Александр Иванович Вовк
Лучик-Света
Глава 15
Недели через две, уже в наступившем году, тебя опять принялись всё сильнее одолевать те злополучные воды, от которых, как нам казалось, мы избавились. Они постепенно накапливались, никуда не уходя и не рассасываясь, и создавали не только дополнительную физическую нагрузку и неудобства, но и мешали тебе дышать.
По приходу с работы, едва пробежавшись по ближайшим гастрономам, я сразу открывал форточки; морозный воздух быстро заполнял квартиру – я рассчитывал, что тебе так станет легче – но ты почти всё время дрожала в ознобе, и форточку приходилось прикрывать даже в кухне. В том числе, чего раньше я не допускал, и при горящем газе. А мне всё чаще приходилось что-то готовить самостоятельно: и для себя, и отдельно для тебя, потому что ты по-прежнему не только почти не ела, но и запахи пищи тебя раздражали, доводили до тошноты, и я уж не знал, чем могу тебе угодить.
В ход пошли какие-то соки, иногда мандарины-апельсины-грейпфруты, иногда детское питание из крохотных стеклянных баночек. Но и они, большей частью, тебя редко привлекали. Ты худела и худела. Это становилось всё более заметным по щекам, носу, ключицам, ногам, хотя твой вес не уменьшался, а даже возрастал: виной тому были всё те же злополучные воды. Противодействуя им, ты старалась меньше пить, хотя я уже не раз тебе напоминал, что мне рассказал врач со «скорой» – воды появляются не от того, пьешь ты или нет; это результат сложных внутренних процессов, вызванных твоей болезнью. Пить тебе желательно, как раз, побольше.
Как-то я, не выдержав своих пассивных наблюдений, опять позвонил тому хирургу, Алексею, которому был весьма благодарен за помощь, и, извинившись, что не забыл его вопреки обещаниям, поскольку опять очень нужна его помощь. Он не рядился: мы быстро обо всём договорились.
Вторая операция, опять же на дому, проходила для тебя еще тяжелее, но приходилось терпеть и тебе, и мне, поскольку по нашему опыту она обещала облегчение в дальнейшем. Улучшив момент, я задал Алексею вопрос, который в силу его прилипчивости постоянно крутился у меня в голове, но который я задавать и не собирался – ни к чему! Тем не менее, как-то машинально, а всё-таки спросил: «Сколько нам еще раз придется повторять эту процедуру?»
– Более трех никому не удавалось! – не раздумывая, ответил Алексей, оставив меня в сомнениях, связанных с моей уже хронической усталостью и, как следствие, с неспособностью сразу понять, хорошо ли то, что он сказал, или напротив?
Его слова прозвучали зловеще.
К концу января ты практически не вставала, даже редко садилась в кровати, просто не могла это сделать из-за слабости, и мне приходилось ежедневно, а то и не раз, носить тебя в ванную, чтобы искупать. Физически это было совсем не тяжело, ведь ты превратилась в пушинку, – но мне было трудно всё видеть, воспринимать и составлять вопреки своему желанию сопутствующие наблюдения, выводы и прогнозы. В тебе почти не осталось ни веса, ни жизни, лишь глаза, выразительные и ставшие в последнее время еще более понимающими, пронизывали меня насквозь. Это было очень больно.
Не берусь сейчас описывать то, что я тогда видел – эти воспоминания не нужны тебе и очень тяжелы для меня, но всё, что мы с тобой в то время переживали, для меня оказалось сущим адом, а уж для тебя и подавно. Бедный мой Лучик, что сделала с тобой, еще недавно красивой, цветущей и счастливой, эта безжалостная и никому не уступающая в своем зловредном могуществе болезнь!
Я глядел на тебя и ужасался тем изменениям, которые мне приходилось отмечать день ото дня. Это было настолько страшно, что, опять же, не хочу их сейчас вспоминать, особенно, в деталях. Но более всего меня пугал тогда даже не твой внешний вид, а то, что я сам уже не воспринимал тебя как раньше, я уже не чувствовал к тебе той нежности и любви, которая раньше меня переполняла. С моей стороны осталась лишь забота и долг. Твой облик уже не притягивал, а отталкивал меня, хотя, было бы хорошо, если бы ты этого не заметила. Ведь всё во мне происходило помимо моего желания и воли.
Да! Мне постоянно и бесконечно было жаль тебя. Чувство долга, но уже не любовь, ни при каких условиях не позволили бы мне покинуть тебя в безнадежном твоём состоянии, но меня более всего уже тревожила собственная душа – что с нею стало?
Неужели я не любил тебя по-настоящему даже раньше, когда весь горел от любви, как мне казалось, если столь быстро изменился к тебе при первой же, пусть и очень серьезной, пусть даже роковой трудности? Что со мной, если я стал непроизвольно отводить взгляд от тебя, всякий раз, когда это оказывалось возможным.
О прежней твоей молодости и красоте уже неуместно было вспоминать; ты стала не просто некрасивой, ты внешне стала иной, не такой, которую я впервые увидал и полюбил. Причем все изменения в твоем лице и теле не только внешне делали тебя иной, почти незнакомой мне, не такой, какую я полюбил, но они пугали меня всё более проявляющейся жуткой уродливостью, возможной лишь в страшной сказке с какими-то диковинными страшилищами… Именно в этом банальном смысле я боялся твоего нынешнего лица, с его увядшей, желтой и настолько стянувшейся кожей, что с трудом смыкались бескровные губы и даже во сне оставались приоткрытыми глаза. Из-за невозможной худобы неправдоподобно выпятились скулы, стали очень резкими, будто специально подчеркнутые плохим художником, большие коричневые пятна пигментации на коже…
И мне на ум навязчиво приходило, независимо от моего желания, тормозящего всякие не красящие тебя выводы и сравнения, сходство с какими-то чудовищами. И хотя в этом ничуть не было твоей вины, лишь твоя огромная и острая беда, но я видел лишь то, что было перед моими глазами, и ничего более. А мой уставший мозг, уже почти не сопротивляясь, выдавал мне, подчас, совсем не то, что мне хотелось, что я мог бы как-то переварить в своем сознании и, смирившись с этими независящими от тебя изменениями, безболезненно для себя принять спокойно, как должное.
Я должен был, обязан был, глядя на тебя нынешнюю, видеть перед собой тебя еще ту, молодую, здоровую, веселую и красивую. Я должен был притворяться. И я это делал и всё-таки не мог… Я видел всё, как есть, без прикрас. И это не могло не отражаться на моём отношении к тебе. Я пытался справиться с этим отвратительным ощущением, но у меня не получалось, и становилось ещё муторнее на душе.
«О, боже! Как же мне перенести это проявившееся в беде моё жуткое ханжество? Почему я не смог с честью пережить посланные на нас испытания? Почему я сломался в то время, когда ты, которой куда тяжелее, нежели мне, держишься словно истинный герой! От тебя и жалобы-то я ни одной до сих пор не слышал! Почему я только теперь узнал о себе столько гадостей, на которые оказался способен, что далее уважать себя не смогу никогда! Откуда во мне взялось это моральное уродство?»
Только твои глаза оставались прежними, даже еще более прекрасными, мягкими и понимающими. Мне бы в них глядеть да глядеть, не отрываясь, но всякий раз, когда я так поступал, на меня наваливалась нестерпимая жалость к тебе, которую не удавалось, наверное, скрыть, потому что мои собственные глаза предательски влажнели, и я тут же находил предлог, чтобы отойти в сторону, дабы успокоиться и передохнуть от изматывающих эмоций.
Неужели раньше я любил в тебе одну лишь свежесть, молодость, красоту, игривость? Неужели за этим не существовало более значительных чувств? Неужели моё влечение к тебе оказалось всего-то природным влечением к противоположному полу, прикрытым даже от самого себя пустячной болтовней, завесой обожания и бережного ухаживания? Неужели моя душа, как таковая, есть торичеллиева пустота, не способная заполниться подлинными чувствами, хотя бы самыми обычными, но достойными уважения? Что получилось бы у нас дальше при ином, более благополучном для тебя раскладе, без вмешательства этой ужасной болезни, но с моим непонятным даже для меня и скрытым в глубине меня странным отношением к тебе?
Неужели таким я был и раньше, но не понимал этого, а, точнее, не хотел замечать и понимать, оправдываясь тем, что постоянно занят решением каких-то очень важных и вечно «горящих» производственных задач? И только теперь, когда не я испытываю сам себя, а меня самого безжалостно проверяет моя собственная судьба, всё это внезапно оказалось на поверхности!
А что стало заметно? Моя душевная пустота, как неспособность любить душу человека без прекрасного тела? Может, и в жены я выбрал тебя лишь по внешним признакам, поскольку твоя красота и молодость делали бы честь и мне?
И неужели и ты, мой Лучик-Света, всегда понимавшая меня на всю глубину, а теперь, с резко обострившимся чутьём, всё это замечаешь? Какие же страдания вызывало у тебя, бедная моя, обнаруженное тобой моё лицемерие! «Боже мой, как же мне искупить свою вину?» – терзался я. А вина эта всё больнее пилила меня изнутри, да так, что отмахнуться от нее не получалось ни днем, ни ночью. Эта вина, подлинная или мною выдуманная, но она не давала мне передохнуть ни единого часу.
А ты по-прежнему ни в чем меня не упрекала. Ни разу! И обращалась ко мне не иначе, как «Сереженька». Большей частью ты молчала, погруженная в себя, в своё горе, в приближающуюся неизвестность, готовую тебя вот-вот оторвать от меня, от всех.
Когда ты просила меня что-либо сделать или принести тебе то или иное, о чем я сам прежде тебя не догадался, ты была со мной нежна настолько, что моё горло перехватывал комок. Но я по-прежнему всё, что и следовало, делал с абсолютной тщательностью. Я всё исполнял с готовностью, хотя мысли свои я прятал очень глубоко, стараясь быть с тобой предупредительным и нежным. Хотя, думаю, искренность мне уже не удавалась, ведь таковой она и не являлась, и моя внутренняя борьба непременно себя как-то проявляла и внешне.
Я более всего опасался, что ты разгадаешь существо моих терзаний, отчего тебе станет значительно тяжелее. Я не хотел твоих мучений и мысленно прогонял от нас твою ужасную болезнь и блуждающую вблизи смерть, но разве они ко мне прислушивались? Что бы я ни делал, а всё шло своим чередом, нисколько нас ни радующим.
Глава 16
Раньше я почти не думал о смерти. Даже в связи с чьими-то похоронами, в которых чаще, нежели хотелось бы мне, принимал участие. Но в тех случаях еще как-то задумывался о превратностях судьбы человеческой, о том, о сём, но всё-таки, спустя некоторое время и незаметно для себя, переключался на нечто более актуальное.
Теперь же, когда эта самая, которая с клюкой, вплотную приблизилась к нам, а времени для раздумий ночами, когда спать очень хочется, но не засыпается, стало чересчур много, мысли о смерти принялись меня сверлить. Только всегда они получались крайне бессистемными: то одно в голове застрянет, то другое… В общем, полубред какой-то.
Одно совершенно точно помню: в те страшные дни и ночи я смерти не боялся. Наверно, потому, что приближалась-то она не ко мне. Но не прав окажется и тот, кто посчитает, будто она, смерть или тема смерти, стала мне интересной с исследовательской или с инженерной точки зрения. Нет, всё совсем не так! Но и отделаться от нее не получалось, поскольку смерть постоянно дежурила где-то рядом.
Известно, что нормально живущие люди и, тем более, люди счастливые, о смерти не думают. Так их устроила природа. Чтобы понапрасну не переживали, не портили себе и другим жизнь, а жили спокойно, занимаясь приятными насущными делами. И в этой их жизни природой думать разрешено обо всём, кроме собственной смерти. Даже тогда, когда с этой смертью, только не своей, они как-то соприкасаются. На тех же похоронах. Или на войне. Или в каких-то происшествиях. Тогда люди смотрят на мертвых, отстраняясь, никак не распространяя такую возможность на себя. У всех нас в мозгу на этот счёт имеется хороший предохранитель. Он не позволяет живому человеку думать о своей смерти и, тем самым размягчать волю, откладывать мечты и стремления, то есть, становиться живым мертвецом.
У меня, к примеру, имеется весьма интересный одноклассник, который давненько работает патологоанатомом. Казалось бы, кому, как не ему знать о смерти всё, если он с нею, можно сказать, связан общим делом! Я его об этом даже спросил как-то, мол, расскажи о смерти что-то умное и полезное, чтобы, когда придется, я был бы во всеоружии. Он посмеялся надо мной и ответил совсем буднично: «Знаешь, Серега, у меня, что ни день, столько всякой рутинной работы, что думать о смерти совершенно некогда! Да и не интересно мне это!»
Вот так-то! То есть, о смерти не думают даже те люди, которые с нею рука об руку связаны! А вот на меня почему-то нахлынуло.
И до чего же я додумался бессонными ночами, шевеля воспаленным от усталости мозгом? Впрочем, уже говорил: всё получалось как-то бессистемно и глуповато.
Например. Люди умирают по-разному. Кажется, мысль совсем не новая, но к ней добавляются услышанные где-то замечания, будто кому-то повезло – умер легкой смертью. Стало быть, бывает смерть и иная, долгая, и мучительная. Бывает она ожидаемая или, напротив, внезапная. У кого-то она случается в молодости, но каким-то везунчикам удается дожить до глубокой старости.
Вот и опять ничего нового мой воспаленный мозг не породил!
Никак не могу в эту тему проникнуть сколь-нибудь глубоко, хотя из головы она не выходит! Или у меня тоже срабатывает тот самый природный запрет, установленный природой? Пожалуй, именно так, ведь с печи в детстве я не падал, а продвинуться дальше не могу! Нужная мысль не задерживается в мозгу, а отскакивает безвозвратно и с огромной скоростью, будто мячик от ракетки. Развивать становится нечего!
Пусть так! Тогда зайду с другой стороны. Элементарный вопрос. Долго жить, это хорошо или плохо? Вопрос, не претендующий на оригинальность! Понятно каждому, если даже в старости здоровьем пышешь и живешь интересно, насыщенно, да еще не бедствуешь, то продолжения захочется кому угодно! А коль всё наоборот? Тяжелые болезни, обездвиженность, жуткая диета, всякие недержания, страдания от болей… Кому такая жизнь нужна бесконечно?
А уж родственники, так они вообще, даже выражая свою искреннюю заботу о вашем пошатнувшемся здоровье, вряд ли тайно не мечтают, чтобы весь этот кошмар со «скорыми», уколами, суднами, стонами, нездоровым запахом для них, наконец, закончился.
Ну и куда меня занесло? Додумался до того, что здоровому человеку живется лучше, нежели больному! Банальнейшее открытие! Даже с учетом справедливой, но едва ли не юмористической поправки, будто всякая смерть не есть личное дело самого покойника, поскольку затрагивает не только его интересы, но и интересы подчас очень многих людей, его окружающих! Стало быть, нечего, дорогие наши, умирать без спросу! Ха-ха! Выходит, даже в этом вопросе нет у нас никакой самостоятельности действий!
Да уж! Без диалектики мне не обойтись! Иначе говоря, что кому-то приятно, другому совсем не подходит! Я уже не вспоминаю тех, кто за «бугром» ждет вступления в права на наследство. Сколько у них там людей убивают из-за денег, из-за алчности, из-за стремления любым путём и поскорее отхватить, а то и захватить чьё-то состояние! Ей богу, хорошо, что советская власть нас хоть от этого оградила!
Кстати, еще немного о той самой легкой смерти, с которой кому-то якобы повезло. Чаще всего, если не считать всякие криминальные случаи или катастрофы, к легким причисляют смерти из-за внезапной остановки сердца. Или из-за закупорки его каким-то случайным и нелепым тромбом. Конечно же, я сужу об этом с позиции абсолютного дилетантства в медицине. Однако именно в таких случаях, как мне известно, о покойном говорят с облегчением и даже завистью. Мол, раз – и умер человек! Мгновенно и легко! Самому приятно и других не мучил!
А так ли это? Ведь для него, несчастного, всё происходит совсем не так, совсем не легко, и совсем не безболезненно! Я ведь как это понимаю? Если сердце остановилось, то тут же прекратился и поток крови, выталкиваемой из сердца, и какой-то участочек спинного мозга, выполняя свою работу, немедленно забьет тревогу: «Аврал! Так быть не должно! Не хватает кислорода! Следует без промедления восстановить кровообращение!»
Ну, а если оно не восстанавливается, как следует, хотя уже другой какой-либо участочек спинного мозга, которому положено, этим занимается? Тогда – плохо дело! Тогда первоначальный испуг по нервам доходит до головного мозга. Он, да и сам человек, первым делом впадает в панику, на которую, в свою очередь, панически реагирует уже центральная нервная система. Именно она для экономии самого ценного в это время кислорода, переставшего доставляться с кровью в головной мозг, отключает наиболее прожорливые относительно кислорода органы, разумеется, за исключением самого мозга.
Сразу в проигрыше оказываются все мышцы. Именно в этот момент окружающие видят, как несчастный падает, если стоял, поскольку мышцы его ног отключились, или заваливается на бок, если сидел, и так далее.
Отбросим в сторону лишенные смысла охи и ахи, поскольку специалист в такой ситуации хладнокровно проверит пульс. И правильно сделает! Только потом он выдаст своё последнее: «Всё!» Это означает, что сердце больше не бьется, значит, несчастный отмучился! Вроде бы, всё верно! Это конец!
Но я думаю об этой ситуации иначе. Как бы, не так! Мозг-то больного всё ещё живой, значит, работает! Значит, человек так или иначе живет и понимает, что попал в непоправимую беду. Он остро чувствует сердечную боль и боль от падения, он переживает мучительное удушье, он пытается понять, что с ним происходит и что будет дальше? Он ведь жив, пока жив его мозг.
Так будет продолжаться еще несколько минут! Человек, возможно, даже слышит вас, собравшихся вокруг, и даже видит что-то, попавшее в поле его зрения, хотя повернуть голову или глаза уже не в силах… Мышцы-то отключены. Но он жив! Ему по-прежнему больно, ему страшно, ему тяжело! Это лишь для окружающих он скончался, отмучился, а в действительности-то он страдает! И более всего потому, что сам уже ничего не может поделать. Он понимает своё бессилие! Он утратил возможность бороться за жизнь, но слышит, как его запросто подталкивают туда, вместо того, чтобы спасать!
Кажется, подобное состояние величают клинической смертью. И из нее некоторым смертным повезло вернуться. Такое иногда случалось. Они-то о потустороннем мире потом и рассказывали в цветах и красках всякие восхитительные небылицы, будто действительно побывали на том свете! На том свете, которого нет, и видели своё безжизненное тело со стороны, и прочие совсем уж невероятные байки. Можно ли им верить? По-моему они воспроизводят лишь то, что напридумывал их мозг ввиду острого кислородного голодания. А, может, и нет! Кто же это точно скажет?
Как-то, приехав в Одессу к матери, я разговорился с хорошим соседом. Гляжу, а он немощно по лестнице поднимается, отдыхая на каждой ступеньке. Предложил я ему на себя опереться, помог. Заодно постояли, обсудили, что да как? Оказалось, перенес тяжёлый инфаркт, да еще, рассказал, как интересно всё с ним получилось.
– Лежу, – говорит он, – я на полу собственной квартиры, всё слышу, а сил совсем нет, даже моргнуть не в состоянии! Один медик со «скорой» проверил пульс, пару раз надавил на грудную клетку и предложил второму сворачиваться. Мол, конец мужику настал. Нечего понапрасну возиться, только время терять, то да сё… Так второй ему сначала посоветовал заткнуться и стал мне делать какой-то больнющий укол; а я-то всё слышу, хотя ответить не могу. Но первый вдруг завелся: «Поехали поскорее, не видишь, что ли? Готов он!» Тогда второй, как мне на слух показалось, его к стене прижал и размеренно так прошипел: «Ты только вякни еще разок, я ведь рассержусь! Врач, называется!» Это он так заставил делать мне массаж сердца, искусственное дыхание и прочее. Долго они возились со мной, и знаешь, ведь вытянули с того света. Хотя, если честно, там я, кажется, еще не побывал! Разве, где-то поблизости!
Вот он – реальный случай! Человек еще живой. Он всё видит, всё слышит, страдает, а кто-то спешит приписать ему легкую смерть, избавиться поскорее! Вот попал бы он, скажем, под асфальтоукладчик, который мгновенно привел бы все его мозги в нефункционирующее состояние, тогда бы он, возможно, ничего и не успел почувствовать, не стал бы страдать… Всё ведь произошло мгновенно! Всё в нём мгновенно отключилось! Однако очень уж неприглядно выглядел бы такой «счастливчик» после того, как стальная махина с него скатилась! Нет, в подобной участи, даже если она такая уж легкая, я не заинтересован! Такую смерть, как говорится, и врагу не пожелаешь!
И всё же остаётся вопрос! Боюсь ли я смерти?
На сегодняшний день отвечаю честно, как на духу! Страха не испытываю, но очень не хочется! То, знаете ли, в старческом возрасте медленно так, постепенно и размеренно происходит трансформация сознания, в результате которой старики смиряются с печальным исходом и даже ждут его, а для меня эта встреча пока крайне нежелательна! Ведь я не без оснований уверен, будто всё у меня, как говорят, впереди, а тут, на тебе, словно обухом по голове… Конечная остановка! Вываливайте его! И все планы сразу в прах; и то, что всегда считалось второстепенным, оставлялось на потом, становится вдруг самым важным; и цена каждой секундочки взмывает, и за каждую из них, предстоит ещё побороться. Но времени на борьбу не осталось!
А если нет времени, но нет и сил для борьбы! Бр-р! Только с этого жуткого момента, с этого понимания безысходности и приходит, как я понимаю, настоящий страх смерти, которая с тобой может сделать всё, что ей вздумается, а ты не только не в состоянии сопротивляться, но даже возразить ей не в праве!
Бедная моя девочка! Ведь я, думая об этой чертовке-смерти, лишь пытаюсь понять то, что испытываешь ты, чтобы знать, как тебе помочь. Но ни к чему так и не пришёл!
