Александр Лаптев
Память сердца

Охота на человека

Однако ничего еще не закончилось для Сергея. Вскоре после того, как он вернулся в барак, к нему подошел надзиратель Керимов. Приблизив лицо, сказал приглушенным голосом, неподвижно глядя в глаза:

– Серега, будь осторожен. Эти падлы решили тебя пристрелить.

Сергей недоверчиво отстранился.

– Какие падлы? Кто?

– Конвойные, которые тебя избивали. Зубенко и все остальные. Я слышал, как они говорили меж собой. Зубенко говорил, что не успокоится, пока тебя не пристрелит, что замочит тебя, чтоб неповадно было другим. Они это умеют. Пошлют тебя за дровами в запретку, потом пальнут в спину, а спишут на побег. Это у них быстро делается. Не впервой. Скольких они таким макаром отправили на тот свет – не перечесть. У них это заместо развлечения.

Сергей призадумался. Не хотелось верить, что его так вот запросто могут убить. Хотя он и слыхал про такие дела, что конвойные стреляют в зэков без всякой причины. Но чтобы так вот хладнокровно заранее спланировать убийство – это после того как они избили его до полусмерти, а потом он еще отсидел пять суток в одиночке, – это было невероятно. И все же он сразу поверил Керимову. Вспомнил перекошенное от злобы лицо Зубенко, хмурые взгляды конвойных, которые (он уже и сам заметил) следили за ним исподтишка и однажды уже пытались поставить в колонну с самого края, когда они шли из лагеря на объект. Тогда он не подчинился, потому что не любил ходить сзади, где обычно плелись доходяги. Да это и не дело конвойных – указывать кому и куда вставать. Обычно заключенные сами разбираются по пятеркам, а следят за этим бригадиры. Но даже и они редко вмешиваются. Это ведь не пионерлагерь. Заключенные и сами понимают, что и как.

Через несколько дней Сергей убедился в правоте Керимова. Конвоиры настойчиво пытались поставить его в последний ряд колонны, а уже на месте несколько раз отправляли за дровами в «запретку». Сергей всякий раз отказывался. Однажды его пытались заставить работать отдельно от других. Среди конвойных как раз был Зубенко. И Сергей решительно отказался. Тогда на него составили докладную об отказе от работы. Докладная ушла к начальнику лагеря, а Сергей решил, что пусть лучше его снова посадят в изолятор, чем пристрелят конвойные.

Он держался из последних сил. Борьба была слишком неравной. С одной стороны – лишенный всяких прав человек, брошенный на край земли, в насквозь промороженные пространства, а с другой – толпа вооруженных людей, наделенных правом убивать всякого, кто не подчинится их приказу.

Но все это закончилось очень быстро, хотя и не так, как того хотел Зубенко.

Утром во время построения колонны Зубенко подошел к Сергею и ударил прикладом в плечо.

– Быстро встал в последнюю шеренгу! – приказал он, крепко сжимая винтовку и показывая всем видом, что может шарахнуть еще раз.

Сергей сделал было шаг, но потом одумался.

– Я туда не встану. И на работу не пойду. Веди меня в изолятор! – проговорил так, чтобы слышали окружающие.

Зубенко сплюнул с досады. Слюна, не долетев до земли, превратилась в ледышку. Мороз был за сорок.

– Ну ты у меня попляшешь! – пообещал он и, обернувшись, крикнул стоявшим у ворот конвойным: – Эй, быстро сюда! И наручники там прихватите.

Сергей вскинулся.

– Зачем наручники? Я и так пойду. Я ведь не сопротивляюсь!

– Поговори мне еще. Не захотел по-хорошему, будет тебе по-плохому.

Сергей понял, что спорить бесполезно, и замолчал.

Через минуту к нему подошли двое конвойных, один держал в руках металлические наручники, покрывшиеся густым инеем.

– Ну-ка, оборачивайся, давай сюда руки! – приказал один.

Сергей повернулся спиной, подставил руки. В ту же секунду оба запястья словно обожгло огнем. Насквозь промороженный металл крепко сжал теплую плоть, и Сергей сразу почувствовал, как стальные тиски стали постепенно пережимать кровоток. Это были автоматические наручники, при малейшем движении они сами собой усиливали зажим, обрекая человека на дополнительные мучения. Использовать такие наручники в сильный мороз было нельзя, об этом знали и надзиратели, и сами заключенные. Но протестовать было бесполезно, и Сергей промолчал. И те заключенные, кто видел это издевательство, тоже промолчали. Лишь покачали головами и отвернулись. У каждого была своя думка, своя печаль.

Сергей с тоской смотрел на уходящую в ночь колонну. Запястья резало все сильнее, а кисти рук словно бы разбухали, наполнялись чем-то тяжелым, и казалось, вот-вот лопнут, разорвутся он внутреннего напряжения. Он потихоньку шевелил кистями, но делал только хуже – наручники затягивались все сильнее, и в какой-то момент он вдруг перестал чувствовать боль. У него больше не было рук, пальцев он не чувствовал вовсе.

К нему подошел Зубенко, спросил с усмешкой:

– Что, хорошо тебе, падла? Будешь еще вылупаться?

Сергей склонил голову, крепко сжал челюсти, стараясь взять себя в руки, потом медленно проговорил:

– Веди меня в санчасть. Я рук не чувствую.

Зубенко кивнул.

– Пойдем, когда надо будет. Я все делаю по инструкции! Ты не подчинился приказу конвоя, а за это карцер и наручники. Вот и получил, что заслужил.

Зубенко тянул до последнего. Но настала такая минута, что тянуть уже было некуда. Колонна давно ушла, двойные ворота закрыты и заперты на огромную задвижку, а все конвойные ушли с мороза в тепло. Стоять на улице без всякой цели было бы уж слишком подозрительно, и Зубенко медленным шагом повел Сергея в больницу.

Врачиха, увидев посиневшие руки, похожие на две брюквы, переменилась в лице.

– Это что же, ты его в наручниках вел по такому морозу? – спросила она Зубенко. – И не стыдно тебе? Он же без рук может остаться!

Тот лишь ухмыльнулся и ничего не ответил.

– Что ты стоишь как столб! Давай снимай с него эти железяки. Смотри, я рапорт на тебя подам за жестокое обращение!

Зубенко перестал улыбаться и быстро подошел к Сергею. Поочередно щелкнули замки, и Сергей наконец увидел свои руки. Ему на секунду стало страшно. А что, если они уже не отойдут? Отрежут обе кисти, к чертям собачьим, и будешь потом ходить с культями. Он таких видал. Операции местные лепилы делают весьма проворно, иной раз обходятся вовсе без обезболивания. Это уж как повезет – если хороший врач попался, так он поможет, все сделает, чтобы руки сохранить. А иной и специально отрежет, чтобы не возиться с перевязками да всякими примочками.

Но Валентина Александровна была не из таких. Она живо принялась за дело. Помогла Сергею снять бушлат и телогрейку, потом налила горячей воды в эмалированный таз и стала осторожно обмывать Сергею руки, сначала одну, потом другую. Лицо ее было озабочено, и Сергей, глядя на нее, все ждал, когда же она скажет заветное слово. Но она ничего не говорила. Тщательно вымыв руки с мылом, насухо вытерла их полотенцем, а потом долго рассматривала посиневшую кожу под прямым светом настольной лампы. Ничего не сказав, достала из шкапчика объемистую банку темного стекла с зеленоватой тягучей мазью и стала наносить мазь на кожу тонким слоем, осторожно втирая ее внутрь и как бы сомневаясь. Сергей по-прежнему ничего не чувствовал. Зубенко молча стоял у дверей, лицо его было непроницаемо. Сергей перевел взгляд на квадратное оконце, на котором в два пальца намерз лед; за окном было все так же черно и морозно. Казалось, что эта ночь – навеки. И всегда будут этот жуткий холод и ночь, весь мир застыл в неподвижности.

Наконец врачиха выпрямилась, продолжая смотреть на забинтованные кисти.

– Ничего, Бог даст, подвижность восстановится. Кровь уже пошла в пальцы. – И поглядев на Сергея, молвила со вздохом: – Повезло тебе. Еще бы несколько минут, и остался бы ты без пальцев!

Из угла вышел Зубенко. Скомандовал, глядя на Сергея.

– Поднимайся, пошли в изолятор!

Врачиха всплеснула руками.

– Да ты что, ошалел? Его в стационар надо класть, перевязки каждые шесть часов нужно делать.

– На перевязки его будут приводить.

– Да как же это? Ведь он минимум неделю ничего руками брать не сможет. Ты что, не видишь, что они забинтованы?

– Ничего, как-нибудь приспособится. Он на разводе приказу не подчинился, отказался идти со всеми на работу. А за это карцер, сами знаете. Раньше его к стенке бы поставили за такие дела. А теперь дали им волю, вот и наглеют.

Врачиха перевела взгляд на Сергея.

– Ничего не понимаю. Он что, правду говорит?

– Они охоту на меня открыли, – произнес Сергей. – Договорились пристрелить меня при попытке к бегству. Зубенко хотел поставить меня в самом хвосте с краю, чтоб удобнее было стрелять. Вот я и отказался. Лучше в карцере сидеть, чем отправиться на луну. – Помолчав, добавил: – Им за это дают дополнительный отпуск и премию сто рублей. Вы сами знаете. К тому же тут личные счеты.

– Тогда понятно. – Врачиха неприязненно глянула на Зубенко. – Я Федько обо всем расскажу. Будет тебе премия.

У того заходили желваки на скулах.

– Рассказывайте, если хотите. Только я все делаю по правилам. Все видели, что он отказался идти на работу. А насчет охоты – это все домыслы. Если бы хотел, я б давно его пристрелил. Возможности были. И будут еще…

Сергей надеялся, что врачиха настоит на своем и оставит его в стационаре; все заключенные прекрасно знали, что фельдшер, тем более вольнонаемный врач, имеет право освобождать заключенных от работы и класть их в больничку. Об этом мечтали все зэки всех лагерей, а те немногие, кому посчастливилось полежать несколько деньков на больничной кровати с панцирной сеткой, долго потом рассказывали об этом, как о каком-то чуде. Простое лежанье на кровати и ничегонеделанье казалось им высшим блаженством и лучшей наградой, какая только может быть на земле (не считая, конечно, внезапного освобождения из лагеря, на которое всерьез никто и не рассчитывал).

Но врачиха на этот раз уступила, позволила увести Сергея из теплого, чистого кабинета в грязный ледяной склеп. Почему это так случилось, Сергей мог лишь гадать. Но когда он очутился в одиночке и увидел лед на цементном полу, решил бороться до конца. Понял, что помощи ждать неоткуда и надеяться можно лишь на самого себя.

Вечером, когда ему принесли в камеру ужин, он сказал конвоиру, что объявляет голодовку и потребовал, чтобы к нему пришел начальник лагеря.

Надзиратель с удивлением посмотрел на него.

– Ну-ну, – произнес с угрозой. – Будет тебе начальник. Все будет. Жди!

И захлопнул кормушку.

Сергей принялся ходить по камере. От слабости кружилась голова, и кисти рук болели все сильнее. Иногда, забываясь, он ударял себя по ноге забинтованной рукой, и тогда по всей руке пробегал электрический разряд. Устав ходить, присел на каменный топчан, привалился к стене. Закрыл глаза, и его сразу словно бы понесло куда-то мутным потоком. Он все ниже клонился, пока наконец не коснулся головой каменного ложа. Через минуту он спал.

Но ему не суждено было выспаться этой ночью. Чутьем загнанного в угол зверя он вдруг почувствовал опасность. Открыл глаза в кромешной тьме и прислушался. Из коридора доносился приглушенный шум: неясный говор и топот множества ног. Ступали осторожно, говорили вполголоса. Сергей узнал голос Зубенко.

– Все будет нормально, – тихо произнес тот, – скажем, что затеял драку с этапниками, и они его избили.

Шаги приблизились к двери, на мгновенье стало тихо. Сергей рывком поднялся, пытаясь сообразить что-то, потом подскочил к параше, вдруг решив зачерпнуть дерьма и швырнуть его в глаза надзирателям, но вспомнил, что руки у него забинтованы. В эту секунду громко щелкнула задвижка, и дверь рывком распахнулась, Сергей едва успел встать в самый угол. В камеру упал сноп света. Надзиратели гурьбой ввалились внутрь, окружили пустой топчан.

– Его здесь нет! – воскликнул один.

– Я специально посадил его сюда, из этой камеры невозможно уйти. Он где-то здесь, смотрите по углам! – крикнул Зубенко.

Надзиратели – их было четверо – стали озираться и вдруг увидели Сергея.

– Вот он, гад, бейте его!

И все разом кинулись на Сергея.

На него посыпались удары, Сергей увёртывался как мог, потом крепко ухватил кого-то зубами за ухо и что есть мочи рванул на себя, с хрустом разорвав отвратительный жирный хрящ. Надзиратель дико заорал, а в следующую секунду Сергей получил такой удар по затылку, что свет померк у него в глазах, ноги подкосились, и он рухнул на пол без чувств. Его еще пинали какое-то время, а потом отступились от распростертого тела. Не так это просто – избить человека до смерти. Да и Зубенко в какой-то момент опомнился. Все-таки этот осужденный был водворен в изолятор под его личную ответственность. Пришлось бы потом объясняться – как это он допустил, что в его дежурство был до смерти избит заключенный, а он ничего не видел и не слышал. За это можно и поплатиться. Будет еще возможность поквитаться, Сергей никуда не денется из этого лагеря. Срок у него большой, получит свое сполна!

И он со спокойной совестью оставил окровавленное тело лежать на каменном полу.

Сергей очнулся уже под утро. Он лежал на ледяном полу и пытался понять, что с ним случилось. Мысли с трудом ворочались в отяжелевшей голове, думать было больно. Усилием воли, страшным напряжением всех своих сил он заставил себя – шаг за шагом – вспомнить все, что было накануне. Мелькнуло перед глазами перекошенное от злобы лицо Зубенко, захрустел на зубах окровавленный хрящ, голова дрогнула от тяжких ударов; и на него нахлынула дурнота, он снова отключился. Потом грудь его напряглась, он с шумом втянул в себя холодный воздух и открыл глаза. Да, теперь он все помнил и знал. Надзиратели избили его и оставили в камере, даже не уведомив врача. Он запросто мог умереть здесь, мог замерзнуть, истечь кровью. Но почему-то не умер. Судьба хранила его для чего-то. Но для чего? Этого он не знал. И никто этого не знает про себя. Человек брошен в этот мир неведомой силой. Что это за сила? Для чего она призвала к жизни мириады живых существ? Куда все они движутся, к чему стремятся? Почему беспрестанно борются друг с другом? И зачем им нужна эта жизнь, эта беспрестанная борьба, у которой один конец – неизбежная смерть, великое небытие, вечная ночь без всякой надежды на возрождение. Так стоит ли принимать муки? Не проще ли покончить разом со всем?

Если бы у Сергея был пистолет, он убил бы себя в эту ночь. Но не было ни пистолета, ни веревки. И не было сил подняться. Так он лежал без движения – час, и другой, и третий, пока где-то вдали не пробили подъем железной трубой о рельс, а по коридору не стали разносить завтрак.

Окно кормушки распахнулось, и надзиратель как ни в чем не бывало просунул внутрь миску баланды и горбушку черного хлеба.

Сергей даже не повернул головы.

Надзиратель помедлил несколько секунд, потом захлопнул кормушку и пошел докладывать начальству.

Прошло еще несколько часов. За стенами каменной тюрьмы занялся тяжелый колымский рассвет, через зарешеченное оконце под потолком едва просачивался тусклый отблеск. Сергей все так же лежал на полу, лишь немного приподняв голову и привалив ее к топчану. Все тело его одеревенело и медленно застывало, делалось чужим. Еще несколько часов – и он бы в самом деле умер. Где-то в глубине души он и хотел этого, но смерть все не шла. Вместо нее в камеру шумно вошла врачиха. Увидев на полу залитого кровью человека, которому она накануне с такой осторожностью бинтовала отмороженные руки, она онемела от изумления.

– Это что же, он всю ночь у вас тут лежал? – наконец спросила она стоявшего у дверей надзирателя.

Тот равнодушно пожал плечами.

– Насчёт ночи я не знаю. Я только что смену принял. Мне сказали, что это его заключенные так отделали.

Валентина Александровна удивленно осмотрела пустую камеру.

– Какие заключенные? Где?

– Он сперва в другой камере сидел, вместе с другими. Что-то там они, видать, не поделили… – Надзиратель, видимо, затруднялся с ответом. – Вы лучше спросите у начальства, я же говорю, меня тут не было ночью. Чего я мог видеть? За каждым не уследишь, мы ведь тоже люди, где-то и прикорнешь чуток…

Он что-то еще бормотал, но врачиха не слушала. Склонившись над скрюченным телом, осторожно оттирала влажным платком засохшую кровь с лица, терла виски и с тревогой заглядывала в подернутые пеленой глаза. Потом решительно выпрямилась.

– Вот что. Немедленно несите его в изолятор. У вас там носилки есть. Чтоб через пять минут его тут не было! Я сейчас пойду к Федько и все ему расскажу. Так и передай своему Зубенко. Ему это с рук не сойдет. Это ж надо так над человеком измываться!

И она торопливо пошла из камеры.

Сергей слышал ее голос, но смысл сказанного не доходил до него. Он понимал только, что кто-то чем-то недоволен, однако причина недовольства ускользала от него. Он был сам по себе, а весь остальной мир – тоже сам по себе. Сергею не было до него никакого дела, пусть он развалится на куски – ему все равно. Но и его пусть не трогают. Наконец-то он обрел покой. Ему ничего больше не надо, ничего не хочется. Только бы остаться одному, лежать в тишине и ни о чем не думать. Все его желания, вся боль, воспоминания, мечты и чувства – все это куда-то ушло, словно растворилось в каменном полу и в холодных стенах. Стены вытянули из него все тепло, а взамен отдали холод и бесчувственность. Сердце его оледенело, и ему стало так покойно, как никогда еще не было за всю его двадцатипятилетнюю жизнь.

Но покой длился недолго. Он смутно чувствовал, как чужие руки оторвали его от пола и куда-то понесли. Словно в тумане, мелькнула железная дверь, поплыл, раскачиваясь, потолок над головой, а потом его охватил жуткий холод: тысячи острых игл вонзились в его тело, он крепко зажмурился и застонал.

«Вишь ты, живой еще, падла! Возись тут с ним. Другой бы давно уж подох», – услышал он чей-то хриплый голос.

На голову ему упала какая-то тряпка, и сразу стало темно. Он попробовал поднять руку и убрать тряпку, но это у него не получилось. Руки были страшно тяжелы. Он двинул было головой, но и это оказалось невозможным. Сопротивляться не было сил. И он покорился.

Возвращение к жизни

Дальнейшее было как во сне – тяжелом нескончаемом кошмаре. Сергея перенесли в лагерный стационар – обычный одноэтажный барак, приспособленный под медицинские нужды. В бараке было почти тепло и относительно чисто, а еще очень тихо. Здесь не было надсмотрщиков, и никто не ругался и не подгонял. Санитары из заключенных молча делали свое дело, дорожа местом и стараясь изо всех сил, боясь снова попасть в бригаду забойщиков или откатчиков, где из них за три месяца сделают доходяг (все это они уже испытали на себе). Врачи и фельдшеры знали об этом страшном опыте и вполне доверяли санитарам, полагаясь на их инстинкт самосохранения. Повторять распоряжения по два раза не приходилось.

Когда Сергея занесли в больничный барак, к нему сразу подступил долговязый санитар. Врачиха уже предупредила его о новом пациенте, и он заранее подготовил таз с горячей водой, мыло с мочалкой, пижаму с кальсонами, большую простыню (вместо полотенца). Тут же, в углу, жарко пылала печь, сложенная из кирпичей, дрова весело потрескивали в топке. Справа от входной двери стоял длинный прямоугольный стол из свежеоструганных досок; на этот стол и водрузили безжизненное тело.

На шум прибежала Валентина Александровна, с беспокойством глядела, как Сергея укладывают на стол. Глухо стукнулась голова о неокрашенные доски, и она недовольно поморщилась:

– Поаккуратнее!

Санитар уже снимал с Сергея одежду, ловко орудуя большими хирургическими ножницами там, где нельзя было сделать это обычным путем. Грязная, перепачканная кровью одежда, порезанная на полосы, бросалась в тут же стоявший таз.

– Когда все закончите, отвезите его в процедурную, – распорядилась она. – И с руками, пожалуйста, поосторожнее. Вчера сама перевязку делала. Там обморожение второй степени. Да вы сами увидите! – И вздохнув, пошла в свой кабинет.

– Валентина Александровна, я все сделаю как надо, пожалуйста, не беспокойтесь, – ответил санитар. До ареста он был главным врачом областной детской больницы, а здесь, в номерном лагере, почитал за счастье сутки напролет работать простым санитаром. Опытным взглядом профессионала он сразу понял, что Сергей был сильно избит, что у него сотрясение мозга и переломы ребер и лицевой кости, сильные ушибы по всему телу. Все это на фоне сильного истощения организма и вполне отчетливого угасания жизненных сил. Пациент был без сознания, но он не умрет – если только оказать ему необходимую помощь. Помощь заключалась в бережном обращении, в чистых простынях и теплом одеяле, в мягкой постели и четырехразовом питании. Плюс согревающие уколы хлористого кальция. Антибиотики тут не понадобятся, да их и не выпишут простому зэку – это санитар тоже понимал. Еще он знал – и это знание было многократно проверено его лагерной жизнью – что первыми умирают те больные, у кого не осталось жизненных сил. А молодые и выносливые борются до последнего и часто побеждают. Лекарства тут не играли решающей роли (как это бывало в обычной гражданской жизни). Доставленных в больницу доходяг вовсе не лечили, и это поначалу возмущало бывшего главного врача, но потом он и сам убедился, что вылечить доходягу нельзя никакими таблетками или уколами. Когда организм предельно истощен и отказывается бороться с недугом – тут уже ничем не поможешь, никакая операция его не спасет. Сколько он перевидал этих несчастных, умерших через несколько дней после удаления обычного аппендицита – умерших от упадка сил и общего истощения! Таков был колымский лагерь. Таков был климат Крайнего Севера. К ним нужно было приспособиться. И тогда появлялась маленькая надежда на большое чудо – на чудо спасения жизни, которая едва теплится в безжизненном теле.

Последующие несколько суток слились для Сергея в один нескончаемый день. Его словно бы несло в мутном потоке, он то погружался в него с головой, и тогда все глохло и гасло, то выбирался из липкой жижи, и тогда видел какие-то тени, слышал приглушенные звуки и пытался выскочить из захватившего его течения; но это никак не удавалось, и его все несло и несло куда-то вдаль. Он метался по кровати, часто вскрикивал и рвал с себя бинты. Тогда к нему подходили санитар или соседи по палате. Брали за руку и мягко, но настойчиво придавливали к постели. Так продолжалось семь дней. А на восьмой день Сергей пришел в себя. Открыл глаза и впервые осмысленно посмотрел на поперечную балку над головой. Потом перевел взгляд ниже, повел глазами вбок и увидел несколько кроватей, на которых лежали люди в пижамах. Он смотрел на них целую минуту, потом попытался поднять голову и засипел, беззвучно открывая рот.

Через несколько минут в палату быстро вошла врачиха. Села на краешек кровати, наклонилась…

– Так-так, очень хорошо! – произнесла с довольным видом. – Теперь дело пойдет на поправку. Ну-ка, скажи что-нибудь. Как ты себя чувствуешь? Помнишь, как сюда попал?

Сергей во все глаза смотрел на нее, силился произнести хоть слово, но не мог. Из глотки вырывались какие-то хрипы, было такое чувство, будто в горло уперлись колом и так держат, давят изо всех сил. Он судорожно пытался сглотнуть слюну, протолкнуть в себя то, что мешало ему, но это никак не удавалось.

Врач заметила его потуги, лицо ее стало озабоченным.

– А ну-ка, открой рот! Шире! Еще, давай-давай, я так ничего не увижу!

Приблизила лицо и, крепко ухватившись пальцами за нижние и верхние зубы, осторожно раздвинула челюсти и заглянула в самое горло. Неподвижно смотрела несколько секунд, потом отпустила челюсть и стала осторожно прощупывать горло.

– Подъязычная кость цела, – проговорила, как бы про себя. – А вот тут что такое – не пойму! – И она внезапно надавила куда-то в самый центр шеи, в самый нерв. Сергей дернулся всем телом, словно пытаясь выпрыгнуть с кровати, утробно захрипел, выкатив глаза из орбит.

– Ну-ну, все уже прошло. Больше не буду трогать, – поспешила она успокоить и демонстративно убрала руки за спину. Лицо ее стало озабоченным.

– В общем так, – произнесла Валентина Александровна, глядя Сергею прямо в лицо. – Говорить ты пока не сможешь. У тебя повреждены голосовые связки в результате сильного удара. Со временем голос восстановится… Должен восстановиться. Ты пока старайся молчать. Связкам нужен покой, они сами восстановятся, когда придет время. Понял меня?

Сергей медленно кивнул.

– Вот и хорошо. Ты лучше молчи пока. Оно и для тебя спокойней. А то встреваешь во всякие переделки. То с надзирателями дерешься, то чуть руки себе не отморозил. Уж лучше здесь побудь, пока все не успокоится. Тебя и допрашивать сейчас нельзя. Как же ты будет отвечать без голоса? И рот не придется зашивать. Верно я говорю? – И она неожиданно улыбнулась и подмигнула Сергею. – Поправляйся давай! Еще поживешь. Главное, спи побольше. Тебе сил нужно набираться. Ты еще молодой, справишься.

Много лет спустя Сергей вспоминал это напутствие доброй и мудрой женщины. Тогда он впервые поверил, что все выдержит, выйдет на свободу и будет жить дальше. Он словно прошел роковой рубеж, миновал самое дно, после которого начинается медленный подъем. Из преисподней к свету и к новой жизни, в которой не будет надзирателей и колючей проволоки, не будет лагерей, все будет по справедливости, по-человечески. Такая вера была ему необходима, потому что без нее человеку нельзя жить.

С этого дня Сергей пошел на поправку. Понемногу появился аппетит, с рук сняли бинты, и он стал осторожно шевелить пальцами. Потом начал подниматься и ходить между кроватями, крепко держась за спинки. А потом и вовсе стал выходить в коридор, шаркая ногами по полу и заглядывая в палаты, в которых лежали больные – такие же, как и он, заключенные в полинялых застиранных халатах. Половина больных были ампутантами с отморожениями. Смотреть на них было жутко, верно оттого, что Сергей сам едва не остался без рук – воспоминание об этом было слишком живо: когда он думал об этом, в груди его переливался противный холодок, ему мерещились безобразные розовые культи; тогда он мотал головой, зажмурившись и крепко стиснув зубы.

Другая половина больных страдала пеллагрой, цингой, деменцией. И у всех без исключения была явно выраженная дистрофия. Да и как могло быть иначе в условиях Крайнего Севера при скудном питании и полном отсутствии витаминов? Сергей сам едва стоял на ногах. Только молодость и природный запас сил помогали ему держаться. Да еще толика везения если здесь уместно это слово. Это такое везение, когда для приговоренного к расстрелу человека не хватает последнего патрона. И его отпускают – до поры. Патроны еще найдутся. А пока живи и радуйся.

Внимание Сергея привлек один больной с туго забинтованными руками. Он выглядел как старик – согбенный и страшно худой, костлявый, с глубокими морщинами на страдальческом лице. Но с этого лица смотрели удивительно чистые глаза небесно-голубого цвета. По этому взгляду Сергей понял, что это совсем не старик и что, быть может, ему нет сорока лет. В этом не было ничего удивительного. Колыма за несколько месяцев превращала молодых здоровых людей в дряхлых стариков – Сергей это знал. Сам он был недалек от этого, и многие его товарищи состарились и умерли за один промывочный сезон. Сергей все присматривался к странному больному, пока с ужасом не обнаружил, что у того нет кистей обеих рук. Тугие бинты стягивали обрубленные культи. Тогда он и понял, отчего во взгляде этого человека было столько тоски. И он решился. Подошел к больному, когда тот прогуливался после обеда во дворе. Вытащил из кармана щепоть табаку и клочок газеты, ловко свернул цигарку и протянул больному.

– Закуривай!

Слово это он не произнес, а скорее подумал, выдохнул вместе со стылым воздухом. Получилось сипло и невразумительно, но человек все понял, потянулся к цигарке. Сергей ловко вставил ее в раскрытые губы, чиркнул самодельной зажигалкой и поднес колеблющееся пламя ко рту. Больной несколько раз жадно затянулся, беспрерывно выпуская клубы дыма сквозь судорожно сжатые зубы, потом перевел взгляд на Сергея и медленно кивнул, одновременно смыкая веки. Благодарил, стало быть. Сергей кивнул в ответ и улыбнулся грустной улыбкой, как бы говоря: да, брат, досталось нам с тобой!..

Так они стояли несколько минут под холодным весенним солнцем, а потом так же молча разошлись.

После этого они обменивались взглядами при встрече, пару раз Сергей делал для него самокрутки и помогал прикурить. Этого было достаточно для возникновения того, что в обычной жизни называют взаимным доверием, а в колымском аду правильнее назвать осторожным прощупыванием друг друга. Однажды они разговорились, и Сергей услышал страшную историю этого человека без рук. Пару месяцев назад он совершил побег с прииска «Светлый», расположенного на сотом километре Тенькинской трассы. Наступил апрель, солнце поднималось все выше, и он решился. Ушел в сопки, прихватив с собой пару килограммовых буханок и несколько соленых горбуш. Пошел по солнцу и по звездам прямо на восток – к Колымской трассе, до которой было километров семьдесят по прямой. Но что такое прямая на Колыме? Бесконечная череда невысоких сопок, по которым зачастую приходится передвигаться на четвереньках, а то и ползком. За день удавалось пройти не больше десяти километров. Хлеб кончился на третьи сутки. Рыбы хватило на неделю. Воду он топил из снега в консервной банке. А уж как он проводил ночи среди снегов и пронизывающего ветра в двадцатиградусный мороз – об этом рассказать нельзя.

Закончился его побег вот как: солдаты из лагерной охраны нашли его заснувшим и закоченевшим возле костра. Увидели неподвижное тело и решили, что он уже мертв (а может, и не были уверены, а просто им было удобнее считать его мертвым). Только они сделали то, что делали всегда в таких случаях: вытащили большой тесак и отрубили обе кисти рук, чтобы предъявить их в лагере в качестве доказательства поимки беглеца и его смерти. Отрубили, значит, обе кисти, бросили их в холщовый мешок и пошли обратно в лагерь, до которого было километров десять. Беглец почти добрался до Колымской трассы, ему не хватило одного дня, чтобы выйти на нее, а там, если б повезло, мог влезть в какую-нибудь машину и поехать хоть на юг, хоть на север…

Он очнулся уже днем и увидел свои окровавленные обрубки. Его охватил ужас, он вскочил на ноги и побежал (так ему казалось) вниз по склону. Он проваливался в глубокий снег, падая, каждый раз с трудом поднимался (опереться на руки он теперь не мог). Спустился в ущелье и шел по нему наугад, сам не зная, куда он идет и зачем. Его подгонял смертный ужас, он не мог стоять на месте или сидеть – ему было страшно, дико, невыносимо, жутко… этого нельзя выразить в словах! – и он все шел и шел, падая и поднимаясь, не чувствуя холода и боли, желая заглушить этот смертный ужас, это отчаяние. И случилось так, что он пришел в тот самый лагерь, куда принесли его отрубленные кисти! Это был лагерь «Развилочный», расположенный на двести сороковом километре Колымской трассы. Туда-то он и явился – полусумасшедший, замерзший, перемазанный кровью. Его сразу отправили в санчасть, обработали культи, а акт о смерти от переохлаждения порвали. И тут же забыли о нем – такие случаи не были чем-то из ряда вон. Инвалидов без рук и ног, а то и без обоих глаз – было полно. Никто особо не удивлялся и не печалился. Одним меньше, одним больше – невелика разница!