Александр Иванович Вовк
Фронтовичок
Слушатели затаили дыхание в ожидании развязки, а фронтовик не торопится, сделал длительную паузу. Молча, отточенными движениями оторвал новый клочок газетки, сложил её желобком, сыпанул в него табак, послюнявил края, свернул большую «козью ножку», лихо её надломил. Потом заскорузлыми пальцами долго поддевал одинокую спичку в полупустом коробке, закурил, медленно всосал дым на полном вдохе, выдохнул его сквозь усы, ловко направляя вытянутой нижней губой вверх. Всё это он проделал весьма театрально, зная, что следят за каждым его движением, но так, словно рядом никого и не было. Затянулся разок, потом другой, зачем-то потёр пальцами свободной руки подбородок, посидел, покряхтел.
Присутствующие дожидались завершения магического ритуала. Наконец Василий Кузьмич продолжил так, будто его повествование и не прерывалось совсем.
– Когда гости приблизились ко мне, ещё незамеченному, метров на двадцать, я осторожно, чтобы не выдать себя и не получить пулю, выдернул кольцо из одной гранаты, потом из другой, придерживая обе так, чтобы их чеки раньше времени не отвалились. Вы должны это и без меня знать, сынки. Когда чека отвалится, удерживаемая до того ладонью, то сначала раздастся хлопок. Это замедлитель сработает. А спустя четыре секунды граната шарахнет уже по-настоящему! Но с первой гранатой я слегка задержался, всё боялся, что фрицы меня услышат, а соперничать с разведчиками в ловкости мне не хотелось! Когда метров десять осталось, бросил я первую гранату по навесной траектории, чтобы она в окоп упала сверху. Так и вышло! И сразу швырнул другую. Только она по земле покатилась. Фрицы, которые наверху остались, в землю вжались, но граната, подпрыгивая, подкатилась к ним в самый раз – рядом, но не дотянуться! Фрицы, больше не прячась, орали что-то по-немецки, но моя граната их не пожалела. После устроенного шума я и думаю: «Ничего, ребята! Теперь ваши головы вряд ли заболят».
Но я на фронте не новичок! Потому крепко усвоил, где-то в засаде осталось прикрытие этих фрицев. И поставленную задачу эти разведчики выполнить обязаны! Без языка они вернуться не могут! Стало быть, придётся мне воевать и с прикрытием. Жаль, что гранаты кончились. Вся надежда на ППД.
Ждать опять пришлось долго, но фрицев я заметил вовремя. Два! Очень осторожные. Меня, не шевелящегося, они в темноте не заметили. Потому короткая очередь всё решила. Немного погодя, я к ним подкрался, забрал автоматы, очень удобный нож с мощным лезвием, гранаты противопехотные с очень длинными ручками – такие удобно бросать – какие-то галеты и шоколад. А ещё снял для себя наручные часы. Тогда это была очень дорогая и редкая вещица. Часы только у нашего ротного имелись, офицерские, именные. Но вчера, говорили, будто он их нечаянно раздавил, и многие слышали, как он ругался, мол, не к добру! На своих новых часах я разглядел – два часа сорок минут, а я ещё живой! Неужели больше разведчиков не будет? Стал я перемещаться вдоль окопа и проверять приготовленное ранее оружие и боеприпасы. Вроде бы, всё в порядке. На всякий случай стволы продул. Фрицы могли специально песочку подсыпать.
Я, Сережа, часто на часы поглядывал, ибо время работало против меня. Больше, чем когда либо, мне не хотелось уходить! Впрочем, на некоторое время я всё-таки остался. А Василий Кузьмич всё вел свой рассказ, завораживая всех вокруг:
– Спать мне, конечно, не пришлось! Да больше и не хотелось! Во-первых, продрог я к утру, как осиновый лист, хотя и укрывался несколькими шинелями. Грыз солоноватые немецкие галеты вперемешку с их паршивым шоколадом (я шоколад до войны и не пробовал; хорошо, если по праздникам карамель в доме водилась!), и запивал холодным чаем, который залил в свою фляжку из термоса Петровича. Во-вторых, думал о доме, о несчастной моей матери, о девчонках, ни одну из которых не целовал по-хорошему. Думал о Москве, о Ленинграде, где мечтал побывать когда-то. Хотя бы в метро спуститься (интересно ведь под землей), по музеям походить. А какая красота, говорили, на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве, где снимали мой любимый фильм «Свинарка и пастух». Но чем глубже я возвращался в прошлое, перебирая несбыточное теперь будущее, тем больше жалел себя и свою несчастную судьбу, потому, в конце концов, прекратил это занятие, ослабляющее мой моральный дух. Стал я тихонько напевать те песни, которые приходили на ум. А в шесть тридцать утра, когда за спиной чуток просветлело, я увидел скрытно выдвигающихся ко мне фрицев. Для внезапности они даже танки придержали, чтобы меня не разбудить! Без танков хорошо бы обойтись, но и пехота уже спешила по нейтральной полосе.
Понятное дело, ночная сонливость с меня вмиг слетела. От мощного прилива крови к мышцам сделалось жарко. Сбросил я трехпалые армейские рукавицы, стрелять в них несподручно. Ползком занял позицию и заревел во весь свой голос, себя же им подбадривая: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой – с фашистской силой темною, с проклятою ордой! Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – идет война народная, священная война!»
И заработали мои карабины поочередно. Стрелял я спокойно и тщательно, не для шума, для поражения. Очень уж много гостей ко мне наладилось! Всех не принять! Вот третий фриц уткнулся носом в землю, а другой дернулся и почему-то сел. Но в гости теперь вряд ли придет! Пару раз я коротко поработал из пулемета. Шуму от него много, а результата на такой дальности не заметил. Старался стрелять не по всему фронту, а в центральную группу фрицев. По себе знал, насколько пехоте хочется залечь, если рядом падает один товарищ, потом другой, третий. Вот и я задумал немцам испортить настроение. А если первый дрогнет, то нерешительность и страх по всей пехоте пронесётся, все залягут.
Танков на моем участке я насчитал три. Они уже выдвигались вперед, но не стремительно, чтобы пехота поспевала. Как я и предполагал, самую высокую точку моей обороны танки сразу обстреляли. Пришлось перетащить пулемет и противотанковое ружье ПТРД левее метров на пятьдесят. Стрелять из ружья дальше трехсот метров бесполезно. Вот и оставалось мне одно – пеших фрицев прореживать. За три минуты такой охоты, напоминавшей приятную стрельбу в тире, фрицы приблизились ко мне метров на двести, двести пятьдесят. Стало быть, ещё минут десять, и придется с ними обниматься-целоваться. Возможно, залягут недалеко, откроют ураганный прицельный огонь. Тогда мой конец и настанет. Но пока в запасе есть несколько минут! Пока фрицы бредут за танками вяло, пригнувшись! Постреливают играючи, силы берегут для рукопашной схватки в окопах. Встречу их, а потом вместе предстанем перед богом. Тогда и поглядим, кому куда положено.
Ого! Ещё один танк показался из-за бугра. Четвёртый! Почему отстал от остального железа? Прикрытие, что ли? Ладно, и до него очередь дойдет.
Вот! Ещё трех фрицев на свой счет записал, да только мне этот счёт ни к чему. Не придётся больше отчитываться! Да ладно! Я их теперь и без счёта постреляю! Для удовольствия. Уже накопилось семнадцать фрицев, которые никогда не узнают, что их наступление сдерживает не полнокровная рота, а один единственный красноармеец. Зато, значкист ГТО.
– А что такое ГТО? – впервые не выдержал кто-то в курилке. По лицам остальных можно было догадаться, что вопрос интересовал и их, хотя они предпочли не демонстрировать пробелы своей осведомленности.
– Так это же, сынки, основа! Основа подготовки гражданской молодежи к службе. До войны так было. А ГТО – это по первым буквам, готовность к труду и обороне. Мы с энтузиазмом все нормативы сдавали – по физической подготовке, стрелковой, инженерной, санитарной, прыгали с парашютом, настраивали радиостанции на нужную частоту… В общем, соревновались! Нам интересно, а народу полезно!
– Вроде нынешнего ДОСААФ?
– Ну, можно и так сказать. Только в наше время ГТО вся молодежь сдавала, а в ДОСААФ теперь ребят немного. Так или иначе, думал я тогда, наблюдая за нейтральной полосой, но танками мне пора заняться! Что-то они ко мне чересчур торопятся. Навёл я тяжеленное противотанковое ружье на тот танк, который шёл прямиком на меня, понимая, что его лобовую броню мне не пробить, и всё же выстрелил. Три раза. А что дальше случилось, самому понять сложно, и поверить трудно! Танк вдруг рванул, да так, что даже башню сорвало! Во все стороны огненные струи разлетаются! Грохот чудовищный. Красота, думаю! Неужели я ему в ствол попал! Разве такое возможно? Но не в поддавки же он играет?
Пока я своей работой любовался, другой танк ушёл на левый фланг моего участка и стал зигзагом елозить вдоль окопа, засыпая всех, кто в нём мог оказаться. А два других танка уже маневрируют на флангах и по фронту. И перед моим носом землю роют из пушек и крупнокалиберных пулеметов! Да так, что я и высунуться не рискнул. Одна надежда, что патронов у них надолго не хватит.
Один танк совсем близко подобрался. Страшно мне стало! Уже не знаю, куда прятаться. Судорожно подтянул две противотанковые гранаты поближе, да одну Ф-1 в карман шинели засунул. Самому пригодится, когда пехота приблизится. Жду. Хотя от напряжения всех нервов хочется выскочить и броситься под этот танк. А он, гадюка немецкая, ревет мотором от перенапряжения. Ну, сущий зверь! Старается! Весь окоп за собой разворотил, будто по душе моей стальными гусеницами елозит, всё ближе подбирается. Я прикидывал встретить его гранатами, а потом вижу, не успею. Он намного раньше меня в этом окопе похоронит. Вот и стану я без вести пропавшим, что казалось мне самым плохим концом. Схватился я за ружье… В нём, хорошо помню, ещё два патрона осталось! Но оно такое длиннющее, такое тяжеленное! Почти двадцать кило. Едва развернул его навесу, а удержать, чтобы прицелиться, уже сил нет. Сошки-то опереть не на что. И подниматься во весь рост страшно, выдать себя боюсь, чтобы он меня из пулемета не прикончил!
Ну, всё, подумал! Только ружьё в узком окопе всё же ворочал, хоть и из последних сил. Но поздно! Железное брюхо надо мной закрыло божий свет! Танк поверху всё давит, вертится на месте, рычит, обрушивая гусеницами глыбы моей могилы. Я со страха и пальнул, не целясь, куда пришлось. Зажмурился, съёжился весь! Жду конца. Только чудовищный рёв, который и сегодня не забыть, почему-то стал удаляться.
Я глаза открыл. Вижу, чудовище не горит, но ведёт себя странно. Не вальсирует вдоль окопов, а как-то пряменько-кривенько отползает к своим. Башней не ворочает, не ищет свою жертву как раньше. И стрелять перестало. Я ещё подумал, может, экипаж контужен, а то и погиб. Больше тот танк меня не интересовал!
Опять Василий Кузьмич театрально попыхтел «козьей ножкой», которая продолжала испускать синий дым веревочкой. На некоторое время он погрузился в себя, видимо, переживая острейший момент того боя, даже добродушие в тот миг покинуло его лицо, и неспешно продолжил.
– Пока я следил за вторым танком, словно кролик за удавом, обстановка на поле боя изменилась. Понятное дело, не в мою пользу! Я сразу это понял, едва глянул в сторону фрицев. Оба оставшихся танка устремились ко мне. Видимо, отомстить решили. И пехота – туда же! В той ситуации мне сначала следовало заняться танками, но они ведь не орехи! Два танка за три минуты не щёлкнешь! А тех минут немецкой пехоте хватит, чтобы ворваться в мой окоп. Тут-то я и понял, что мой час настал. Я не испугался, но захотелось, знаете ли, хоть на прощание спокойно, без суеты в небо поглядеть – солнце со мной прощаться не захотело, из-за непроницаемых туч оно так и не показалось – да вокруг оглядеться, не пригибаясь от пуль, о матери в последний раз подумать. Она в тот миг – мой последний миг – вздрогнет да заплачет, оставляя в закутках души вечную надежду на моё возвращение. Не может она не почувствовать гибель единственного сына! Хоть ты, батя, думаю я напоследок, вернулся бы домой! Поддержи наш тающий род!
Но недолгое моё прощание прервал свист снарядов. Перелетая надо мной, они аккуратно взрывались вдоль цепи немецкой пехоты. Она сразу залегла, что для меня – лучший подарок! Молодцы, артиллеристы, кричал я во весь голос, родные вы мои, не оставили на погибель! А они для порядка по той пехоте осколочно-фугасными снарядами ещё пару раз шарахнули. Это прижало фрицев к земле, а я сосредоточился на танках. Снова навёл ружьё на тот танк, который на левом фланге под углом устремился ко мне в тыл. Взял я упреждение в один корпус, как учили, и, провожая танк по ходу движения, выстрелил в моторный отсек. Попасть в таких условиях сложно, но чертова машина полыхнула пламенем и зачадила. Из башни показался один танкист, спрыгнул на землю, потом другой. Решил я расправиться с ними, но рёв мотора очередного танка заставил снова схватиться за ружье. Но я опоздал с подготовкой. Через мгновение танк перевалится через мою траншею и уйдет в тыл… Хотя без поддержки пехоты он вряд ли на это отважится! Тогда развернется и начнёт меня утюжить! Ружьё теперь не лучше оглобли! Осталось гранатой! И когда танк с красиво вырисованным белым крестом на боку перевалился через мой окоп, метнул я ему вслед, на моторный отсек, одну противотанковую гранату, а следом и другую. Вторая не долетела. Только гусеницу и разорвала… Но первая, голубушка, своё дело сделала!
– Все четыре танка подбили? – не сдержал кто-то удивления, смешанного с восхищением и недоверием одновременно.
– Да куда же мне, сынки, деваться было! Там ведь должен кто-то выжить! Огляделся я, вижу, пехота, лишившаяся брони, развернулась к дому. А ближе всего от меня, пригнувшись и петляя, тикают три немецких танкиста. В черных комбинезонах, а не в зеленых шинелях, как пехота. И проняла меня великая злость, до самых пяток:
– Куда же вы, говорю я им, гости дорогие? Ведь опять придете, так не лучше ли сразу остаться? Полежите, подумайте! Так, между разговорами с самим собой, я их по очереди и прореживал. Сначала чёрных перебил, потом за зеленых взялся. Ох, и прекрасный карабин из винтовки капитана Мосина сделали, скажу я вам, ребята! Сейчас не время для подробностей, только советую вам в этом вопросе разобраться. А то у вас всё автоматы да автоматы… Другого и не знаете! А жаль!
Так и стрелял бы я, пока в карабинах, которые на бруствере приготовил, патроны не закончились, но опять незадача вышла! Гляжу я, из нижнего люка горящего танка подряд два фрица выбрались, ловко проползли меж гусениц, да в окоп ко мне нырнули. Танкисты, они же мастера по щелям лазить. Метнул я в них ту Ф-1, которую для себя приберёг.
После взрыва установилась тишина. Чуть погодя, смотрю и глазам не верю, шлепает ко мне живой фриц с поднятыми руками… Оттуда, где граната рванула. Как уцелел, везунчик? Комбинезон местами в клочья, а кое-где тлеет… И лицо обгорелое, бормочет испуганно по-своему. Понял я, просит не стрелять, а сам трясётся весь. Пока я думал, что же с ним делать, заметил ещё одного. Тот умело прятался за первым фрицем, держа наготове автомат. Тогда саданул я по обоим из ППД, пока патроны не закончились. Приблизился к ним, проверил самочувствие и подвел итоги – всё, мой бой окончен. И, знаете, эта простая, элементарная мысль неожиданно меня так поразила, что даже голову расперла во все стороны, и тогда я заорал…
Я кричал что-то невнятное, выражающее в тот момент самое удивительное, самое невероятное, понятое мной, о чём ещё минуту назад не имел права даже мечтать:
– Я живой! Живой! Жи-вой! Выкусили, гады! Драпайте, если сможете? Всё равно, ещё встретимся! – Потом я сел, совершенно обессиленный, и почувствовал сильный озноб, который быстро перешел в настоящую лихорадку. Трясло меня тогда всего, зубы стучали, руки подергивались и слезы по щекам ручьями… Сдали мои нервишки! Понимаете, ребята, пока трудно было, я и умирать не боялся, а тут вот – от радости раскис.
Взобрался я на немецкий танк с не просматриваемой фрицами стороны, чтобы согреться от горячего моторного отсека. Посидел, постепенно успокоился, привел себя в порядок и ощутил в душе не радость, а такую пустоту, что ничего меня больше не волнует, не радует, ничего не хочется. Ну, думаю, возможно, я после этой передряги, как малое дитя стал… Будто с нуля жизнь начинаю. И ведь действительно, меня на свете уже быть не должно, если бы иначе вышло. Значит, будем считать, народился заново, да без помощи мамы. Стало быть, я сам себя народил! – хохотал я. – А может, фрицы слегка помогли?
Но с последней мыслью я не совладал и провалился в непробиваемое забытье.
Солдаты в курилке и те, которые плотным кольцом стояли вокруг, молчали. По-разному молчали. Кто-то улыбался, кто-то курил, низко наклонив лицо – может, слезы прятал, сопереживая? Кто-то окунулся в себя, наверное, и сам вспоминал что-то о войне, о своей семье, о погибших на фронте родственниках. Я же наблюдал за всеми с огромным интересом, хотя, как и все, испытывал что-то вроде потрясения. Но не менее важной казалась реакция на рассказ этих мальчишек в солдатской робе. Мне нравилась их теперешняя сосредоточенность, неподдельный интерес и отсутствие примитивных вопросов, охов и ахов. Их, как и меня, больше интересовал не сюжет рассказа, а подробности того боя, который каждый примерял на себя:
– А я бы смог? – спрашивал себя каждый, как мне казалось.
Неожиданно фронтовик возобновил рассказ, хотя все считали, будто потрясший их финал стал концом истории.
– Разбудили меня тогда два бойца из похоронной команды. Один не разобрался, что я живой, только сплю, как убитый. Вот и решил с меня часы снять. Те самые, трофейные. Но я зашевелился, а он, заметив это, ещё и возмутился:
– Гляди! Часы пожалел… От жадности даже воскрес! Ты, что – не убит? – выдавил он такую глупость, словно рассмешить меня собирался своим похоронным юмором. Я спросонок этого не понял, но заметил, что даже от каждого движения того странного киргиза веяло потрясающей тупостью. Пока я разбирался, кто он, и что ему нужно, к нам подтянулся ещё один похоронщик. В его глазах уже светилась какая-то мысль:
– Ты зачем, солдатик, здесь разлёгся? Мы едва тебя не оприходовали как немца. Туда… В братскую могилу. Здесь живых почему-то не видно. Стало быть, работы для нас много, а времени мало! Ты-то сам, не ранен, случаем? Можем пособить…
– Один я тут. И можете не беспокоиться, – ответил им с усмешкой, потому как разобрался в ситуации.
– Так это ты, чертяка, столько тут наворотил? – удивился похоронщик. – Или отсиделся где-то? – но, заметив мою реакцию на последние слова, я ведь за ППД схватился, он, как бы извиняясь, примирительно произнес. – Ладно уж, лежи, а мы тут сами приберёмся.
– Вижу, как вы прибираетесь. А ну, пошли отсюда, стервятники!
– Не шуми, солдатик! – с выработанным давно спокойствием произнёс похоронщик. – У тебя своя работа, а у нас – своя. И не думай, что она мне очень нравится. Когда меня миной покалечило, то после госпиталя в это подразделение и определили. И на товарища моего не серчай, – он мотнул головой в сторону киргиза, – ему тоже не сладко пришлось под Сталинградом. А что с товарищами твоими так обращаемся, так ведь привыкли мы, только мертвыми и занимаемся, обыскиваем, документы оформляем, хороним. От живых людей отвыкли, они нам редко попадаются… Не серчай, солдатик! И с днем рождения тебя! – он широко улыбался. – Может, выпить хочешь? Так у нас завсегда имеется!
– Я отрицательно мотнул головой, спустился с танка и поплёлся к тому месту, где ещё вчера располагался наш ротный и связист с телефоном. Связи по-прежнему не было. Да и откуда ей взяться? Но я заметил, что два связиста этим вопросом всё же озабочены. Выделив меня из среды похоронной команды, они ко мне и обратились:
– Ты здесь главным будешь?
– Не знаю, буду ли дальше, но пока, кроме меня никого не осталось!
– Тогда принимай работу! Вот тебе трубка, сообщи на КП, что связь восстановлена.
– Да, мне-то зачем? Я и позывных не знаю! Со вчерашнего дня, наверняка, всё сменилось?
– Это мы разом! У тебя «Клён», узел связи – «Береза», а у комбата позывной – «Пятый», – подсказали связисты. Взял я трубку полевого телефона и доложил «Пятому», что участок ротной обороны удержан, а немцы отошли, с большими потерями. Комбат как услышал меня, так сразу ротного затребовал. Растерялся я, не знаю, как отвечать, а он мне опять кричит:
– Давай ротного на связь! Где он там, …, сутки не слышал! Да поскорее!
– Так ротного ещё вчера… тяжело… Я со старшиной в медсанбат раненых отправил. А ротный тяжелый был, не выдержал. А я здесь один…
– Как фамилия и звание? Почему не представляетесь по форме?
– Виноват! Красноармеец Потехин я, товарищ «Пятый»!
– Что значит один!? А кто оборону удержал? Кто танковую атаку отбил? Какие потери? Сколько боеприпасов осталось? Докладывайте! Всё докладывайте! Готовы ли немцев встречать, или думаете, войне конец…? Бога за бороду взяли? – не унимался комбат.
– Да, не было здесь никого, товарищ «Пятый»! Не было! Вот и пришлось мне… – долго в трубке слышался только шум, похожий на морской прибой, потом прорезался голос комбата. – Потехин, так ты один остался? А до начала боя, сколько в строю было?
– Только я и был…
– Что? Против роты немцев и пяти танков? Да ещё и живой остался?! Ну, сынок! Ну, сынок! А ты не брешешь мне? Ты, часом, не контуженный? Нет? А я-то думал, что у вас людей достаточно! У меня ведь резервов нет… А ты, значит, «никого здесь не было», – уже со смехом передразнил он меня. – Дорогой ты мой! Удружил, лучше не бывает! Сейчас пришлю тебе замену. Отыщи документы ротного. Карту, прежде всего, и немедленно дуй ко мне! Всё, конец связи! Жду тебя!
– Доплёлся я до КП батальона, выворачивая ноги, едва не на своих четырех. Ведь только солнышко блеснуло, морозец отпустил, и грязь такая сделалась, что вам и не представить! А комбат и внимания не обратил, что я весь в грязи, обнял, расцеловал:
– Выручил ты, Потехин, наш батальон! А я тебя, ты уж прости, раньше и не замечал… Никак не припомню что-то… В батальоне поначалу-то более шестисот человек числилось, а сейчас и двести не наберется! – Ротный рубанул воздух рукой. – Если так воевать и дальше будем, то нам народа всей России не хватит, чтобы ее отстоять! Вот бы каждый как ты, один против сотни фрицев… и выстоял! Кто бы мне сказал такое – я бы ещё и не поверил! Ну, да ладно! Сейчас пообедаем, и со мной к командиру полка поедешь. Вызывает! Велел и тебя привезти! Захотел лично поглядеть.
– Петр Степанович, – обратился комбат к немолодому офицеру, – ты нашего героя отмой до обеда, да переодень в исправное. И сапоги не пожалей… Новые выдай! Заслужил!
– А под вечер, сынки, – продолжил Василий Кузьмич, – приехали мы на КП полка. Комбат велел у входа дожидаться. Всюду народ военный куда-то торопится, все суетятся, только я и сижу без дела, да на женщин из санитарного батальона поглядываю. Забыл уже, какие они из себя. А они все красавицы, чистюли. Поглядели бы на меня утром, засмеяли бы, пожалуй. Потом меня в блиндаж позвали. Вошёл я, представился, как положено, а командир полка – он до того стоял у стола и что-то офицерам объяснял – сразу ко мне направился. А руки у него распахнуты для объятия, обращается к присутствующим:
– Вот, товарищи, полюбуйтесь на нашего героя-богатыря! – обнял он меня, словно сына, поцеловал, а мне неловко даже сделалось за подобную встречу. Только он опять меня обнял, потом взял за плечи и усадил как дорогого гостя за стол, на котором большая карта разложена. Говорит мне командир полка:
– В общих чертах я ситуацию уяснил, но подробности крайне интересны. Как же вы, Василий Кузьмич, в одиночку, да так грамотно оборону выстроили?
– Сам не знаю, товарищ полковник! Только показалось мне, будто всё в том бою было неправильным, что ли. Немцы почему-то обошлись без артиллерии. Да и танки погнали все легкие: броня у них худая и пушка слабовата. Вот мне и повезло.
– Видели? – повернулся командир полка к своим офицерам. – Василий Кузьмич тоже не лыком шит! Сам разобрался! Всё так и есть! Потому мы предполагаем, что немцы где-то концентрируют силы для прорыва. Но раз вы настолько везучий, то, может быть, и впредь вас одного вместо роты будем выставлять? Ведь пять танков подбили!
– Нет, товарищ полковник! Их всего четыре было. – Все засмеялись, а командир полка весело добавил. – Выходит, жалеете, что не все пять?
– Не успел я пожалеть! Немцы помешали! И убитых мне командир батальона лишних приписал. Я их около сорока настрелял. Остальных ещё до меня мои товарищи уложили. День был тяжелый… Четыре атаки. Хорошо, что артиллерия помогла. Просьба у меня, товарищ полковник, я же о многих товарищах своих знаю. Ну, как воевали, как погибали… Ротного теперь нет, чтобы родным отписать… Я много знаю. Мне надо…
– Не волнуйтесь, Василий Кузьмич! Эту печальную работу сделаем. И ваша помощь будет в самый раз. Мы же знаем, рота держалась геройски, и погибла вся тоже геройски; хорошо хоть ты, сынок, остался…
– Еще старшина наш, Петрович, остался! И два бойца из второго взвода, оба тяжелые. Я их перед боем в тыл отправил.
– Их тоже нет! – ответил командир полка. – Старшина Каленчук погиб от немецкой мины, выпущенной по нашей артиллерийской батарее. Это она вам помогала, пехоту отсекала. А к остальным раненым слишком поздно помощь пришла. Вечная им память, нашим героям! А вас я сейчас обрадую. Во-первых, с этой минуты вы – не красноармеец, а старший сержант, поскольку уже проявили себя хорошим младшим командиром. А во-вторых, мы тут представление подготовили о присвоении вам, Василий Кузьмич, звания Героя Советского Союза! Сегодня же и отправим. Вы только проверьте. Всяко случается, год или место рождения неточны, или… В общем, проверить надо! Исторические бумаги не должны содержать ошибок. Но почему не вижу радости, Василий Кузьмич!
– Служу Советскому Союзу! Только… я же… не Валерий Чкалов, не Александр Матросов, а я кто… И вдруг – Герой… Боязно мне это очень…
– Нет, вы поглядите! Боязно ему! Вот он – русский солдат! С танками воевать один на один не страшится, а награды получать ему боязно! Сразу видно, что не за награды воюет! Но вы не волнуйтесь, Василий Кузьмич, мы лишнего не припишем! Стыдиться вам не придётся! Четыре танка лично подбили в неравном бою с помощью противотанкового ружья и гранат. Уничтожили в бою сорок пехотинцев. И самое главное, всё это совершили в отрыве от основных наших сил! С особой отвагой! Бой вели с целой ротой немецкой пехоты, усиленной танками, но не допустили прорыва участка обороны! Именно так в представлении мы и указали. Так что, не тревожьтесь! Или у вас иная причина имеется, чтобы от награды отказываться? Всякое ведь бывает! Слушаем вас!
– Уважительных причин не имею! Только, знаете, товарищ полковник, с такой наградой мне очень выжить захочется… Чтобы домой героем вернуться! У нас же никто и не поверит, что Васька Потехин настоящий Герой со Звездой! Да только, есть скверная примета – если станет красноармеец щадить себя в бою, то недолго ему осталось! Потому-то мне не до веселья, товарищ полковник…
– Теперь понятно! – командир полка от смеха схватился за живот, апеллируя к присутствующим. – Вы, Василий Кузьмич, ещё и философ! Я вас уверяю, что не встречал ни одного героя, который бы награды ценил больше, чем свою честь. И вам, надеюсь, это не грозит! Впрочем, может, я рано вас уговариваю, ведь награды пока нет! – командир полка развел руками. – Но я верю, что будет. Подвиг-то – налицо! И будет в нашей дивизии шестой Герой! Желаю вам удачи. Возвращайтесь в батальон с вашим комбатом, а прочие указания по службе лично от Дмитрия Степановича и получите. Ещё раз – спасибо за стойкость и отвагу! За то, что не сдали ротный участок обороны, не подвели родной полк. Иначе обошли бы нас немцы… И было бы тогда нам забот! До свидания, Василий Кузьмич! – командир полка двумя руками пожал мне руку, потом обнял. – Вопросы есть?
Фронтовик, видимо, окунувшись в прошлое, улыбался:
– Теперь всё это приятно вспоминать, но тогда впереди ещё целых два года ужасной войны… Хотя об этом тоже никто не мог знать и, тем более, не мог ничего знать о своей судьбе!
– Товарищ прапорщик, – нарушил паузу кто-то из солдат. – А обещанную Звезду Героя вам вручили или нет?
– Вручили, сынки. Очень скоро вручили, 12 января сорок четвёртого года. Командир дивизии вручил в присутствии других командиров и начальников. И весь номер нашей дивизионной газеты мне посвятили. Потому все в дивизии обо мне узнали. Помню, как корреспонденты обо всём расспрашивали, одни и те же вопросы мне задавали, словно на допросе, будто запутать хотели. Будто, ждали от меня более интересной истории, чем я мог им рассказать! Смешно мне стало! Пишите, говорю я им, что пожелаете, если мои рассказы вам не подходят! Так и сказал! А они так и сделали! Потом перед ребятами было стыдно. Смотрят на меня они и смеются! Мол, герой-то ты настоящий, Кузьмич, это мы понимаем, но врать – непревзойдённый мастак! Но как-то всё по-доброму происходило… Потому что уважали! Уважали не за мои заслуги – там каждый такой, – а за то, что не зазнался я со столь высокой наградой. Но всё это, уже другая история.
– Товарищ прапорщик! А почему вы не носите награды? Даже колодок медалей и орденов у вас не видно!
– Тут двумя словами не обойдешься… Целая история с моей Звездой потом приключилось. Да не всяк в неё поверит… Ведь нет у меня ни той Звезды, ни ордена Ленина, сынки.
Посыпались заинтересованные вопросы, которые сводились, в общем-то, к желанию немедленно услышать версию пропажи наград и продолжение истории. Но старшина поднялся со скамейки и даже в лице преобразился, сбросив с него печать воспоминаний.
– На сегодня – всё, товарищи солдаты! Тайн у меня от вас нет, но сейчас – все бегом на построение! Мне сегодня ещё в наряд на кухню заступать. Как-нибудь потом расскажу…
Василий Кузьмич выбросил истлевшую в пальцах «козью ножку», одернул полевой китель и направился к лагерной линейке, располагавшейся перед палаточным городком.
В тот момент, – продолжил Алексей Петрович, – кто-то сжал мой локоть. Я обернулся. Это командир батареи приглашал с ним пройтись к месту построения дивизиона.
– Ну, что, Алексей Петрович? Завораживает наш фронтовичок? – спросил комбат.
Продолжая идти рядом, я скосил свой взгляд, стараясь заглянуть в его лицо так, чтобы не выдать своего удивления. Потому и ответил вопросом:
– В ваших словах, товарищ майор, прозвучало неуважение к фронтовику, странное для меня после услышанного. Или мне показалось?
– Разумеется, показалось! Это слово, обидное, на первый взгляд, вызывает совсем другие чувства и вопросы! Знаешь, Потехин, конечно, человек удивительной судьбы, если его послушать… И интереснейший рассказчик! Более того, скажу! Трудно отыскать фронтовика, который бы так точно и в деталях описывал события тех лет. Вот только в сорок пятом, когда страна закончила воевать, нашему Василию Кузьмичу было всего тринадцать лет!
