Александр Кучаев
Под новым небом, или На углях астероида

В последний день поисков в восточной части города участники экспедиции набрели ещё на одну улицу с возвышавшимися среди руин стенами нижних этажей. К представшему перед ними виду они отнеслись довольно равнодушно, так как заранее уже знали, что никто не выйдет им навстречу. И не ошиблись. Внутри стен были сплошные тысячетонные завалы из камней и плит.

– Ну хватит, всё понятно, – сказал Фергюссон, опускаясь на кусок бетонной плиты. – Ты же видишь, Улоф, – здесь никого нет. Надо возвращаться в стойбище. Тем более что и продуктов осталось не так уж много. А нам ой-ё-ёй, сколько надо пройти, чтобы добраться до своих.

– Возвращаться так возвращаться, – сказал Свенсен, сев рядом с Фергюссоном. – Я вот о чём всё думаю. Мы ведь находимся на юге, где-то в районе субтропиков. И мы помним, какая здесь была зима. Нас спасла долина гейзеров с её термальными водами. А чуть ближе к горам, даже на самых нижних их склонах, такие начинались морозы! Что же тогда творилось в северных широтах, а?

– Не знаю, – сказал Фергюссон. – Что-то ужасное, наверно. Арктика с Антарктикой, никак не меньше.

Разговаривая, они посматривали на Рейли, который ушёл вперёд их; он всё удалялся, то скрываясь за грудами щебня, то поднимаясь на них. Вот он снова исчез, и его не было видно минут пять, а потом он появился и замахал им рукой, подзывая к себе.

– Эгей, сюда, ко мне! – услышали они его голос. – Я тут кое-что нашёл!

Они со всех ног бросились в его сторону, а Рейли, убедившись, что они услышали его и приближаются, сбежал с завала и исчез за ним. Поднявшись на то место, где он находился минуту назад, Свенсен и Фергюссон увидели, что он стоит у одной из стен, у оконного проёма, и заглядывает в него. Оглянувшись на них, Рейли в очередной раз махнул им рукой, приглашая за собой, перешагнул через подоконник и скрылся в проёме окна. Они поторопились присоединиться к своему товарищу.

В углу помещения, в котором оказались участники разведывательной экспедиции, на подстилке, состоявшей из груды разной одежды, лежали, обнявшись, три мертвеца: мужчина, женщина и между ними маленький ребёнок, мальчик или девочка – трудно было понять.

Выбитые окна и дверь помещения были изнутри завешены плотными шторами. Посреди, на полу, стоял чайник. Рядом с ним на жаровне, сложенной из камней, сохранилась горка слежавшейся золы. По другую сторону жаровни на бумажной салфетке лежали две вилки и столовый нож с тупым округлым концом.

– Эти пережили землетрясение, – сказал Рейли, глядя на мертвецов. – Пережили, чтобы затем умереть от холода и голода. Вот настрадались-то, наверное, бедняги.

О своих страданиях коротышка Рейли в этот момент забыл. Они выбрались наружу под открытое небо. Покидая помещение, Фергюссон прихватил с собой и нож, и вилки, и чайник.

– Нехорошо забирать у мёртвых, – сказал он, разглядывая найденные предметы при солнечном свете, – но что делать – для нас это такое подспорье.

Последнюю ночь провели на берегу озера. На ужин разогрели сосиски. Перед тем как приняться за еду, Свенсен разлил по стаканам остатки коньяка. Выпили, помянув прощальным словом город и его жителей.

Утром они напились из озера и двинулись к каньону. Страшновато им было вступать в его теснины, но они успокаивали себя тем, что на этот раз идут полные сил и с солидными запасами питья и продовольствия. Трёхлитровый чайник был наполнен водой, а пластиковые бутыли – пивом.

Каньон встретил их хмурыми сумеречными тенями, но по мере того как солнце поднималось, в нём становилось всё светлее. Наконец солнечные лучи заглянули в его каменную утробу, и уже через полчаса стало жарко, точно в плавильной печи. Терпели, пока перед глазами не поплыли красные круги. Остановились, напились воды. Каждый выпил по три стаканчика. Потащились дальше на запад. Чайник был наполнен ещё наполовину.

Примерно через час допили остальную воду. К еде не прикасались – после неё пить хотелось бы сильнее.

Ещё через час принялись за пиво. Каждый пил из своей бутыли. Солнце медленно двигалось следом, постепенно нагоняя их. Вот оно поравнялось с ними и так же медленно стало уходить вперёд, опускаясь к скальным зубцам.

На выходе из каньона, у западной его оконечности, все бутыли были пусты. Но солнце уже скрылось за далёкой холмистой грядой, стало прохладнее, и разведчики нашли в себе силы ускорить движение. Немного дальше на запад протекал ручей, и они торопились подойти к нему до наступления темноты. Не успели ещё звёзды высыпать на небе, как люди услышали шум воды, вырывающейся из ущелья. Ещё несколько шагов – и они на берегу стремительного горного потока. Напились, отлежались, после чего принялись за еду.

За двое суток до прихода в долину гейзеров доели последнюю банку консервов. Затем основой питания опять стал подножный корм, быстро превративший их в те самые ходячие скелеты, какими они отправились в экспедицию.

* * *

Стойбище в скорбном молчании выслушало рассказ о погибшем городе. Чайник, пивная кружка, столовый нож, вилки и пластмассовые стаканчики, выставленные на всеобщее обозрение, лишь подчёркивали масштабы случившегося. Людей пронизало понимание, что катастрофа, постигшая человеческую цивилизацию, ещё ужаснее, чем они предполагали. Надежда, что их найдут и всё наладится и пойдёт, как прежде, окончательно исчезла. В долине гейзеров им предстояло остаться на долгие годы, а то и навсегда.

Чаша, на дне которой она лежала, тянулась километров на тридцать пять с севера на юг. В южной части ширина долины достигала километров двадцати, а на севере, где находилось стойбище, её сужало, прижимая к горам, уже упоминавшееся озеро. Горы были видны с любой точки долины. С севера, запада и юга они были равно удалены от неё, а на северо-востоке отходили километров на пятнадцать – на то расстояние, которое было между берегами озера. Горы были не так уж высоки. По мнению Марты, а она знала толк в горах, самые высокие пики едва ли превышали две тысячи метров.

Так получилось, что отару из примерно сотни овец они обнаружили только через год с лишним после аварии, уже после возвращения последней экспедиции Свенсена. Похоже, прежде в этих краях, кроме всего прочего, занимались и овцеводством. До землетрясения отара была более многочисленной, но происшедшая катастрофа сократила и её. Об этом говорили повреждённые скелеты животных с сохранившимися на них клочьями шерсти и полусгнившими лоскутами шкур, разорванными птицами и зверями.

В отаре было несколько баранов. Рядом со взрослыми матками паслось десятка полтора разновозрастных ягнят – и ярочки, и барашки. Одним из них было несколько месяцев, другим – несколько дней. Ещё сколько-то маток были суягными. Животные легче людей перенесли воздействие катаклизмов и при первой же возможности возобновили продолжение рода.

Марта, а именно она вышла на овец, известила стойбище, и все ринулись устраивать облаву. Было много крика и суматохи, отара же одичала и не подпускала к себе. Но люди были голодны и потому – настойчивы. Проявляя по ходу дела смекалку, они сначала изловили одну овцу, за ней вторую…

И вот уже задымились костры и запахло жареным. Куски мяса поворачивали на самодельных вертелах так, чтобы не подгорало и ничего не пропало. В деловом гомоне различались беспокойные голоса, напоминавшие, что надо делить по справедливости.

Так и поступили: когда мясо было готово, его разделили по жребию, и никто не остался в обиде. Некоторые, получив заветный кусок, забирались в какое-нибудь укрытие или просто отходили в сторону и поглощали свою трапезу в полном уединении. Большинство же усаживались вокруг догоравших костров. Совместное «застолье», сдобренное радостным блеском глаз и восторженными возгласами, только усиливало наслаждение, доставляемое обильной, вкусной едой. В эти минуты пережившие аварию чувствовали себя почти счастливыми.

Целый месяц они были с мясом, но потом спохватились и, прекратив истребление отары, устроили загоны и стали за ней ухаживать. Численность овец стала возрастать, и со временем у стойбища вновь появились и мясо, и шкуры, и шерсть, а также молоко, из которого научились изготавливать сыр. Через четыре года отара, считая молодняк, увеличилась до тысячи овец. Она уже полностью удовлетворяла потребности людей в перечисленных выше продуктах, и те благословляли день, подаривший им этих животных. На забой шли нагулявшие изрядный вес валухи и старые матки, потерявшие продуктивность. Всех ярочек оставляли на расширенное воспроизводство отары.

В самом стойбище тоже произошло прибавление. Многие стали жить супружескими парами, и у них появились дети. Джон Уиллис был врачом-терапевтом. В своей прежней практике, однако, он, случалось, и оперировал, и принимал роды. Поэтому акушерское дело не было для него тайной за семью печатями. Всё происходило без осложнений, и он помог появиться на свет шести мальчикам и пяти девочкам.

В распоряжении стойбища было несколько столовых ножей и одна финка, обнаруженная в багаже погибшего пассажира. Ещё нашлось десятка два зажигалок. Сперва ими пользовались почём зря, прикуривая сигареты, потом горючее в них стали экономить.

Исходя из такого набора производственных инструментов стойбище в основном занималось содержанием овец и сбором плодов. Большинство плодов сушили, и они не кончались до следующего урожая.

Как по заказу, весной, с наступлением тепла, гейзеры свою деятельность прекратили, и термальные воды ушли в глубь земли. На меньшей части площади, на которой были плодовые насаждения – а вся она занимала гектаров четыреста – вновь зазеленели сады, а большая – была пущена под пастбища.

* * *

…Игорь слушал повествование Уиллиса в переводе Марты и сам подолгу рассказывал о злоключениях, выпавших на их с отцом долю. Узнав о зимовке в трюме баржи, Уиллис произнёс одну единственную фразу:

– Это чудо, что вы выжили.

– А разве не чудо, что вы тоже остались в живых? – в унисон ему ответил Игорь. – У нас были надёжное укрытие, рыба, зерно, топливо, а вы что имели?

Обоим хотелось выговориться. Едва умолкал Игорь, продолжал делиться воспоминаниями Уиллис. Нередко он перескакивал с одного события на другое или возвращался к начальному периоду жизни в долине, дополняя его новыми деталями.

Когда после землетрясения окрестные горы стали покрываться снегами, в долину переселились все уцелевшие в этой местности птицы и звери. Некоторые мужчины занялись охотой, используя дубины и камни. Но животные чувствовали опасность и держались на расстоянии, а охотники были неопытны и потому обычно возвращались ни с чем. Были попытки метать камни с помощью пращей, но они летели куда угодно, только не в цель. И лишь с изготовлением луков и стрел удача сначала редко, а потом всё чаще стала сопутствовать и в этом промысле.

Но что для тридцати человек значила птица размером с перепёлку или зверёк не больше зайца, которых тот или иной охотник приносил один раз за два-три дня? А бывало, и не приносил, а, поддавшись искушению, съедал добычу сырой, едва она оказывалась у него в руках.

В разгар голода, ещё до обнаружения отары, к людям прибился неведомо откуда взявшийся годовалый щенок ризеншнауцер. Его хотели съесть, но Марта, у ног которой он искал защиту, взяла дубину и пообещала попотчевать ею каждого, кто дотронется до собаки хоть пальцем.

Марта была истощена меньше других, выглядела она воинственно, и связываться с ней было опасно. Мнения разделились. Одни предлагали оставить собаку в покое, другие продолжали настаивать на том, что её надо съесть, иначе не выжить им самим.

Несколько мужчин приблизились к Марте, чтобы отнять у неё щенка. Вечно скуливший о еде высокий, тонкий, как жердь, Фергюссон быстро наклонился и ухватил его за шкирку. Ризеншнауцер, однако, проявил характер. Ловко извернувшись, он впился ему в ногу, а Марта огрела дубиной по рукам. Завопив от боли, Фергюссон с проклятиями покатился по земле.

Поднялась буря возмущения. Кто-то крикнул, что девчонка совсем обнаглела и её надо проучить. В руках у наступавших мужчин появились палки. Дело принимало дурной оборот, но тут вмешался Джексон, командир экипажа авиалайнера.

– Всё, довольно! – решительным тоном сказал он, вставая рядом с Мартой. – На собаку пусть никто не зарится. Она будет жить! Поверьте мне, она нам ещё пригодится, – его лицо искривила презрительная гримаса. – Постыдитесь! Вы думаете, она, – он обнял Марту за плечи, – не хочет есть? Хочет, да ещё как! Она ещё ребёнок, ей надо расти, и в пище она нуждается больше вас. Однако она не набросилась на существо, которое пришло к нам, спасаясь от одиночества, – и мгновенно смягчившись, улыбнулся Марте: – Ты её как-то уже назвала?

– Да, Сильвой. Потому что это девочка.

– Красивое имя. Я думаю, Сильва всем нам станет надёжным другом.

Джексон как в воду глядел. Собака стала неизменным помощником на охоте. С её участием добычу стали приносить почти каждый день. Самым лучшим образом она проявила себя и при пастьбе овец. Чабаны только давали указания, а она выполняла всю работу, направляя отары, куда требовалось. Проделывала она это с большим желанием. Обегая отару, она обычно ограничивалась лаем и лишь самых бестолковых потчевала весьма чувствительными покусываниями.

Прошло время. От длительного употребления столовые ножи сточились или сломались. Их заменили заострёнными камнями, которыми стали разделывать туши животных, обрубать ветви деревьев для изготовления оружия и разных черенов и рукояток. Используя как мотыги, камнями рыхлили землю в приствольном круге плодовых деревьев.

Как и Пётр Васильевич с Игорем, в стойбище изготавливали посуду из обожжённой глины и шили кожаную одежду. Из овечьей шерсти валяли войлок, который применяли для утепления вигвамов и в качестве половиков. Среди женщин нашлась мастерица, умевшая прясть и вязать. Это ремесло у неё переняли другие, и на многих появилась довольно удобная шерстяная одежда ручной вязки. В зависимости от толщины нити и способа вязки такая одежда могла быть плотной и тёплой, хорошо защищавшей от холода, или, наоборот, тонкой, лёгкой, почти невесомой.

Люди накапливали опыт возделывания плодовых насаждений, и урожаи в садах неуклонно возрастали. Финики, сушёный инжир, курага из персиков и абрикосов не переводились. Фрукты, свежее мясо, овечий сыр стали основой питания. Есть стали досыта, а голод первых месяцев ушёл в область преданий. Жизнь наладилась и устоялась, и ничто не предвещало новой беды.

А она не замедлила нагрянуть. Однажды ночью в спящее стойбище ворвались какие-то воинственные люди и захватили его. Сделать это было несложно. У переживших аварию прежде не было врагов, поэтому они не выставляли часовых и не высылали дозоры.

Нападавших было несколько десятков, они имели дикий вид и отличались крайней жестокостью. Предварительно они окружили селение со всех сторон. Условленный свист стал сигналом к атаке. В тот же миг оцепеневшую ночь пронзили жуткие вопли и улюлюканье, и тёмное небо прочертил рой горящих стрел. В двух или трёх местах вспыхнул пожар. Замелькали тени, послышался топот многочисленных ног, треск ломающихся стропил, на которых покоились крыши вигвамов, наполненные ужасом крики женщин и плач детей. Перепуганных, не успевших опомниться ото сна обитателей стойбища с хохотом и гиканьем выволакивали из жилищ, били, швыряли наземь. Мужчины вступались за своих жён, которых подвергали насилию прямо у них на глазах, и тут же падали под градом ударов.

Лишь в центре стойбища вспыхнула яростная скоротечная схватка. Джексон и с ним ещё семь человек, за полминуты до нападения поднятые тревожным лаем Сильвы, сбились в крохотную когорту и оказали вооружённое сопротивление. Но враг многократно превосходил по численности, и почти все защитники стойбища были быстро перебиты. Уже мёртвым им отрубали голову и вспарывали живот.

Джексон дрался до последнего.

– Всем уходить! – кричал он, отбиваясь от наседавших врагов. – Встреча на перевале Сент-Рошаль! На перева…

Страшный удар по голове оборвал его на полуслове.

Все, кто ещё оставался на свободе, покинули стойбище и бежали на запад в направлении, указанном Джексоном. На перевале Сент-Рошаль собралось шестнадцать человек, считая и детей. Остальные или погибли, или попали в плен.

При свете дня они увидели, как внизу, в долине, по их следам движется вражеский отряд.

Ускоренным маршем беглецы устремились дальше на запад, стараясь уйти от преследования. Сначала показалось, что это удаётся, и отчаяние уступило место надежде на спасение. Но к вечеру многие, особенно женщины, выбились из сил, и погоня вновь стала приближаться. Детей, а их было трое, несли по очереди. Хоть и невелик был их вес, но они затрудняли движение, руки ныли от длительной ноши. У беглецов не было ни крошки еды, и предательская слабость всё заметнее напоминала о себе.

Враги же взяли с собой запас продовольствия. Марта, отличавшаяся особой зоркостью, различила, как они наскоро перекусывали у ручья и запивали водой. Погоня была устроена по всем правилам военного искусства и была рассчитана на длительное время – на такое, какое потребуется, чтобы догнать беглецов и пленить их, хотя бы это заняло несколько суток.

День подходил к концу. Низкое слепящее солнце заслоняло далёкий край земли. Наконец оно потонуло в лиловом тумане, за ним погас и туман, и наступила ночь. Некоторое время беглецы, спотыкаясь, ещё шли в темноте, но вот женщины одна за другой стали валиться с ног, и Уиллис, принявший на себя старшинство, дал команду сделать привал.

Горы, окружавшие долину гейзеров, остались далеко позади, а здесь было их холмистое предместье, поросшее где молодым лесом, где кустарником, а где одной жёсткой колючей травой. На отдых расположились на западном склоне одного из холмов. Он закрывал от преследователей и создавал иллюзию некоторой безопасности.

Спустя час в той стороне, где осталось стойбище, поднялся рогатый месяц, ночная мгла слегка рассеялась, и сквозь неё проступили облитые голубым сиянием неясные складки местности. Все, за исключением Уиллиса, спали. Он сидел на вершине холма, вглядываясь в объятую сном фантасмагорическую картину, и пытался осмыслить случившуюся с ними очередную трагедию. Что за люди напали на стойбище? Откуда они взялись? Почему они так враждебны? Недавние сцены в стойбище представлялись кошмаром из каменного века.

В полночь Уиллис разбудил сначала Свенсена, а за ним и остальных мужчин. Несколько глухо сказанных слов, и четверо из них, обогнув холм, исчезли в ночи.

Шли молча, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Волнения не было – эмоции умерли, осталось только понимание необходимости задержать врага. Преодолев какую-то гряду, они увидели в низине, в километре от себя, огонёк костра. Снова двинулись вперёд. Последнюю сотню метров преодолевали ползком.

И вот чужой лагерь перед ними как на ладони. Хорошо видны костёр и спящие тела, распростёртые вокруг. И одинокая фигура часового, который сидел, поддерживая огонь. Иногда, вскинув голову и вглядываясь в темноту, он прислушивался и, помедлив, возвращался в исходное положение. По правую руку от часового – ворох сучьев. Вот он взял несколько из них и подложил в костёр. Огонь съёжился, чтобы затем, продравшись сквозь клубы дыма, вспыхнуть ещё ярче. Раза два часовой ронял голову на колени, но, одолевая дремоту, распрямлялся. Было далеко за полночь, и ему, конечно, хотелось спать.

Дав знак товарищам оставаться на местах, Свенсен стиснул в зубах финку и пополз к костру. Это именно он предложил применить против вражеских воинов их же тактику ночного нападения, и он же оговорил, что возьмёт на себя самое ответственное.

Свенсен был осторожнее кобры, ползущей к своей жертве. Ночную тишину нарушал лишь шелест листьев в кустах да журчание ручья, протекавшего по ту сторону костра. Чем ближе он подбирался, тем звонче становилось журчание. Это было как нельзя более кстати – он надеялся, что звуки бегущей воды перекроют шорох, который мог быть вызван его движением.

Когда до костра осталось несколько шагов, он поднялся и, наметив промежуток среди спящих, метнулся к часовому. Молниеносный охват левой рукой, ладонь зажала бородатый рот, и в тот же миг финка сверху вниз легко, по самую рукоять, вонзилась в ямочку между основанием шеи и ключицей. Два-три всхлипа, судорожные движения рук и ног, и Свенсен опустил обмякшее тело на землю. Из полумрака появились трое его товарищей: Фергюссон, Рейли и крепкий коренастый француз Дюмолен. Вытащив из-за пояса убитого нож, Свенсен бросил его французу как самому надёжному.

Началась кровавая работа. Всё делалось беззвучно, на затаённом дыхании. Короткий замах, тусклый блеск металла в свете луны, и одним вражеским воином становилось меньше. В считанные секунды вооружились все четверо.

Убив часового, Свенсен повернулся к спавшему рядом человеку и склонился над ним. Это был парень лет двадцати. Он лежал на спине, сцепив руки на животе. Во сне всё злое сошло с его лица, и губы дрожали в трогательной невинной улыбке. Свенсен осторожно потряс его за плечо. Всё ещё улыбаясь, парень открыл глаза, и финка дважды вошла в левую часть его открытой груди. Слабо охнув, парень подался было к Свенсену, но спустя мгновение безвольно повалился обратно на травяное ложе и затих. Точно так же Свенсен прикончил ещё одного.

И тут раздался ужасный предсмертный крик. Кто-то из товарищей Свенсена, то ли Фергюссон, то ли Рейли, поторопился и нанёс удар прежде, чем разбудил свою жертву, и человек закричал во сне. Они были всего лишь пассажирами, потерпевшими крушение, а не профессиональными убийцами, и потому не смогли довести начатое до конца.

Только что недвижимый лагерь схватился за оружие. Ночь захлестнули яростные крики, раздававшиеся с обеих сторон, их сопровождали хрипы и стоны раненых. Свенсен наносил удары налево и направо, стараясь прорваться к товарищам, кричал, что надо отходить, но отходить было уже поздно – Дюмолена, Фергюссона и Рейли окружили, и над их головами замелькали дубины и каменные топоры.

Вскоре с ними было покончено, и вся мощь вражеского отряда обратилась против Свенсена, оставшегося в единственном числе. Он сражался точно лев, желая одного: убить как можно больше этих ненавистных кровожадных существ, только внешним обликом походивших на людей. Но силы были слишком неравны, и продолжение схватки влекло за собой только бессмысленную гибель. Он заметил, что его стараются обойти, и стал быстро отступать. За спиной под кручей зашумел ручей. Оттолкнувшись от края обрыва, Свенсен сделал гигантский прыжок и приземлился на другом, пологом берегу. Кубарем полетел он дальше, пересчитывая неровности почвы, вскочил и бросился к темневшим невдалеке зарослям кустарника.

Сзади раздался хор неистовых воплей, плеск воды, треск сучьев. Просвистело несколько стрел, одна из них ударила в бедро, и нога сразу отяжелела. Он слышал, как приближается погоня, и хотел уже остановиться и встретить смерть лицом. В этот момент на луну набежала туча и спасительная тьма скрыла его из глаз преследователей.

До своих Свенсен добрался только под утро. Он весь был в струпьях запёкшейся крови, своей и чужой. Вид его был ужасен. Его не спрашивали, что случилось с тремя остальными – всё было и так понятно. Никто не плакал. Слёзы перегорели.

Джон Уиллис осмотрел его раны и наложил повязки с листьями полыни, обладающими противовоспалительными и заживляющими свойствами. Закончив, он поднял глаза и встретился с понурыми взглядами соплеменников.

– Ну, надо идти, – сказал он, тем самым ответив на обращённый к нему немой вопрос: что делать дальше?

Ни в этот день, ни в последующие погони не было замечено. Видимо, у ватаги, оставшейся возле ручья, оказалось много раненых и ей стало не до беглецов. Опасность плена отдалилась, и изнурительные маршевые броски сменились более спокойным, размеренным движением.

Они взяли ориентир на северо-запад, склоняясь больше к западу. Там, по их представлениям, должна была находиться Европа, то есть их родина. У них возродилась надежда на возвращение в цивилизацию, в старый добрый мир. Фантазия рисовала преисполненные счастьем картины былого: словно наяву, виделись оживлённые улицы городов, лица друзей, слышались удивлённые приветственные возгласы – беглецы улыбались в ответ и устремлялись к манившим их видениям.

У них не было огня, а из оружия имелась только финка. Во время нападения дикарей на стойбище они выбежали из вигвамов полуодетые, и то, что на них было, и составляло всё их имущество. Территория, которой продвигались беглецы, была пустынна, и они страдали от жажды и голода. Не раз им грозила смерть, но в критические моменты Провидение, сжалившись над ними, выводило их то к финиковой пальме, то к источнику воды.

Встреча с Игорем явилась счастливым предзнаменованием и вселила в них новые надежды. На двадцать девятый день совместного пути он привёл их к заливу.

* * *

Пётр Васильевич был так рад появлению людей, что забыл попенять сыну за его полуторамесячное отсутствие. Игорь знакомил его с каждым, называя по имени, а он, словно онемев, был способен только робко кланяться и пожимать протягиваемые руки. Когда к нему вернулся дар речи, он сказал сыну, что, вероятно, надо готовить обед. Игорь, однако, сказал с едой не спешить: последний переход был непродолжительным, перед тем как проделать его, они сытно позавтракали. Прежде всего им надо помыться с дороги. Вот помоются, тогда можно приниматься и за еду.

На берегу ручья, несколько дальше места, до которого доходила самая высокая приливная волна, стояло нечто вроде хижины. Это была баня, единственное, что отец с сыном построили за время своего пребывания у залива.

Содержание тела в чистоте было неотъемлемой частью их обихода. Ещё в первые недели проживания в трюме баржи нестерпимый зуд вынудил их вспомнить о банных процедурах, и они стали мыться с головы до ног не реже одного раза в полмесяца. Воду грели в ведре. Золы было хоть отбавляй; её заливали кипятком в лоханке из обожжённой глины, получая щёлок, заменявший им мыло. В штабелях дров, которыми они набили трюм баржи, нашлось несколько липовых сучьев. Содрав с них кору и отделив от неё более мягкие внутренние слои, они изготовили настоящие мочалки. Мылись в дальнем от отверстия топки углу, образованном бортом баржи и переборкой, там, где печной боров переходил в трубу и было всего теплее. Ко всему прочему вода, которой они ополаскивались, находила в том месте какой-то сток и бесследно исчезала в песчаном полу.

Поселившись у залива, они чуть ли не ежедневно купались в нём. И один раз в десять дней грели воду, готовили щёлок и под открытым небом у ручья мылись более основательно.

И всё же это было не совсем то, чего требовали душа и тело. Пётр Васильевич мечтал о настоящей бане, о такой, какая стояла у них в огороде в Тихомирове. Не единожды заводил он разговор о её строительстве, но Игорь только отмахивался.

– И так сойдёт, – говорил он.

Пётр Васильевич не настаивал. Он ждал, когда идея строительства овладеет и Игорем.

Ждать пришлось не так уж долго. В один из помывочных дней они развели у ручья костёр, согрели воду и приготовили щёлок.

Разоблачившись первым, Игорь опустился на колени перед деревянным корытцем со щёлоком. Попробовал рукой, не горячо ли. Было в самый раз.

Глубоким мягким ковром стелилась под ногами трава. Слева догорал костёр. Справа доносился тонкий говор ручья. За спиной тихо шелестели у песчаного берега, переливались тысячами солнечных зайчиков голубые волны залива. В отдалении за скалами шумел морской прибой.

Смочив волосы щёлоком, Игорь запустил в них пальцы и быстрыми скребущими движениями побежал ногтями по коже головы.

Он не обратил внимания, как смолкли птицы, прекратилось всякое движение воздуха и природа замерла в ожидании чего-то необычного. Внезапно солнце скрылось за тучами и с моря долетел резкий порыв ветра. И почти сразу же стеной обрушился холодный ливень с градом.

Если Игоря ливень застал врасплох, то Пётр Васильевич вовремя заметил перемены в погоде. Пока сын намыливал волосы щёлоком, он оделся и бегом припустил к пещере. Под ливень он попал только перед входом в неё, а ударов града почти не испробовал.

Зато Игорю досталось. Градины были с голубиное яйцо, а некоторые и крупнее, поэтому шишки и ссадины разукрасили его со всех сторон. С воплями и проклятиями, голый, ворвался он в пещеру, прикрывая голову скомканной одеждой.

– О-о, дьявол его забери, да что это такое?! – кричал он, уже оказавшись под сводами пещеры. – Как пошло молотить, не пойму ничего, только бум, бум, да по голове, по голове! Глаза щёлоком ест – не могу разлепить. Зову тебя, а тебя и след уж простыл. Вот попал так попал.

Пётр Васильевич сидел на корточках у еле тлевшего костра, грел ладони, смотрел, как хлещет за входом ливень и подпрыгивают градины, и, казалось, не слышал того, что выкрикивал сын. Он думал о посевных участках. Два дня назад был закончен сев пшеницы. Хорошо, всходы ещё не появились, иначе град полностью погубил бы их; тогда надо было бы проводить повторный посев, а на это пришлось бы истратить зерно, оставленное на выпечку хлеба.

Одевшись, Игорь сразу успокоился и даже рассмеялся.

– Ладно, поделом мне, – сказал он, присаживаясь рядом с отцом. – Говорил ты, чтобы баню строить, а я – «нет, не надо». Сейчас под крышей-то в ус бы не дули – мылись бы себе да, глядишь, и парились бы. Короче, пап, давай баньку-то построим. Как ты, не передумал ещё?

Сказано – сделано. Не прошло и месяца, как баня была готова. Сладили они её по чёрному – так, как было у них в Тихомирове. И вообще они старались, чтобы она как можно больше походила на прежнюю их баню. Они соблюдали те же размеры, приделали такой же рубленый предбанник. Наружный вход, как и в былое время, был с северной стороны, а окно смотрело на юг. Печку сложили в северо-восточном углу, а полок примостили впритык к ней – в северо-западном. Каменка была не сверху печи, а сбоку её, в большой кирпичной печурке.

Но были и отличия, которых невозможно было избежать. Крышу для простоты сделали не двух, а четырёхскатную – шатровую, и крыта она была не тёсом, а толстым слоем тростника, придавленным сверху тонкими длинными жердями.

Ну и других отличий было полно. Окно сделали поменьше и вместо стекла затянули его сшитыми в единое целое оленьими пузырями, предварительно тщательно, до тонкости размятыми в золе. И котёл, разумеется, был не чугунный, а из обожжённой глины. Но размерами он не уступал тому, прежнему и, как и тот, вмещал в себя вёдер пять воды. Двери висели не на металлических, а на деревянных петлях.