Александр Кондратьев
Дневник инвалида

Я лежу уже несколько часов и пытаюсь уснуть. Из открытого окна пахнет ранней весной. Время 2.45. Обычно оживленная дорога почти пустая в это время суток, и лишь изредка я слышу звук проезжающих машин. Я чувствую раздражение. Это из-за бессонницы. Из-за того что не сплю, лезут всякие мысли, от этого становится скверно.

Психолог посоветовал записывать все, о чем думаю, что я сейчас и делаю, хотя не уверен, что это поможет. Смотрю в потолок, слушаю часы и анализирую последний год своей жизни. Как в дурацком кино, в один миг моя жизнь превратилась в драму, и виной всему был мой новенький 1000-кубовый Дукати монстр – зверь, а не мотоцикл. Сейчас он уже не новенький и восстановлению не подлежит, а я все еще надеюсь восстановиться, хотя руки порой опускаются… точнее, рука.

Уснуть опять не смогу – это уже ясно. Перелезаю на новый вид транспорта – сидячая каталка. Парни из мотобанды подарили ее на день рождения, коляска реально крутая, с увеличенным аккумулятором, заряда хватает почти на 50 км, размеры небольшие – удобно в малогабаритке. Ребята из мотобанды притащили ее мне сразу после выписки, пытались меня развеселить, много говорили, мечтали о поездке на Байкал, но главной темой была она – коляска Оптимус 2000. Реально стоящая вещь, особенно после увеличения емкости аккума и замены движка, ну а изюминкой всей этой чудо-техники была кастомная боковая панель с надписью «Дукати монстр». Вот суки.

* * *

– Вставай, алкаш! – Было обидно это слышать, тем более что сейчас я был не пьян.

Я лежал в подъезде на полу рядом с перевернутым Олимпусом 2000.

– Достал уже тут валяться! – сосед взял меня за плечи и усадил обратно на каталку.

Ночью я пытался выехать на улицу. Три этажа на узком лифте я преодолел без проблем, уже привык, но финальные шесть ступенек в подъезде с неудобным пандусом поддавались раз через раз.

– Тебя куда, на улицу или домой? – спросил сосед.

Ночью я упал, лицо саднило, куртка и штаны были грязные, кровь запеклась на виске.

– На улицу, – спокойно ответил я.

Ответил спокойно, но в душе все кричало от беспомощности. С обреченным вздохом сосед выкатил меня из подъезда.

Было уже утро, в подъезде я, похоже, пролежал часа три и думал про Машку, вспоминал ее длинные волосы, запах духов и руки, крепко обнимающие меня за торс. В той аварии она не выжила. Горечь снова подкатила к груди, глаза намокли, я сидел на улице, глядя на дворника, и закуривал сигарету. Надо выпить.

У Олимпуса был переделан пульт управления только под левую руку, очень удобно, когда твоей правой руки нет от середины плеча. Я поехал в сторону гипермаркета в шести кварталах от дома.

– Здарова, Хэлфмэн! – это был Саня, только он называл меня так, не знаю почему. Видимо, он ехал на работу и увидел меня. – Куда едешь, надеюсь, не за алкашкой? – Саня ехал рядом на своем четырехсоткубовом Сузуки бандите и передразнивал меня подгазовыванием.

– Куда я еду, это мое личное дело, – зло ответил я, – я свободный человек, если захочу, выйду из дома хоть ночью и пойду гулять, если захочу – схожу в магазин, что хочу, то и делаю, какие-то проблемы? – с вызовом спросил я.

Саня привык к моим выпадам и держался спокойно:

– А если ты захочешь, например, сходить в ближайший магазин, который не оборудован пандусом для калек, а не ехать через полгорода в гипермаркет, сможешь? А если захочешь вернуться к реабилитологу или психологу, вернешься?

– Ты что, меня учить вздумал?! Ты не знаешь, каково́ мне! – Саня был моим лучшим другом, но порой он был просто невыносим. Мы были одноклассниками и дружили с ним с детства, у нас были общие друзья и интересы. У него были маленькая дочка и жена, которая, кстати, тоже когда-то училась с нами в одном классе.

Я ничего не ответил, на эту тему мы говорили не один раз, и он меня не хотел понимать. Я поехал быстрее.

Как он не понимает, что не могу я спокойно жить с парализованными ногами, без руки и без Машки. Что мне надо сделать, забыть? Смириться? Продолжать радоваться жизни? Это просто смешно. Машка умерла, а я убийца. Убийцы и калеки радуются жизни?

– Стой, Хэлфмэн! – Саня ехал за мной и кричал что-то, а я разогнал свой Олимпус до сорока километров в час и просто хотел уехать от всего этого. Как жаль, что всего сорок километров в час.

Вдруг на дорогу выбежала девочка лет пяти, все произошло очень быстро, она бежала за мячом, а я в последний момент успел уйти от столкновения с ней, свернул с дороги, выехал на проезжую часть, аж на вторую полосу оживленного шоссе. Саня врезался в меня, а потом в нас врезался КАМАЗ. Кажется, слегка пострадала еще пара легковушек. В тот миг все было как в замедленной съемке. Я видел девочку, завороженно смотревшую на аварию, ее маму, кричащую от ужаса, свой Олимпус, разлетевшийся на части, Саню, разложившегося на асфальте как большая тряпичная кукла. На удивление я тогда воспринимал все совершенно ясно и без эмоций. Сашка лежал в отключке, руки и ноги его были распластаны неестественным образом, его правое плечо точно было сломано, мне казалось, что он дышит. Мне очень хотелось, чтобы он дышал.

Водитель КАМАЗа, прихрамывая, подбежал сначала ко мне, осмотрел шальным взглядом меня и со словами «жесть» побежал к Саньку.

Я был абсолютно спокоен.

– Переверни его аккуратно на спину, одежду и шлем не снимай, жди скорую! – крикнул я ему.

– Скорую-то вызвали? – спросил я у прохожих. Я лежал на асфальте, облокотившись на локоть единственной руки, как будто любуясь закатом на пляже Индийского океана, как тогда с Машкой, и мне становилось все спокойнее. С ней мы просто гуляли по побережью, а вечерами вот так ложились и смотрели на закат. Она клала голову мне на колени, и мы могли часами просто молчать. Рядом с любимым человеком слова не нужны.

– Да, скорая уже едет, – дрожащим голосом сказала молодая девушка, мама той самой девочки, глядя куда-то ниже моего торса и боясь подойти. Я проследил за ее взглядом и увидел под собой огромную лужу крови, которая пульсирует, как будто из шланга, но не из шланга, а из огромной раны на моем левом бедре, из которой торчит кость, а нога развернута на 90 градусов в неположенном месте. Услышав звуки сирены, я подумал «быстро они» и отключился.

* * *

Когда я очнулся, я увидел перед собой мелькающие лампы, это был потолок, и меня куда-то везли по коридору. «Больница», – подумал я. На лице кислородная маска, в вене игла, капельница льется струйно. Слышу разговор двух докторов:

– Что здесь? – спросил, кажется, еле знакомый голос.

– ДТП, открытый перелом бедра с повреждением артерии, в операционной ждут, бригада готова, – этот голос был незнаком.

Обладатель знакомого голоса посмотрел в какие-то бумаги, потом на меня.

– Твою ж мать, это же Петров! Он у нас год назад лечился – хрустик, спинальник, ниже ягодиц ничего не чувствует, так и не восстановился, значит, странно.

– Что делать будем? Может, ампутируем сразу? И так, скорее всего, останется без ноги, а она ему нужна? Не пользуется же он ей, не ходит то есть. Так хоть жизнь спасем…

* * *

Первое, что помню после операции, это знакомый до боли писк кардиомонитора, повторяющий ритм моего пульса, а значит, я в реанимации. Странное чувство, как будто кроме сознания у меня ничего не включилось. Дышу, но не сам, грудная клетка как будто сама собой поднимается и опускается в нужном ритме. Во рту труба, в носу труба; ощущения знакомые – интубационная трубка и желудочный зонд. Значит, все-таки спасли. Как там Саня? Веки тяжелые, поднимаю еле-еле. Обычный, наверное, свет кажется очень ярким, режет глаза. Куда-то в шею капает капельница, в животе дренаж, в ноге – тоже, из ноги торчат какие-то железки, пальцы вроде обычного цвета, значит, ногу все-таки спасли.

Где-то рядом суета, слева от меня реанимируют больного. Из правой руки его тоже торчат железки, как у меня, видно, какой-то способ фиксации перелома, откуда-то из тела на уровне пояса торчат такие же железки – как будто внешний каркас, наверное, фиксируют кости таза. На голове повязка, вся в крови, из головы дренаж, на животе повязка и тоже дренажи. На кисти татуха, такая же, как у Сани… Черт, это же Саня! Я пытаюсь что-то крикнуть, приподнять голову, но отключаюсь.

* * *

Мои руки и ноги были привязаны, время тянулось невыносимо медленно, я чувствовал крайней степени изнеможение и невыносимую боль поочередно с наркотическим опьянением от лекарств, а зачастую и то, и то одновременно. Периодически слышу надоедливый писк кардиомонитора, чувствую, как меня перестилают, моют и вытирают дерьмо, обрабатывают пролежни на крестце, вытаскивают дренажи из живота, чувствую, как мне в желудок и легкие суют какие-то трубки через рот. Слышу разговоры медиков рядом с моей койкой:

– Повезло ему, что дежурил Романцев, другие бы ногу не спасли, да и хирурги молодцы, постарались. А мотобанда его и в прошлый раз помогала, и сейчас.

– Да, если бы не его братия, точно бы он помер. Помнишь, в прошлый раз они притащили столько антибиотиков, что даже остались лишние, им только дай задание, они всегда помогут.

– Да уж, везунчик.

Я пытаюсь что-то сказать, но нет сил открыть рот или веки. Я просто мешок.

* * *

Жуткая жажда. Хочется пить так, что лучше умереть. Открываю глаза и пытаюсь что-то сказать, но чувствую, что воздух не доходит до голосовых связок, я делаю еще усилие, но все бесполезно, воздух вырывается откуда-то из шеи. Я кричу изо всех сил! Но произношу пересохшими губами только тишину.

– Петров очнулся! – кричит кому-то медсестра – симпатичная, молоденькая, хрупкая, и как только она работает в этих условиях, сутками не спать, ворочать здоровенных мужиков, всегда быть начеку. – Ты два раза в мои смены чуть не умер, Петров, а сейчас очнулся, ну наконец-то! Мы думали, помрешь. – Мне показалось или она улыбается? За медицинской маской не видно.

– .....

– Что-что? А, сейчас, – она затыкает пальцем что-то на моей шее, – теперь говори.

– Пить…

– Ну конечно, сейчас… погоди немного, чуть позже, у нас там тяжелый поступил, у тебя трахеостома стоит, поэтому тебя и не слышно, – и она ушла.

–.... – снова произношу тишину. Хочется пить так, что лучше умереть.

* * *

После того как пришел в себя, прошел не один день. Но сегодня я проснулся со странным ощущением, я не мог понять, то ли это перебои в работе сердца, то ли просто волнение. Окна были открыты, но в помещении все равно было душно, кажется, уже наступило лето. Думал о Машке и Сане. Из «трубок» в организме осталась только капельница в руке. Трахеостому удалили, шею зашили. Каждый день заходит Романцев, но почти ничего не говорит. Спрашивает как дела, особо не слушая, и уходит. Странно, на него не похоже, обычно он внимательный и сопереживающий. Сейчас в реанимации обход. Слышу свое имя:

– Петров Сергей Андреевич, 25 лет, 87-е сутки в реанимации, сегодня переводим в отделение.

– Что? Погодите, можно спросить? – говорю я, но консилиум из врачей уходит дальше, не обращая на меня внимания.

Часа через три медсестры переложили меня на каталку и отвезли в отделение травматологии. Оно было этажом ниже, в лифте мы ненадолго застряли, странно, конечно, но не знаю, как к этому относиться. Потом меня переложили на койку. Было ощущение пустоты, во-первых, поражало, что прошло столько времени с момента аварии, 87 дней – это много. Это же почти три месяца! Во-вторых, поражало то, что я все-таки жив и, насколько возможно, здоров. Получается, что в меня вбухали столько сил и ресурсов, а мне, похоже, все равно.

* * *

Это была восьмиместная палата. В районной больнице подмосковного города было не до комфорта. Перебои с поставками лекарств, исчезновение бюджетных средств были, как и, наверное, везде, но медики были золотые, не знаю, почему они тут работали, таких специалистов с руками и ногами забрали бы в Москву или за границу, но они держались за это место. Думаю, все дело в заведующем отделением.

– Саня! – его я увидел сразу.

– Перевели, наконец? – Саня говорил странно, как будто невнятно, речь давалась ему с трудом.

– Я так рад тебя видеть! Как ты?

– Бывало и получше, – Саня был обрит налысо, было странно его видеть без его густой шевелюры, на голове виднелся шрам.

– Столько времени прошло, слава богу, ты жив!

– Да уж, жизнью это не назовешь. – Саня похудел килограмм на 20, лицо осунулось, щеки впали, стал худой как щепка, хотя раньше он был плотного телосложения – здоровый и крепкий мужик, занимался спортом, любил жизнь.

– Так, заканчивай с депрессией, ты жив, и это самое главное, у тебя прекрасные жена и дочка! – из моих уст это звучало крайне странно. Это говорил я, человек, который сам не раз думал о суициде и прекрасно понимал сейчас Саню.

– У меня правосторонний гемипарез, это когда правые рука и нога почти не работают и не чувствуют из-за травмы головы. У меня дырка в башке и разговариваю я как инсультник. – Саня закатил глаза наверх, как бы указывая на шрам, говорил он и правда странно. – У меня правая кисть висит как тряпка, – Саня поднял правую руку, но кисть и пальцы были неестественным образом согнуты, как крюк, и, кажется, разогнуть он их не мог. – Это из-за травмы нерва правой руки, после перелома. Я перенес несколько операций на животе, голове, тазу и руке. И самое страшное, что меня выписывают через три дня, с работы я уволен, у самого куча долгов, работать не могу, а дома меня ждут жена и дочь. Я буду как дополнительный балласт для своей семьи – не муж и отец, а инвалид и жалкое зрелище, – в его голосе звучали злоба и раздражение, а дефект речи придавал ему еще более жуткий оттенок.

Я смотрел на него с двояким ощущением. С одной стороны, я не понимал его, ведь его ждут дома любящие жена и дочь, которые готовы ему помогать в реабилитации, да и вообще, любовь лечит, это же прекрасно, что он жив и что никто не погиб в той аварии, а остальное более или менее решаемо. С другой стороны, я понимал его злость и раздражение, я понимал, что это, когда в один миг твоя жизнь переворачивается с ног на голову, я понимал все, о чем он думает.

Удивительно, но глядя на него со стороны, в своей голове я находил все больше причин жить и бороться, после первой аварии я как будто находился в анабиозе, и это длилось ровно до тех пор, пока я не увидел изувеченного Саню. Я понял, что должен во что бы то ни стало помочь ему пережить все это и вновь почувствовать вкус жизни.

* * *

Зашел заведующий – Романцев Александр Андреевич, со времен первой моей аварии и госпитализации он изменился, взгляд стал более суровый, появилась седина и легкая небритость.

– Так, Александр, – обратился он к Сане, – покидаешь нас в пятницу, мы сделали все, что смогли, лучевой нерв на левой руке сшили, но функция его восстановится не скоро, переломы срастаются, на контрольных снимках все хорошо, дефект в черепе закроем через полгода, а до тех пор аккуратнее, в реабилитационный центр поедешь с выпиской, они там творят чудеса, спроси у Петрова, – ко мне он почему-то обратился по фамилии.

– Ты разве был в реабилитационном центре? – спросил Саня, с удивлением глядя на меня.

Я не знал, что сказать, только что я думал, как вернуть Саню к полноценной жизни, а сейчас меня ловят на том, что сам я не соблюдал никаких рекомендаций после выписки.

– Я… в тот раз не был, потому что…

– Так, Петров, – перебил меня доктор, – если тебе твоя жизнь не дорога, на хера я тут мучаюсь с тобой?! Зачем мы тебя оперируем по 12 часов?! Зачем восстанавливаем ногу, хотя есть все показания к ампутации?! Зачем я сам лезу накладывать сосудистый шов, хотя я сам не сосудистый хирург, а до их приезда ты бы не дожил, я рискую своим дипломом, трачу свое здоровье на тебя, а тебе наплевать! Ты же знаешь, что у тебя были все шансы восстановить функцию нижних конечностей после первой аварии! Реабилитация – это главное после операции, сколько раз я тебе говорил! Или тебе нравится быть изувеченным, хочешь, чтобы тебя пожалели? – Романцев был вне себя, обычно спокойный и рассудительный, никогда не повышающий голос, сейчас он сорвался, покраснел, тяжело дышал и смотрел на меня ненавистным взглядом.

Я молчал. Саня молчал. Доктор молчал. Наконец Романцев вышел, но легче мне не стало.

* * *

Койка моя была рядом с дверью, а палата – напротив перевязочной, лежал я так, что прекрасно видел все, что происходит в этой перевязочной, потому что дверь там не закрывалась и всегда была приоткрытой, странно, неужели ее нельзя починить? Так вот, самое интересное происходило там по ночам, скажем так: город засыпает, просыпается мафия.

Пьяные разбитые головы зашивались там каждую ночь. Каждый такой пациент считал, что он исключительный, а просьбы врачей помолчать и вести себя нормально ни разу не увенчались успехом. Почти каждый пьяный человек начинал рассказывать, как он шел, никого не трогал, как на него напали, избили, какой он бедный и несчастный, но зачастую эти рассказы перерастали в агрессию по любому поводу, и вставал вопрос: такой ли уж он безобидный и несчастный? На таких больных частенько приезжал наряд полиции из-за их неадекватного и опасного поведения. Были и те, кто лежал спокойно, были и те, кто просто спал, пока его лечат. Трезвые же люди лечились по ночам гораздо реже.

Ночами мне часто не спалось, и я наблюдал за всем, что происходит в этой перевязочной, как будто смотрел реалити-шоу. Вот завезли больного с травмой ноги, стандартная фраза врача: «Аллергии на новокаин нет?». Потом звук строительной дрели, иногда крик, а потом больной выезжает на лежачей каталке со спицей в пятке и еще какими-то железками вокруг ноги. «Сколько дней пьешь?» – это тоже стандартная фраза врача, поначалу я думал, что это странно – формулировать так вопрос, но когда начал слышать ответы: неделю, месяц, полгода, то подумал, что такой вопрос вполне закономерный.

Вот опять доносятся невнятные фразы очередного ночного искателя приключений: «где я?», «не надо обезболивающего, шей так», «а сколько у меня будет швов?» и т.п., а я лежу и думаю: «да какая ему разница, сколько у него будет швов?» На такие вопросы врач не отвечал. Он стоял, не обращая внимания, терпеливо выполняя свою работу, и иногда говорил, чтобы тот вел себя потише, редко повышая голос на больного. Ощущение складывалось такое, как будто врач – это родитель, а больной – это маленький непослушный ребенок.

* * *

На следующий день к Сане приходила жена, дочку не пустили. Мне она сухо сказала «привет», а остальное время провела сидя у него на койке. Я смотрел на Саню-инвалида, смотрел на его жену и ощущал непреодолимое чувство тоски. Почему так произошло, что мы, трое одноклассников, беззаботно вместе гуляющих когда-то дни напролет, оказались сейчас в таком положении? Конечно, сейчас я враг номер один для их семьи, и этого уже не изменить. Все должно было быть по-другому. Я чувствовал их негативное отношение ко мне, хотя они молчали.

Приходили ребята из мотобанды, общались со мной тоже сухо. Как будто было какое-то напряжение, недоговоренность или обида, наверное, они уже знали, что в прошлый раз я забил на реабилитацию.

Ночью на соседнюю койку сгрузили пьяного с перемотанной головой, он вроде был рад какой-никакой подушке и уснул в этом же положении, палата наполнилась перегаром.

Наутро парень на скелетном вытяжении, наш сосед по палате, высказал алкоголику, что из-за его перегара вся палата опьянела.