Александр Иванович Вовк
Ледоход
Впрочем, на нехороший сей конец теперь многое указывает, думал Тимофей, вспоминая, как зимой возникла надобность выбраться в город. Сильно он после той поездки расстроился – очень уж люди там испортились. Он и раньше город не жаловал – люди вроде рядом живут, а друг от друга воротятся. Не по-людски это. Отгородиться-то от мира можно, но, если подумать, то паранойей попахивает.
А ещё Тимофей вспомнил, как возле школы группа подростков распоясалась – гогочет скверно, паясничает, матом кроет. Девчонки одобрительным смехом заливаются. Не стерпел тогда Тимофей:
– Ребятки, придержите-ка прыть свою. Не то языки придется вам оторвать, елка-дрын. А вы, девочки, о достоинстве своем не забывайте! Не слушайте этих балбесов! Бывают же и нормальные ребята.
Тимофей не ждал столь дерзкого ответа, который на улицах наших городов не удивил бы никого из прохожих, знакомых с компаниями современной молодежи:
– Тебе, дядя, видимо, дома поговорить не с кем? Или дозу с утра не принял? Сожалею, но лучше иди, куда шел, иди. А то ведь всякое бывает – старенький ты, еще умрешь по дороге! – дикий и тупой хохот сотряс довольных собой подростков. – Тебе же сказали, ветеран …, дуй отсюда с ветерком, раз ветеран. И вообще, кто тебя, пенёк старый, научил лезть в чужие дела? Справедливости ради можем и к ответу призвать…
Дернулся, было, Тимофей, да сдержался. Только сплюнул презрительно. Эти звереныши не понимают ничего человеческого – коль уродами воспитаны, значит, навсегда. И родители, яблоко от яблоньки… И что с людьми стало? Смены нет достойной, сама собой не поднялась, а большая страна, что ни год, не народом наполняется, а сорняками. Даже не бесполезными, а гадкими и вредными.
– Такие болезни в одиночку нам не одолеть, – всё чаще думал Тимофей, – только огонь на себя вызывать. Надо как прежде в деревне-то, чтобы всякий взрослый не оставался в стороне от пакостей подростковых, не глядел на них равнодушно, а за всех детей, за наше будущее, считал бы себя в ответе. А нынче-то в городе все отмалчиваются! Ничего их не касается, отворачиваются, разбегаются. То ли боятся, то ли души свои подрастеряли? А некоторые еще убедить пытаются, будто так и надо. Мол, невмешательство – есть признак хорошего воспитания, здравомыслия и интеллигентности.
– Ох, не люди это, по большому счету – выдохнул Тимофей, – рабы бессловесные и бессовестные. Или, того хуже – плесень. Она, хоть и безопасная с виду, но быстро всё разрушает. Уже потому, что лишь о своей выгоде печется. А если весь народ пропитается такой же плесенью, то себя и изведет со временем, потому, как одна гниль в нем останется, елка-дрын. И почему такую гниль продолжают народом величать?
Тот разговор с дочерью почти позабыт, но именно сейчас память вывалила на Тимофея всю прежнюю муть, долгие годы копившуюся в его семейной жизни. И оттого стало ему невыносимо вспоминать, думать, даже жить. Особой болью терзало душу осознание безысходности, невозможность что-то исправить, переделать – ни с женой не получается, ни с сыном, ни с дочерью. Что за жизнь? И почему всё пошло кувырком? Что он делал не так, в чем лицемерил, где ленился? Не припоминается что-то.
Зато теперь открылось Тимофею, почему рождение их семьи когда-то назвали чудным словом брак. Как в воду глядели! Брак – он и есть брак! Потому как не исправить, не переделать! Только и осталось вышвырнуть на свалку всё, что было, да всё списать! Списать всю их совместную с Катериной жизнь! От первого и до сегодняшнего дня.
А если так, то, спрашивается, зачем жил? Если всё, о чем мечтал сам, что наобещал своей Катерине, любя ее самозабвенно, – ничего ни исполнил, ни достиг. Выходит, обманул и ее, и детей, и себя! Всех обманул! А кто виноват? Сам же? Или можно всё списать на обстоятельства?
Нет уж! Этими обстоятельствами, самыми различными, бедным людям теперь все гадости, на них обрушившиеся, объясняют! Послушаешь тех деятелей, которые с высоких трибун выступают, так плакать в пору от собственного счастья! А если бы не обстоятельства, то и вовсе было бы прекрасно! Да что-то с глазами у нас, пожалуй, стряслось – не видим никаких улучшений! Один развал, да завал и виден! Мы унижены рабским трудом, а те, кто себя успешными называют, без опаски добивают и нас, и всю нашу страну, вдруг ставшую беззащитной перед этой плесенью. Вот и издеваются они, и разворовывают, и добивают! И живут в свое удовольствие, ограничений ни в чем не зная.
Выходит, как ни старайся, а быть порядочным человеком недостаточно, добросовестно работать, стране своей не пакостить, любить семью – надо что-то ещё сделать такое, чтобы под конец жизни хоть собственные дети не упрекнули бы за нищету! И что же под этим «ещё» следует понимать? Впрочем, всё ясно! Вот наворовал бы я, к примеру, миллион – то не узнал бы претензий ни от жены, ни от дочери! Но, кажется мне, коль секрет в этом, что-то важное в нашей жизни опрокинулось вверх дном. Если белое выдают за черное, черное считают белым. Если хороших людей лохами зовут, а негодяи в героях числятся! Их время настало? Вольготно им живется? Уверенно живется – знают, что власть их поддержит, во всём защитит! Это их власть! А если так, то к чему же я пришел? Совсем плохо получается.
Выходит, что правы в этой жизни они, а не я, не честные люди. Выходит, правы негодяи, считающие, будто деньги не пахнут! И потому не важно, как они получены, лишь бы были! А коль денег нет, то жизнь, стало быть, ты не понял! Лох!
Значит, правы именно они? Которые хапают, свое счастье да семейный покой зарабатывают? Конечно! В семье у них достаток, жена довольна, детки взрослые на родителей не обижаются, по заграницам разъезжаются. Неужели и мне свои проблемы следует так же разрешить? Но я ведь ни своровать, ни ограбить, ни убить не смогу. И не хочу!
Что же я в этой жизни так и не сумел понять? И почему теперь не могу приспособиться, как смогли они? Почему и другие люди, честные люди, каким я считаю и себя, теперь настолько несчастны? Или и они живут все не так? И они не разобрались? Не перестроились? Не подсуетились? Не отбросили разом всё, чему их по-хорошему, с любовью учили и дома, и в школе!
Может именно потому, что не разменяли свою честь, не предали себя и людей, все они теперь мучаются, а не живут. В каждой семье, куда ни глянь, свое несчастье. Если деньги какие-то водятся, то муж пьет. Если муж не пьет, то трезвый бьет. Если жена не гуляет, то болеет кто-то. Или наркотиками увлекается. Или, того хуже, сидит далече. И какая же бедность повсюду унизительная! И ведь умышленно она для честных людей организована – поскорее загнутся со своими нелепыми принципами!
Только малыши, пожалуй, и счастливы бывают, пока не вникли, пока мало в этой жизни видели. Пока им в розовом свете чудятся все последующие дни! А во всех сложностях реальной жизни с ее уродливыми правилами и несправедливыми законами, им бы подольше не встречаться! Хотя, о чем это я? И им не избежать! Придет их срок, нахлебаются вдоволь радостей этой паучьей жизни, – подумал Тимофей о великом некогда народе, забывая на время собственную боль.
Однако скрип речного песка…
Скрип песка выдал приближение очередного «бездельника», маявшегося без работы, как и Тимофей. Наличие повода для солидарности Тимофея не обрадовало – его последние размышления не располагали к тому, чтобы любезничать и пустословить. Потому он продолжал лежать, внешне не реагируя на появившийся раздражитель, лишь непроизвольно напрягся, прислушиваясь, оттого тягостные мысли на время отступили. Впрочем, осадок, надолго испортивший настроение, остался.
– Так это ты, Тимоха, разлегся? Наш тебе безработный привет! Смотри, лед-то как попер! Потому и дубарь такой! Насквозь прошивает! – его действительно знобило.
Тимофей из вежливости откликнулся, не открывая глаз:
– Это ты, Наливайко, что ли? Тогда не тяни – наливай-ка поскорее, елка-дрын! Вот и согреешься!
– Очень смешно… Что-нибудь новенькое придумай! – он помолчал. – Отдыхаешь-то почём? Опять работа стоит? Вот и у меня электроды вышли. Бригадир-то обещал… через час-другой. Сиди теперь. А Камиль, татарин кривоногий, для себя пачку как-то заныкал! Теперь варит, зараза прижимистая! Все они вредные! Одним словом – татарва!
– Ничего, отдыхай! Опоздал ты с заборами своими! Давно всё и растащили, и поделили! Теперь не торопись, когда-нибудь ещё доваришь, – незлобно подытожил Тимофей.
– Ну, конечно! А деньги мне за что начислят? На шиши прикажешь жить? На жену глядеть и стыдно, и жалко – как она ещё выкручивается, духом не падает, да и меня подбадривает. Вот, что значит, настоящая женщина – только за счет покоя в семье, который она обеспечивает, и держимся. Пока держимся. А я мужиком называюсь, да ничего против нее не стою!
– Ты что-то путаешь, елка-дрын. Разве деньги за работу дают? Впрочем, в чем-то ты и прав. Кто много работает, тот много и получает. – Тимофей сделал паузу и продолжил с усмешкой. – Только получает не деньги, а инфаркты, инсульты, да прочие гадости! Так что, ты старайся, Наливайко! Зарабатывай, помогай строительству капитализма!
Наливайко вздохнул и промолчал, а Тимофей, видимо, всё же обрадовался какому-никакому товарищу, разговорился.
– Не пойму я тебя – уж мы-то, местные, издавна к комбинату прикипели. И понятно почему. А какого лешего ты сюда из города ездишь? Будто не знаешь, что денег на комбинате, кот наплакал. Директору деньги нужны? Отвечаю, если сам не знаешь, – еще как нужны! Главному инженеру деньги нужны? А главбуху? Всем им нужны, это тебе понятно, Наливайко? А поскольку ты всегда молчишь, то они и не знают, что тебе тоже деньги нужны! Вот они тебя и не приглашают в свою компанию. А ты стесняешься, елка-дрын, за грудки их взять, чтобы о себе напомнить! Закурить-то есть?
– Утром стрельнул. Одну. И больше нет. Однако всё-то ты про меня знаешь! Будто в городе есть куда податься! Вранье это! Работа, может, там и есть, да зарплаты нет. И вообще – все советские заводы, других-то нет, давно стоят. Одна видимость работы! Потому, ловить там тоже нечего! Сюда хоть на транспорте экономлю… Кстати, Тимоха, не приходилось мне узнать, чтобы и ты кого-то за грудки брал!
– Так мне деньги не нужны! Мне их тратить некуда. Меня натуральное хозяйство поддерживает. Жена по магазинам шастать не привычна, а на рекламу паскудную я не реагирую, не кидаюсь, на что попало. Это ты, Наливайко, без денег – совсем не жилец! Да бог с ними! А на татарина ты опять зря накатываешь! – подытожил Тимофей. – Ты с него пример бери. Всё у него припасено – и электроды есть, и сигареты, и совесть. Вон, вчера на реке корриду учинил!
– Ты о чём? Это, где гладиаторы сражаются, что ли?
– Темный ты человек, Наливайко! Как тебя земля сорок лет носит! Гладиаторы, это только по телевизору, где бои без правил. А коррида – это, когда озверевшие быки по улицам Парижа дурней гоняют. И дурни от рогов уворачиваются. Если прыти, конечно, им хватает! В общем, коррида!
– В Париже, говоришь! Это где самая высокая башня, с рестораном наверху? Да! У них всё с размахом…
– В Москве башня ещё выше, Останкинская, на полкилометра торчит. И тоже с рестораном. Хотя и в Париже, понятно, имеется. Эйфелевой зовется. Проржавела насквозь, – уверенно проинформировал Тимофей.
– А ты и в Париже уже побывал? – уважительно усомнился Наливайко.
– Не! Париж дочка в интернате показывала. Оставила нам его, этот интернат, а зачем он нам? Мы с женой включать не умеем, – неохотно осветил Тимофей свои отношения с Парижем.
– Фу, ты, черт! А я не пойму, что за интернат такой? Надо говорить – интернет! Я детям такой тоже сделал. Баловство это!
