Александр Гончарук
Принцесса на курьих ножках, а впрочем, о делах земных, неземных и иноземных. Разноцветные истории
Дознано, что земля, своим разнообразием и великостью нас поражающая, показалась бы в солнце находящемуся смотрителю только как гладкий и ничтожный шарик.
Козьма Прутков
© Александр Гончарук, 2020
ISBN 978-5-0051-3570-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Тудыкин и Кудыкин
Жил да был себе Тудыкин, а через улицу напротив жил Кудыкин – такое просто удивительное совпадение, совсем как два сапога пара!
Пойдет бывало Тудыкин куда-нибудь прошвырнуться или проветриться, как говорится, а тут уж и Кудыкин из окошка маячит и вопрошает глазом или даже и гласом: «Куды?»
А Тудыкин махнет рукой как-то неопределенно, мол: «Туды!» и идет себе куда уж только ноги понесут.
А если Кудыкин куда соберется и за порог только ступит, то тут уж и Тудыкин вдруг из ворот высунется и тоже с вопросом «Куды?» встретит.
Кудыкин же только головой закивает: «туды», мол, «туды» да и удалится в соответствующем намереньям направлении.
А однажды проплыла по улице некая дама, вся из себя такая пышная словно фрегат заморский на всех раскрытых парусах; и вроде бы были у нее даже настоящие усы и трубка в зубах, как у бывалого заморского капитана пересекшего может все 20 морей.
И пускала она дымы и и вверх, и вниз, и по всем возможным направлениям и даже совсем без направлений. Хотя так ли это было на самом деле или иначе, сказать невозможно, поскольку ни тому ни иному свидетельству никакого доказательства ныне уж нет – и дамы нет и дыма нет.
Увидели Тудыкин да Кудыкин даму эту усатую и обомлели разом, будто их электричеством высоковольтным ушибло.
Простояли оба, как статуи, рты разинувши, примерно часа два или три, а тут уж и народ стал собираться, чтоб обсудить эдакую невзрачную ситуацию. Резоны, конечно, там всякие применяли, тезы и антитезы тоже в ход пошли, но до ясной истины все же доковыряться не смогли. А истина была проста и прозрачна, как стакан водки: просто и Тудыкин и Кудыкин оказывается вдруг влюбились в эту фрегатную даму до полнейшего безрассудного умопомрачительного беспамятства.
И стали они просто сохнуть и даже засыхать на собственном корню. Все стоят бывало и ждут, да ждут, когда же дама-то эта вновь появится и сохнут тут тоже попутно и внешне и внутренне. А она видно и не хочет появляться, ей видно и без того совсем не худо.
А Тудыкин и Кудыкин сохнут и сохнут от любви этой самой коварной, по непривычке очевидно. И совсем бы наверно скоро засохли, как растенья какие-нибудь однолетние да тут наступила осень. И пошли дожди да такие, что ничему уже и засохнуть стало просто невозможно, а разве что размокнуть, да рacкиснуть.
Ну, да слава Богу герои наши не рacкисли, потому что в домах своих от влаг небесных укрылись, да и поглядывали друг на дружку – кто там чего значит поделывает. А тут и зима пришла, а там весна и лето – и забыли Тудыкин и Кудыкин и даму и как сохли они и мокли, потому как коловращение природы создает человекам всегда новые впечатления.
Старые же впечатления, как и старые носки куда-то совсем незаметно деваются. И воистину: все есть, как справедливо говорят французы – се ля ви, что совершенно верно означает – такова, мол, сермяжная правда жизни.
Или, что опять же верно – шерши ля фам, что значит ищи женщину, т.е. бабу. Что тоже немaловажно и тоже совершенная истинная правда, поскольку нигде без них, «фамов» этих то есть, никогда и нигде не обходится.
2009—20
Герцог Колотушкин
Жил себе однажды герцог Колотушкин и были у него усы аж до самого потолка. Правда, говорят, что таких в природе не бывает, а вот у него были.
Сядет он бывало на диван или даже на стул и давай усищами cвоими мух по потолку шугать. Мухи ясно, из себя выходят, жужжат и даже бесятся, а Колотушкин их усом да усом, под бок да под бок, то под один, то под другой, то левым усом, то правым, а то и обоими – под оба бока.
И так бывало доймет иную щекотаньем, что та от смеха бывало совсем уж занеможет, да и свалится просто мелким мешком прямо на пол или в иное место, куда уж случится. Посадит ее тогда Колотушкин в банку где у него уже и другие мухи посажены да и примется следующую муху обрабатывать.
Наловит этак бывало штук сто-двести и дрессирует их и дальше дальнобойными усищами своими словно дирижер. А которая если плохо дрессируется так он ее снова усом под брюхом щекотать начнет. И таким манером доводил их бывало до абсолютнейшего послушания, совсем как укротитель диких зверей в цирке. Только укротитель-то кнутом действует, а Колотушкин все больше усом.
И до того бывали мухи насквозь рассдрессированы и послушны его воле, что уже какой хочешь узор или картину изображать умели: хоть на потолке, хоть на стенке, хоть и просто в воздушных пространствах, так сказать в свободном полете. Или даже и текст любой какими хочешь буквами на каком хочешь языке составят, просто читай – не скучай!
И картины тоже на всякий вкус: хочешь так «Переход Суворова через Альпы» тебе представят, «Девятый вал» или «Утро в сосновом лесу», тоже и «Гернику» – любой шедевр живописный одним словом. Или роман тоже какой угодно изобразят, хоть «Войну и мир», хоть «Как закалялась сталь» – хоть и «В поисках утраченного времени». Колотушкину с тех пор ни книг, ни газет, ни телевизора не нужно стало, потому как он только мух и читал и смотрел.
Мухи ведь повсюду летают и всё пре-всё видят и всё про всё знают. Так вот и читает себе бывало Колотушкин свежие новости или просто глядит на живые картины покуда не задремлет, и тогда мухи садятся к нему на усы и начинают рассуждать о том как им все-таки хорошо, что лучше того в мире и быть не может. И вообще хорошо, что они мухи, а не какие-нибудь глупые клопы-тараканы, т.е. совершенно дикие и необразованные насекомые существа. А мухи они все же совсем совсем другие творенья, они вроде как избранные. Они правда и сами не знают кем, куда, зачем и почему избраны, но им того и знать видать не обязательно. Им и так хорошо.
А однажды захотелось вдруг герцогу Колотушкину непременно слетать на Луну. Тут же он одеяло пуховое расстелил, мух по краям порассадил, сам уселся посередке, ноги калачиком по-турецки свернул, да и приказал мухам в сей же момент себя прямо на Луну доставить.
Те сперва, конечно, не хотели, артачились: во-первых далеко, да темно, да и холодновато – шуб-то у мух нет, а во-вторых и неохота. Чего им Луна – Крым, например, гораздо лучше! А, как Колотушкин их снова усом-то наподдел так и помчались они родимые во весь их мушиный дух, что и ракете самой скоростной за ними не поспеть. Так прямо на Луну в самый что ни на есть кратер и приземлились.
А в самом-то кратере, правда, так уж хорошо, тихо да спокойно, век бы там жил-обитал. Но снаружи, пожалуй, что и слишком ветрено, там и лунный насморк легко подхватить можно и корону. Ахмуриканцы, про то верно ведая, одеяла пуховые с собой имели, но по хитрости своей сего не разгласили: «Неча мол дураков уму-разуму наставлять, пусть сами развиваются. А не разовьются – так оно еще и лучше: и дальше их в глупости держать».
И видит тут Колотушкин да и мухи тоже, сидит там посреди самого кратера этого сам царь-государь лунный, ноги в плед обернул, плед полосатый такой со звездочками, и чай пьет. И Колотушкин тут невольно подумал:
– Ишь прыткачи какие, мерикашки-то, дельцы эти. И тут уж свой товар внедрили. И чего к нам-то тогда лезут, что им Луны что ли мало? А чай тот, что царь лунный попивал, просто из чистого песку был, потому что на луне ничего иного кроме песку-то и нет. И как такое пить можно для науки пока непонятно, хотя в природе и всегда больше всякого непонятного.
Тут царь всю братию значит, Колотушкина да мух, чай пить приглашает, а Колотушкин ему: «Благодарствуем, мол, только что из-за стола». А царь ему ответствует: «Чай, чай-то, дело не вредное, а больше полезное. Мозги освежает и силы прибавляет». «Да мне нельзя ни пить, ни есть», – Колотушкин отпирается: «Мухи, мол, не поднимут, если назад-то лететь».
«А зачем назад? Вперед лететь надо!» – царь говорит. «Ладно, не хочешь чаю давай в карты играть». Сел Колотушкин за карты, а карты тоже из сплошного песку, и как ими играть если они рассыпаются? Ну и проигрался Колотушкин, конечно, в полный пух, то есть в песок. Мух проиграл, усы проиграл, хотел было все назад отыграть, Землю-планету на кон поставил, но и Землю вместе с Марсом и Венерой и со всем хозяйством проиграл.
Пригорюнился тут Колотушкин, без усов и без мух жить пожалуй и можно, а вот без Земли-то как? Да и мухи еще жужжат хором: «Вот дурак, Колотушкин-то! Вот дурак!» А Колотушкину так стыдно стало, хоть сквозь землю проваливайся, то есть сквозь Луну. И начал он даже понемножку проваливаться. Царь же, государь лунный стал тут хохотать от радости просто совсем как сумасшедший: что теперь вот он такая важная персона – Земли, Марса, Венеры и Луны владыка.
Часа два наверно этак ржал да ржал, а потом захрипел, хахрюкал да и рассыпался, и очевидно стало, что и он-то был тоже совершенно из песку.
«Вот тебе бабушка и огурец!», сказал на то герцог Колотушкин, а что ж тут еще можно было сказать? И бывают же этакие явления в природе! А мухи тоже в свою очередь жужжат: «Вот к чему страсти-то несдержанные ведут. Разрадовался уж больно – вот и окочурился совсем беспредметно!»
Сел тут Колотушкин поскорей на ковер-самолет свой мушиный да и полетел прочь от греха подальше, покуда еще какого-нибудь худого чуда не случилось. А историю эту никому он после не рассказывал, расскажи-ка, пожалуй, кому, так и услышишь тут же: «Ври больше!» И вообще герцог Колотушкин считал, что не для того у человека уши растут, чтобы в них всякие неприятные речи попадали, а потому и сам больше помалкивал и вату в уши затыкал, от всяких пагубных излишних звуков.
А если уж истинную правду хотите узнать про то да про се, то поспросите-ка лучше у мух. Они существа древние, динозавров пережили и неандерталов и похолодания и потепления всякие. И до нас они были и после нас будут. И после всех всех «после» верно тоже – то есть наверное всегда.
И чихать им вобщем-то на все эти эволюции они и так уж достигли пределов идеального совершенства.
2014—20
Герцог Конфитюр
Жил раз в Париже герцог по прозванию Конфитюр и все почему-то ужасно, просто ужасно как его любили. И бывает же такое!
Стоило ему только выйти на улицу, как народ так и облеплял его, совсем как фруктовые мухи переспелый персик, а в особенности же дамы, кои ужас как уж падки на всякие сласти! Так вот и ходил он бывало эдак-то целый день – весь облепленный дамами, будто мухами.
И хотя герцога, как сказано, все ужасно любили, но он сам-то сроду никого не любил, кроме разве самого себя, но по правде сказать и не было никого в мире, кого можно бы было рядом с ним поставить, такой он говорят был наружно сладкий и даже мед ему в этом в значительной мере уступал.
Он был словно самая высокая гора, а самая высокая гора никого не может любить, потому что, то что выше не может любить, то что ниже. Но то что ниже хочет того же значения, что и то что выше, потому что думает, что оно ведь ничем не хуже.
И однажды из-за этого возникла даже самая настоящая революция. Совсем бедный, простой люд все же как-то однажды прослышал (ведь ничего ни от кого толком-то никогда не скроешь), что герцог Конфитюр есть самое сладкое существо этого мира и потому все богатые и знатные сколько их ни есть на сем свете трутся и тусуются возле него как очумелые, а их бедняков даже и близко к сему удивительному удовольствию не подпускают.
И они само собой подумали: «А чем мы хуже? Мы тоже хотим там тереться и тусоваться».
Но добровольно-то своим добром никто ни с кем делиться не станет и пошла тут, конечно, сплошная междуусобная драка и просто смертоубийственная революция из-за дележки имущества.
А один французский доктор как раз придумал удивительный аппарат для полного удаления головы, если кому например голова мешает, то ее… раз! И можно насовсем удалить, будто ее и не было вовсе – и бриться не надо.
Доктора этот прозывался Гильотеном, посему видать и аппарат окрестили по родственному, будто это его совсем законная супруга, гильотиной.
А после когда уж стали аппарат этот вовсю применять, то пошла такая неразбериха, что весь ход истории и прочих наук совсем нарушился.
Головы оказывается так легко отделялись от тел, что и королю, и королеве и самому доктору Гильотену и многим прочим дамам и кавалерам стало не нужно больше причесываться.
Даже и герцог Конфитюр угораздился под эту процедуру, и когда он остался совсем без головы, то все увидели, что был он вовсе не человек, а совсем совсем стеклянная банка- склянка.
А когда из этой банки потекло удивительное варенье, то его тут же и окрестили конфитюром в честь герцога, и народ отведав от сего невероятно чудного состава совсем было спятил, поскольку вдруг прозрел и понял, что такое сладкая жизнь и почему герцог был таким сладким. И все, кто остался еще с головами, ели ложками и ладошками и кто чем мог, и лизали и лакали и плакали и смеялись и всем было так хорошо будто уж ничего плохого в жизни совсем не стало.
Но ведь всем хорошо быть просто никак не может, потому что некоторым всегда будет намного лучше, а чтобы достичь уже полного равенства надо бы пожалуй всех оставить совсем без голов или по крайней мере сделать их внутри совершенно пустыми. К чему постепенно все развитие, волей или неволей, кажется, и стремится.
2018 – 20
Граф Полбулкин
Жил, говорят, однажды такой самый настоящий граф по фамилии Полбулкин. Ничего себе граф, говорят, видный и очень даже мордастый от природы вышел, так что целиком уж ни в одно зеркало не вмещался.
Жил он себе жил, никому ни добра ни зла не причинял, а однажды – раз!… И превратился в тушканчика: зверушку мелкую, но прыгучую.
Только было к обеду все за стол примостились, как он и превратился.
Другие все как надлежит за столом посиживают, ложки-вилки налаживают, да в тарелки поглядывают, а граф Полбулкин все по столу прыгает, да прыгает.
Пробовали его унять, схватить, да в клетку посадить, да не дается, зараза, кусается.
«Я, говорит, мать вашу за ногу и прочие места, долго терпел, а теперь вот истинную свободу постиг, что хочу – то и делаю, и никто мне не указ. Хочу пляшу, хочу скачу, а захочу и воздух испорчу!» И испортил.
И воздух тут такой испорченный стал, что все гости и прочий персонал в окошки повыпрыгнули и иные кости, а иные и черепа себе почем зря поисковеркали.
А как воздух потом поуспокоился, стали графа того, тушканчика то есть разыскивать, да нигде не нашли, совсем как испарился вроде. Многие головы себе ломали куда граф Полбулкин делся, да так вот с тех пор со сломанными бошками и ходят.
А граф тот, Полбулкин то есть, может и в Париж упрыгнул, а то и подале в самый Нуль Ёрк маханул. Ему ведь все прыг, да скок теперь, потому что он тушканчик, хотя и граф.
2013—20
Граф Селедкин или Ифропа
Граф Селедкин однажды получил в наследство целых 20 тыщ золотой монетой и стал думать куда бы их употребить. Думал думал, да и купил карету или даже ахтобус, а может и какой-то драндулет-кабриолет, и стал себе кататься туда да сюда да и обратно.
И даже его надписью значительной по обеим бокам украсил – «Ифропа», что вообщем-то не больше чем просто Европа значит, но так-то вроде пошибче звучит. А жена его, Варвара Семионовна, Варюха попросту сказать, чего там целый день такое варила, жарила да парила, а потом и говорит:
«Ты, мол, изверг бездельный, цельный день катаешься туды да сюды почем здря, а другие вот например тем часом деньги большие заколачивают. Человеков возют, и мзду и за езду и за всяку ерунду берут. Мотай, болван, себе премудрость сию хоть на ус, хоть на ино какое место».
И стал Селедкин премудрость эту себе повсюду где возможно наматывать, так что и измотался совсем и ежели возил кого куда, то непременно уже и плату взимал. А раз даже Варвару Симеоновну к парикмахтеру повез и тоже мзду потребовал.
А та и возмутилась, конечно, совсем до основания:
«Вот дурак-то какой несмышленый! Уж и с жены плату требовает!» И треснула его по загривку поварешкой или может даже кочергой.
А он и без понятия вовсе, пошто его Варька-то, Варвара Семионовна, то есть, эдак грубо колошматит.
«Ё-моё, говорит, я для семейного блага вовсю стараюсь, и деньги в банке для тебя коллекционирую, а ты мне еще по кумполу, злыдня такая, молотишь. Это мне вдвойне и убыльно и обидно, а посему, или щас изволь плати или вылазь насовсем из транспорта, к чертовой бабушке».
А Варвара Семионовна осердилась видать до такой уже значительной меры, что и ушла жить насовсем в лес. «Мне, говорит, лучше с медведем в лесу находиться, чем с придурком в апартаменах» – да еще и плюнула на прощанье на ахтобус, то есть драндулет.
Граф Селедкин конечно сильно загрустил от такого женского решения и стал прожигать жизнь направо и налево. И все чего у него в банке скоплено было скоро попрофукал и стал существовать совершенно бесплатно, потому что жизнь стала поломатая.
И питание у него получалось уже стихийное, как у предков наших обезьяшек. То фрухт какой обнаружит, то корку с полу подберет, а то и сопрет ежли чего где плохо лежит.
А однажды подумал: « И пошто я страдаю, у меня же ахтобус как никак есть, или драндуленция эта самая!» И стал опять по свету колесить да радоваться. И скоро опять заблагоухал и стал монеты мелкие и крупные в банк носить.
Но однажды: то ли с перепою, толи по какой еще неведомой причине, заехал Селедкин неведомо куда, в глухомань неведомую, то ли в Туркию, то ли даже в самую Африканию. А там столпилась целая масса народов разных и все хотят куда-нибудь уехать, потому что народу много, а места мало. И видать воздух там такой пылкий, что все ужасно толстеют. И как увидали ахтобус или карету Селедкина-графа, то от радости и запрыгали всей толпой, так что и земля зашевелилась и чуть не опрокинулась.
А Селедкин им тут и орёт:
«Кончай прыгать, чертово племя! Земля чай не железная! Гляди или лопнет-треснет окончательно или же перевернется насовсем брюхом кверху!»
Ну, а те как мураши все равно бестолковые, ничего не понимают и только в ахтобус скорей влезть норовят.
И так насильно и бесплатно лезут, что у Селедкина и сил возмущаться уж нету.
«Ё-моё, говорит, господа хорошие, вы мне эдак весь ахтобусный механизм окончательно повредите. Влезайте стало быть, постепенным культурным, а не бесплатным образом».
Но они в ответ только рычат рыком совсем полузвериным и прут самым нахальным невоспитанным манером прямо в самое ахтобусное нутро. И их может там целые тыщи-мильоны в край этот насобиралось и мочи с ними совладать, конечно, никакой уже не представляется. Иные говорят «Сперва вези куда скажем, а потом и плату стребовай», а другие вообще только рычат и дикими нехорошими словами ругаются и соображений у них ни в голове ни в прочих местах кажется никаких вовсе и не имеется.
«Да я чё вам такси бесплатное чё ли?!» – хотя и возмущается граф Селедкин, но понимает вполне, что всякие резоны безсмысленны и никаких управ на это население в природе нету. Потому лезут настырно и необразованно, и куда лезут и сами того не ведают – просто сплошная звериная коллекция.
Ахтобус от напоров чрезмерных уж весь по швам трещит, а там еще и еще целые массы напирают, да и в запасе толпа пожалуй, что тыщь в десять, двадцать стоит, разминается покуда. Граф, конечно, их умоляет: « Ребята, граждане-господа, то есть, не губите! Имейте, в конце концов, человеческое разумное понятие: машина, ахтобус то есть, вещь не резиновая, может и ахнуть», – но им это без малейшего интересу.
А тут еще сотни две особо сильных пассажиров поднавалило, поднаперли свежей силой раз, два – да как ахнули! Ну и ахтобус, конечно, тоже ахнул, потому все ж не каучук, а машина – изделие хоть и металлическое, но хрупкое, и весь как есть на мелкие части тут и порассыпался.
«Хрен с маслом выходит, а не техника! А ишо Ифропа называется!», – публика судачит, – «Хотели куда подальше уехать, а она техника-то, собака, не выдерживает многого количества. Придется видать на своих копытах топать». И потопали.
А граф Селедкин напослед им еще и мозги продезинфицировал.
«Кретинозавры вы, говорит, земля-то вещь совсем круглая и никуда с нее не утопаешь! Где был там и останешься на круглоте-то, круглым дураком значит. И вечно по ней куролесить будешь покуда лапами двигаешь да все без толку. А вы ежели и дальше этаким количеством напирать станете, то и самой земле-то тоже, как и ахтобусу окончательный капут, извиняюсь за сравнение, совершенно наступит».
А те ему: «Ты нам дяденька настроений-то внутренних не порть. Мы в Европию хотим, там и жить хорошо и работать не надо, а жратвы, сказывають, и в век не сожрать. И народ там слышно толстый, лысый и из себя красивый, вот и мы тоже ему под стать быть хотим». И пошло тут все население шевелиться и в Европу направляться.
А как в окрестных джунглях зверье местное: обезьяшки-павиашки, львы, шакалы, гиены, крокодилы и носороги про то прослышали, так и тоже заквакали-закукарекали: « И мы хотим в Европию, тоже как человеки жить, чего нам жунгли эти примитивные отсталые. Мы тож хотим, как люди, в ристоранах лопать, да на унитазах посиживать, а на лоне природы-то этой только в отпусках разве отдыхать хорошо!»
Да и рыбки в морях тоже заволновались: «Мы то дуры все в воде сидим, киснем, а нa свете-то белом вишь-ка чё деется!» И тоже на сушу вылезать начали.
И от такого всеобщего шевеления и самой-то Земле совсем жарко стало, так что и льды на полюсах таять начали. «Ишь, изверги, чего удумали, хлобализацию каку-то!» – Земля-то про себя думает, – «Я их пою-кормлю, а им все супостатам мало, новую Содомию-Гоморрию умыслили. Как бы только худа от того не получилось!»
А людям да зверям-то животным вроде и невдомек, чего там Земля-планета кумекает и всей ордой своей они тут и дальше двинулись в края благодатные, приятные, словно бы райские, а с ними и верблюды, и жирафы, и носороги, и все прочее животное крупное и мелкое сословие.
И такой сплошной критической массой поналезли, что потрещала Европа, потрещала, да в скорости и совсем, как надувной шарик и лопнула.
Только пар после и остался, да и его скоро ветер перелетный по сторонам порастрепал.
А граф Селедкин поглядел на все это грустное мероприятие, да и отправился пешком на северный полюс. Население-то понаперлось в Европы все больше южное, авось уж в холодный-то край забираться не станет. А Селедкин ничего, к холодам очень даже привычный, потому что сибиряк.
2017—20
