехлис будет жестоко наказан! Он, кстати, уже послал утреннюю депешу, в которой требует для себя немедленного расстрела.
Вождь медленно выбил из трубки пепел и усмехнулся.
«Даже здесь этот Мехлис берет на себя слишком много! – подумал он. – Только я решаю, кто достоин расстрела, а кто нет, но, все равно, забавно…».
Когда Василевский покинул кабинет, Сталин снял трубку:
– Мехлис здесь? Пусть зайдет.
***
Немецкий истребитель вывалился из серого облака и короткой очередью срезал ползущий над лесом «кукурузник». Убитый летчик уткнулся головой в приборный щиток. Падающий самолетик несколько раз дернулся в воздухе и рухнул в болото, даже не загоревшись.
«Вот и сухари пропали, – невольно подумал Николай. – Да, бог с ними – летчика жалко! Почему его никто не прикрывал?»
Минуты через три раздался приглушенный зуммер телефона. Николай снял трубку и услышал знакомый голос комбата:
– Как дела, Смирнов? Держитесь?
– Держимся, товарищ подполковник! Патронов бы нам да еды чуть-чуть.
– Хорошо бы… Мы тоже уже всю траву сожрали; скоро ржать будем, как лошади! Наши пытаются гатить болото, чтоб протянуть узкоколейку, не знаю, получится ли. Кругом топь да и немцы постоянно обстреливают из минометов! Ты майора Прохоренко помнишь? Так его на куски разорвало миной, хоронить было нечего…
Поговорив еще с минуту, Смирнов положил трубку. В этот момент где-то вдалеке раздались автоматные и винтовочные выстрелы; затем прогремели взрывы, и стало тихо.
– Приготовиться к бою! – приказал Николай красноармейцам. – Где-то рядом – немцы!
Сплошной линии обороны в этих местах не было. И немцы и русские, завладев небольшими участками суши, сидели на них, стараясь не атаковать, друг друга. Да и о каких атаках могла идти речь, у русских катастрофически не хватало боеприпасов, а немцы не хотели напрасно терять солдат в этих гиблых болотах.
***
Генерал Хозин не спал. Он, молча, сидел за столом и размышлял над сложившейся ситуацией: очередная операция по спасению 2-ой ударной армии с треском провалилась.
«Теперь придется, на время, забыть о наступлении, – подумал Хозин. – Власов не взял Любань и не пробился к Ленинграду, как я обещал Сталину. Немцы – не дураки, они умеют хорошо воевать. За это меня могут лишить фронта, но расстреливать, наверняка, не станут!»
Где-то совсем рядом заухали зенитки, к которым вскоре присоединились минометы. Весеннее небо озарилось вспышками разрываемых снарядов.
«Но ведь я, фактически, обманул Сталина! – вдруг с ужасом сообразил Хозин. – А товарища Сталина нельзя обманывать! Может, быть, прямо сейчас позвонить и покаяться – мол, ввел в заблуждение, переоценил себя?!»
Хозин невольно посмотрел на часы. Шел второй час ночи.
«Нет, не сейчас. Я и так стою на табурете с петлей на шее! Ночной звонок Сталину… Глупо!»
Хозин снял трубку и попросил связиста связаться с генералом Власовым.
– Андрей Андреевич, почему вы так долго тянете с дорогой? – довольно резким тоном спросил он. – Когда закончите работы?
– Нам приходится делать дорогу из сплошного настила бревен, – ответил Власов. – Ведут строительство два дорожных батальона неполного состава. Не справляемся…
– Почему вы надеетесь только на эти батальоны? – возвысил голос Хозин. – У вас много тыловых подразделений! Я приказываю немедленно мобилизовать их! Дорога должна быть готова к 20-му мая! Это приказ!
– У меня уже нет резервов, все они брошены на дорогу. Немцы давят со всех сторон. Люди умирают от голода. Вы, обещали помощь, но ее нет!
– Резервы изыскивайте сами, на то вы и командарм, а не комроты!
Хозин раздраженно швырнул трубку на рычаг телефона. Ему почему-то казалось, что положение 2-ой ударной армии не столь безнадежно, как сообщал Власов. За все время своего командования фронтом, он так и не побывал в ней. И вот сейчас, думая об окруженной немцами армии, Хозин совершенно забыл, что на ее шее висело огромное количество раненых, которые, больше месяца, ждали эвакуации на «большую землю» и надеялись именно на него и не на кого более. Но, он не хотел вспоминать о тысячах раненных и умирающих бойцов. В эти непростые минуты он думал только о том, как избежать гнева вождя!
Хозин снова снял трубку, попросил Василевского и, вкратце, пересказал ему доклад Власова.
– Отсутствие дорог – вот, что держит нас на месте! – подчеркнул он. – Без путей отвода, мы не сможем благополучно вывести армию, то есть, выполнить директиву Ставки. Как только будет готова дорога, я мигом проведу операцию!
– Какими силами и средствами вы собираетесь это сделать? – спросил Василевский.
– Сначала мы выведем материальную часть и тылы армии Коровникова, а затем – тылы 2-ой ударной. После чего развернем оставшуюся артиллерию и начнем отвод основных сил армии Власова.
– План толковый; только вот позволят ли немцы тянуть это дело дальше? Сталин требует немедленного решения, а вам потребуется чуть ли не месяц!
Василевский положил трубку. Хозин встал и подошел к окну. За окном стояли белые ночи, которые на сто процентов использовала немецкая авиация. Немцы бомбили тылы 2-ой ударной армии днем и ночью, не позволяя им проложить узкоколейку.
«Что будет, если 2-ая ударная не сможет выйти из окружения?!» – подумал Хозин, и страх пробежал у него между лопаток, оставив после себя неприятный холодок.
***
Рано утром, когда еще не рассеялся густой белесый туман, словно одеяло, накрывший низину, немцы открыли ураганный огонь по позициям полка. Каждый взрыв старательно вышвыривал из окопов разорванную человеческую плоть. Казалось, что в пляске огня и металла не мог выжить никто, но это было не так: пехота умирала, но не сдавалась! Через полчаса обстрел прекратился. Вскоре на равнине, поблескивая металлическими касками, показались цепи немецких гренадеров. Гитлеровцы шли, молча, надеясь на психологический эффект, который должна была произвести на русских их атака.
Смирнов приложил к глазам бинокль. Едва лишь одна цепь автоматчиков исчезала в тумане, как на ее месте появлялась новая волна солдат вермахта.
– Беги за патронами! – крикнул Николай бойцу. – Боюсь, не хватит!
Красноармеец выскочил из траншеи и бросился в небольшой лесок, а Николай устроился удобнее и, прикинув ориентиры, стал ждать, когда немцы дойдут до поваленного дерева.
– Рота, огонь! – крикнул Смирнов и нажал на курок пулемета.
Первая цепь немецких автоматчиков была моментально скошена; а те, кто остался жив, стали пятиться назад и отстреливаться. Но, тут из тумана появилась новая волна немецкой пехоты. На сей раз, немцы стреляли во все, что могло угрожать их жизни.
Сухой щелчок болью ударил по нервам Смирнова: у него закончились патроны. Он выдернул чеку и срезал пятерых немцев, которые оказались на расстоянии броска гранаты.
– Рота, в атаку! – закричал Николай и выскочил из траншеи.
Пуля немецкого автоматчика вырвала клок ваты из его телогрейки, но он бежал навстречу немцам, не обращая внимания на свист пуль. На бегу, он подобрал немецкую винтовку. Из тумана показался гитлеровец, Смирнов с силой всадил ему в грудь штык и услышал хруст разрезаемых ребер. Немец, ухватившись за ствол винтовки, повалился на землю…
Стало опять тихо. Из-за леса поднималось солнце. Немцев впереди уже не было. Николай, повернулся и, пригибаясь к земле, направился в обратную сторону. Спрыгнув в траншею, он двинулся туда, где находились основные силы роты. Иногда он натыкался на трупы красноармейцев, лежащие, как попало: кто вверх лицом, а кто, уткнувшись лицом в землю.
«Неужели, никого не осталось в живых?!» – подумал он со страхом.
Смирнов воевал не первый день, но, до сих пор, не мог привыкнуть к смерти. Вот и сейчас, у него просто не укладывалось в сознании, что, еще совсем недавно, эти люди разговаривали, шутили, читали письма, а теперь он перешагивает через их бездыханные тела…
Наконец, он увидел своих бойцов; они сидели и о чем-то разговаривали.
– А мы думали, что вы погибли, товарищ лейтенант, – радостно произнес один из них. – Вот, покурите…
Он протянул Николаю газетный лист и кисет с табаком.
– Откуда у тебя такое богатство? – удивился Смирнов.
Вдруг в небе что-то завыло. Траншея наполнилась огнем и дымом. Судя по взрывам, по ним била «Катюша»…
– Почему они бьют по нам? – закричал один из бойцов.
«Потому, что они посчитали нас всех погибшими и уверены, что бьют по занятой немцами траншее!» – хотел ответить Смирнов, но взрыв снаряда поднял его тело, как пушинку, и выбросил из траншеи.
***
Комбат шел впереди колонны красноармейцев. Их было около пятидесяти человек. Среди них были связисты, санитары, обозники, все, кто мог держать в руках оружие.
Смерть давно охотилась за комбатом Капустиным. Она гналась за ним, начиная с финской войны; и вот сейчас пристроилась за спиной, неслышно дыша ему в затылок. Колонна, не сбавляя темпа, продолжала двигаться по лесной дороге. Когда до позиций роты Смирнова оставалось около пятисот метров, по колонне, с флангов, ударили пулеметы разведывательной группы немцев, организовавших засаду. Это был последний бой батальона Капустина.
Необстрелянные бойцы батальона, сплошь бывшие тыловики и обозники, валились на землю. Но, немцы не стали вступать в открытый бой с группкой русских и, словно тени, растворились в лесу.
– Старшина, подсчитать потери, – приказал Капустин. – Шевелитесь, если не хотите, чтобы немцы вновь накрыли вас пулеметным огнем!
Заметив идущего навстречу Смирнова, он подозвал его взмахом руки.
– Ты почему один? Где рота?
Николай, молча, указал на лес.
– Я что-то не понял тебя, Смирнов. Где рота?
– Вся там. То, что не смогли сделать гитлеровцы, доделали наши. Они просто накрыли наши позиции огнем «Катюш»!
– Не может этого быть! – удивленно произнес капитан и отвернулся от красноармейцев, с жалостью глядевших на Николая.
– Соберите трупы, – приказал капитан старшине, – и сложите их в одном месте.
Бойцы не успели выполнить команду, так как по ним ударили немецкие минометы. Разрывы снарядов и мин оглушали измотанных красноармейцев. Война яростно смешивала краски, бросая в болото черные комья земли и алую кровь солдат. Одна из мин сбила с ног Капустина, швырнув в него горсть железа. Комбат заскрипел зубами от боли. Задыхаясь и захлебываясь кровью, он попытался встать, но взрыв новой мины засыпал его землей.
«Неужели, это конец?!» – успел подумать Капустин и впал в забытье.
Через полчаса обстрел прекратился. Обессиленного, обескровленного, засыпанного землей комбата отыскали оставшиеся в живых бойцы.
Они осторожно переложили капитана на плащ-палатку; но даже эти бережные движения причиняли ему нестерпимую боль. Очнулся Капустин в чудом уцелевшей избе, на полу, застеленном колкой соломой. Его бинты уже не впитывали кровь, и она сочилась на солому.
– Кого принесли? – глухо донесся до Капустина мужской голос.
– Комбата.
– Можете уносить обратно – не жилец!
Капитан снова потерял сознание. Через час он скончался от обильного кровотечения. Полученные им ранения были не совместимы с жизнью.
***
Сталин выбил из трубки табак, затем вызвал Поскребышева.
– Принесите-ка мне крепкого чая, – попросил он.
Когда Поскребышев принес чай, вождь поинтересовался:
– Что у нас с утра?
– В приемной ожидает Василевский.
– Пригласишь его через пятнадцать минут.
Впервые за последние дни, Сталин не хотел видеть человека, который, как черный ворон, приносил все новые известия о неудачах на фронтах. Отхлебнув горячего чая, он почему-то вспомнил о комиссаре Мехлисе.
«Просрал Крым, сволочь! – со злостью подумал вождь. – Тоже мне, полководец выискался! Это тебе не генералов расстреливать да лозунги орать, здесь головой работать нужно!»
Сталин хотел расстрелять Льва Мехлиса, но потом передумал:
«Если всех расстреливать, то с кем тогда я буду бить фашистов? И так все хотят свалить неудачи на товарища Сталина…»
Он ограничился тем, что приказал снять с Мехлиса два ромба и понизить в должности. Для самолюбивого Льва Захаровича этого хватило сполна. Он был человеком бесконечно преданным Верховному и мог еще оказывать пользу их общему делу. Вместо Мехлиса, Главное политическое управление Красной Армии возглавил другой преданный Сталину человек – Щербаков. Правда, он любил выпить, но кто не без греха.
Вчера вечером Василевский доложил Сталину, что противник наглухо отрезал 2-ую ударную и отдельные части еще двух армий от основных сил фронта, и что все попытки прорвать немецкую оборону не дали результата.
– А что же Хозин? – спросил Василевского Сталин, и его глаза загорелись недобрым огнем. – Как же его обещания?
– Генерал-лейтенант Хозин готовит одновременные проникающие удары с запада и востока с целью выправить положение и восстановить коридор.
– Генерала Власова надо выручать! – наставительно произнес вождь. – Мы не можем рисковать такими полководцами и бросать их, без помощи, в трудную минуту. Надеюсь, вы меня правильно поняли, товарищ Василевский?!
– Я вас понял, товарищ Сталин.
– А что у нас с генералом Ефремовым? Вы узнали, почему фашисты похоронили его на центральной площади Вязьмы с оркестром и почестями?
Вопрос прозвучал столь неожиданно, что Василевский замялся, и это не понравилось Сталину.
– По слухам, из уважения к мужеству противника…, – не совсем уверенно пробормотал Василевский.
Глаза вождя снова запылали зловещим огнем.
– Какого уважения к противнику?! Что за толстовские проповеди?! Вы забыли, что являетесь военным человеком, товарищ Василевский! Врага нужно не уважать, а уничтожать!! И если оккупанты хоронят коммуниста Ефремова с отданием воинских почестей, то, значит, в чем-то считают его своим! Иначе быть не может! Ладно, с этим вопросом разберется товарищ Берия, он сделает это профессионально не то, что вы.
Василевский промолчал, хотя ему очень хотелось доложить Сталину о том, что 33-я армия, которой командовал генерал Ефремов, оказалась в окружении; что генерал был тяжело ранен и, когда возникла опасность попасть в плен, застрелился. Эта смерть вызвала самые невероятные слухи вокруг его имени. Многие моментально объявили его не иначе, как немецким шпионом, намеренно погубившим целую армию.
– Что еще? – спросил Василевского Сталин.
– Манштейн штурмует Севастополь! Положение крайне тяжелое…
Вождь устало махнул рукой и направился в комнату отдыха.
***
Комиссар Лебедев сидел в кабинете командующего фронтом и вникал в задачу, которую ему ставил Хозин.
– Поедешь во 2-ую ударную армию, – объяснял командующий. – Ты у нас боевой комиссар, орденоносец. Будешь там помогать Власову и Зуеву. Армия голодает. Боеприпасы на исходе. Мы решили укрепить их тобой!
– Может быть, лучше укрепить армию боеприпасами и продовольствием? – осторожно подсказал Лебедев и с опаской посмотрел на члена военного совета Запорожца. – Наладить снабжение, решить транспортную проблему.
– Много разговариваешь, Лебедев, – произнес Запорожец. – Разве, ты забыл, что кадры решают все? Вот мы тебя и того, как лучшего комиссара тыловой службы, направляем на горячий участок! Гордиться должен таким доверием, а ты, похоже, в кусты. Там для тебя два мешка листовок уже приготовили – раздашь красноармейцам.
– Может быть, лучше сухарей, товарищ командующий? Кому там нужны сейчас листовки?
Хозин промолчал, а Запорожец выругался: ему явно не понравился тон Лебедева, но сегодня он был в хорошем настроении, так как, уже с утра, отправил шифровку в Главное политуправление Красной Армии, в которой сообщал, что тылы 2-ой ударной армии укрепили опытными работниками.
– Двумя мешками сухарей всю армию не накормишь, а несколько тысяч листовок обязательно поднимут боевой дух красноармейцев. Не хлебом единым жив человек!
– Предлагать голодным людям пропагандистские листовки – значит, оскорблять их человеческое достоинство! – продолжая упрямиться Лебедев.
Но Запорожец свирепо взглянул на него, и он замолчал.
До вылета оставалось немного, и Лебедев заскочил к главному хирургу фронта, от которого узнал, что в окружении находятся несколько тысяч тяжело раненных красноармейцев.
– Неужели, тысячи? – удивленно переспросил бригадный комиссар.
– Точных данных у меня нет, – пожал плечами Вишневский. – Связи, сами понимаете, никакой! Может быть, восемь тысяч; а возможно, и все двенадцать!
– Как же их вывозить оттуда? Да у нас и транспорта для этого нет.
Вишневский снова пожал плечами. Лебедев вышел от него и направился к ожидавшей автомашине, которая довезла его до аэродрома. Через три часа, он уже был в расположении 2-ой ударной армии и начал докладывать, как и когда фронт сможет переправить им боеприпасы и продукты питания.
– Погоди, комиссар, – остановил его Власов. – Ты же сам понимаешь, что все это цифры, не более. Не важно, что планирует фронт, куда важнее знать, что происходит в реальности! Немцы целыми днями висят в воздухе и не дают нам возможности передвигаться. Мне не цифры твои нужны, а боеприпасы и продовольствие. Я не могу смотреть на бойцов, которые умирают от голода.
– А что, если отбивать продукты у немцев! – нерешительно предложил Лебедев.
– Это каким же образом? Мне тонны нужны, а не солдатский ранец с галетами! Впрочем, о чем я говорю: чтобы что-то отбить, нужны боеприпас или мне их тоже отбивать у противника, товарищ бригадный комиссар?!
В блиндаже стало тихо. Андрей Андреевич снял свои роговые очки и, близоруко щурясь, оглядел подчиненных. Без очков он выглядел совершенно беспомощным и совсем не страшным.
– Предложение неплохое и даже дерзкое, – неторопливо продолжил Власов, – словом, в нашем русском духе! Но не кажется ли вам, товарищи командиры, что в этом кроется некая идеологическая неувязка? Ну, отобьем мы у врага продукты, накормим бойцов, а они скажут ну, и порядки, братцы, пошли свои фронтовые интенданты груши околачивают, а мы с вами на немецкое снабжение перешли. Допустимо ли это?
При этих словах Власов в упор посмотрел на сотрудника Особого отдела Шашкова; но тот, молча, отвернулся в сторону.
– Подобная ситуация – частный случай. Несмотря на тяжелые условия, люди продолжают верить в свое командование! Вот так-то, товарищ Лебедев.
Власов надел очки и снова превратился в привычного всем командарма, уверенного в себе и в своих подчиненных.
***
Начальник Особого отдела армии сидел в землянке, когда к нему вошел бригадный комиссар Лебедев:
– Здравствуй, Шашков. Насколько я знаю, ты планируешь продуктовую операцию. Мне бы хотелось лично принять в ней участие.
Чекист удивленно посмотрел на Лебедева:
– Товарищ бригадный комиссар, я не имею права рисковать вашей жизнью. Не дай бог, что случится, меня же расстреляют без суда и следствия!
– Ничего не случится. Вы не смотрите на мой возраст, все мои награды боевые, а не кабинетные.
Шашков колебался. Жизненный опыт подсказывал ему, что следует отказать бригадному комиссару в подобной просьбе, но тот словно прочитал его мысли и, улыбаясь, произнес:
