полная версия

Александр Феликсович Борун
Работы. Мемуар

Крыша и свалка

Кстати, про здание. ОКБ – довольно современное здание, из стекла и бетона, но крыша у него была покрыта рубероидом, как у отцовского гаража в Саратове. И протекала. Я это знаю, так меня на некоторое время послали помогать рабочим, которые её чинили. Покрывали новым рубероидом, приклеивая его смолой. Мне, в основном, доставалась низкоквалифицированная работа: привозить бидоны с расплавленной смолой. Не знаю, какая у неё температура плавления, но точно гораздо выше 100°С. Её грели в печке, на улице, на территории завода. За время, пока я довозил бидон и поднимался с ним на крышу на лифте, смола оставалась жидкой. Крыша здания ОКБ устроена непривычно для меня, со скатами не наружу, а внутрь. Отверстия водосточных труб расположены в середине крыши и ведут сквозь здание. По краю крыши бетонный бортик. Кто-то мне объяснил, что для полупроводникового производства требуется стабильная температура, для поддержания которой на крыше собирались устроить бассейн. И даже построили так, но, подсчитав его вес, раздумали так нагружать конструкцию. Сомневаюсь. Скорее, эта идея родилась у кого-то при виде оригинального дизайна крыши. В перекурах рабочие играли в карты в трилистник, ставя буквально копейки. Это нечто вроде упрощённого покера. То ли новичкам везёт, то ли я достаточно хорошо умею блефовать, но за неделю или две работы я выиграл что-то около рубля³². А потом я мог более квалифицированно помогать отцу при аналогичной работе на крыше гаража! Впрочем, не помню, может, последовательность событий была обратной, и это работа на гараже помогла мне понять, что и как делается на крыше ОКБ.

Кроме колхозов, описанных в отдельном мемуарном произведении, что ещё было? Работу саму по себе описать трудно и неинтересны теперь всякие технические подробности. Да я и не помню, в каком люминофоре какое газоотделение получалось.

На территории завода имелась большая свалка. Иногда мы с руководителем группы там рылись в поисках, в основном, деталей для вакуумных систем, всяких фланцев и сильфонов. Рассказывали, когда-то свалка была за территорией завода и там могли рыться окрестные жители. Как-то раз какой-то кладовщик, наткнувшись у себя на складе на платиновую сетку, порядочный рулон, выкинул её на свалку. Она была какая-то тусклая, серая, грязная, и он решил, что она стальная, но уже ни на что не годная. Наверное, она была для изготовления электродов внутри электронных ламп. Потом кто-то спохватился, и стали искать по окрестностям, потому что на свалке сетки уже не было. Что интересно, вскоре нашли. Тогда вокруг завода были деревенские домики, с соответствующим хозяйством. Кто-то этой сеткой огородил курятник. Тоже не признал в ней дорогую вещь, но, в отличие от того кладовщика, оказался более хозяйственным человеком и нашёл ей применение. После этого свалку огородили общей стеной с заводом.

Один раз мы нашли на свалке целый вакуумный пост и приволокли, чтобы разобрать на детали. Тут вышел конфуз. Там был, как оказалось, ртутный манометр, довольно толстая трубка в форме буквы U. А мы не знали. В процессе разборки манометр перевернули, и вся ртуть вылилась на пол. Как она не вылилась раньше, ещё в процессе выкидывания поста на свалку, непонятно, так что ничего подобного мы не ожидали. Не говоря уже о том, кому пришло в голову просто взять и выкинуть такую опасную вещь. К счастью, пол в лаборатории каменный, а то деревянный, считается, надо в таком случае перестилать. А так мы поползали по полу и собрали всю ртуть – получилось примерно полстакана. Самые маленькие шарики собирали спичкой с каплей солидола на конце. Потом, на случай. если что всё же осталось, залили весь пол медным купоросом – он переводит ртуть в какое-то нелетучее соединение. Когда медного купороса на весь пол не хватило, добавили какой-то соли железа, уже не помню, какой. Медный купорос оставил на полу не отмывающиеся синие пятна разной интенсивности, а железо – жёлто-зелёные. Перемешавшись, они дали новые цвета. Пол стал похож на абстрактную картину. Сейчас сказали бы, что это реклама ЛГБТ.

Ещё в связи со свалкой и кладовщиком-пофигистом вспомнилось такое. Якорева попросили определить какой-то брак, предположительно вследствие неправильного отжига. Отжиг происходил в длинной трубе, через которую детали протаскивала лента транспортёра. На трубу снаружи надеты нагревательные катушки. Производственники подозревали, что расстояние между секциями нагрева слишком большое, и детали успевают остыть, пока едут между ними. Якорев пошёл на склад и получил там два длинных провода, из которых сам спаял термопару. Кажется, типа хромель-алюмель. Её кончик он прицепил к транспортной кювете на ленте и запустил в трубную печь, чтобы измерить неравномерность температуры. И получил такие результаты, что производственники за голову схватились: там не только неравномерность, там вообще температура была на 200° ниже требуемой. Они сказали, что его самодельная термопара врёт, не может такого быть. Она слишком длинная, – сказали они, – у неё на такой длине происходит падение напряжения, вот она и недооценивает температуру. – Никакого падения напряжения тут быть не может, – спорил Якорев, – измерение осуществляется по компенсационной схеме. Прибор сам повышает напряжение, пока не получит нулевой ток, и меряет не ток, а это самое напряжение, которое потребовалось для уравновешивания напряжения, создаваемого термопарой под влиянием температуры печки. – Ну, как хотите, но термопара ваша врёт. – Он принёс термопару в лабораторию и мы стали её калибровать: мерить с её помощью известные нам температуры. Кажется, это были жидкий азот, вода со льдом, кипяток и расплавленный паяльником припой. Оказалось, правы производственники. Термопара показывала совсем не то, что должна была. Дело было в том, что кладовщик выдал Якореву не те провода. Или один из проводов. На вид почти все металлы и сплавы похожи, кроме золота и меди и их сплавов, те всё же жёлтые. А в бирках, привешенных к катушкам с проволокой разных металлов и сплавов на складе был беспорядок. Не знаю, тот же это был кладовщик, что выкинул платиновую сетку. Наверное, уже другой. Просто у них традиции такие. Можно предположить лень, а можно – затруднение проверок воровства.

Отдел

Что касается общественной жизни отдела, в которой мы участвовали, она состояла, в основном, из похорон. В отделе было человек сто, почти все – женщины, многие пожилые. А в лаборатории меньше двадцати человек, и почти все мужчины. В основном, молодые. Естественным образом, когда у кого-то в отделе кто-то умирал, а молодых родственников-мужчин не хватало, кого-то из нас звали помогать нести гроб. Так я познакомился с обычаем раздавать на похоронах носовые платочки. Видимо, слёзы утирать. В первый раз пытался отказаться, говоря, у меня свой есть, но оказалось, отказаться нельзя, т.к. – обычай! Только много времени спустя я, уже живя в Москве, понял, что это не слёзы утирать, а взять горсть земли и бросить в могилу на гроб. Не запачкав руку. Почему не увидел этого ещё в Саратове, не знаю. То ли обычай на самом деле различается. То ли в Саратове помощники с работы доносили гроб до кладбища и отпускались восвояси. Но чтоб каждый раз? И никто на поминки не пригласил? Странно. Скорее, поминки вытеснены, как неприятные воспоминания. В вообще, кажется, не принято ни звать на похороны, в частности, на поминки, ни здороваться, придя. А то кто-то привычно поздоровается словами «добрый день», а какой же он добрый³³.

Ещё был обычай обращаться за помощью при переездах, вещи таскать и грузить, но это уже в более узком кругу, не отдела, а лаборатории. Найти грузовик тоже была проблема. А потом в Москве я попал впросак, когда оказалось, что там такого обычая нет. Я позвал, коллеги пришли, помогли, но удивились. Поняли, что это у меня саратовский обычай, и на будущее намекнули, что можно нанять грузчиков.

Один раз намечалось было весёлое отдельское мероприятие, и то кончилось похоронно. По случаю юбилея отдела было организовано празднование в ресторане. А мы сочинили поздравительный текст (как мне вспоминается, в основном, собственно, я; да и не только вспоминается, где-то в бумажках даже текст попадался), который должен был произноситься примерно как актёры читают роли, ещё не разыгрывая сцен. В детском саду и в школе такая читка называлась почему-то «монтаж». При этом всё было в стихах, а по сюжету вместо поздравления предполагалось разыграть судебное заседание с обвинениями отдела, как бы как личности, только в обвинительных выражениях перечислялись всякие успехи и достижения. Такая шутка юмора. А адвокат под видом защиты, наоборот, наводил критику. Даже, помнится, судейские наряды были изготовлены, уже не помню, как они выглядели, но опасаюсь, что не слишком адекватно. Увы, читка не состоялась. Как раз умер какой-то из Генеральных секретарей СССР. Кажется, сам Брежнев. Это потом уж вошло в привычку, когда они стали помирать один за другим. Даже анекдот был, как диктор центрального телевидения говорит: «Дорогие товарищи! Вы будете смеяться, но советский народ опять постигла тяжёлая невосполнимая утрата». Да, ведь ещё была прелюдия, незадолго до Брежнева умер Суслов, и рассказывали, как на его похоронах Брежнев достаёт из кармана речь и зачитывает о дорогом покинувшем нас… Леониде Ильиче! Некоторое время так и продолжает зачитывать механически, потом всё-таки удивляется. Осматривает себя. – А, так это я по ошибке пиджак Суслова надел!

А в тот раз всё было предельно серьёзно. Празднование решили отменить в порядке всенародного траура. Однако вдруг оказалось, что ресторан не соглашается отменить заказ, утверждая, что что-то уже закуплено и чуть не приготовлено. В самом деле, отменять такое мероприятие очень невыгодно. В результате ресторан был, но не в порядке праздника, а как бы в порядке траура. Я туда не ходил, не знаю, как удалось сочетать юбилей отдела с трауром по вождю. Но почему бы и нет.

Лаборатория

В лаборатории было веселее. Правда, мы с Якоревым, по большей части, сидели у себя в комнате, которая была далеко от основного помещения лаборатории. Но мы иногда туда тоже приходили. А там молодые специалисты приобрели настольный хоккей и в обеденный перерыв азартно резались в него. Я, как я думал, играл неплохо – у нас такой дома был. Но против Курчаткина ничего не мог поделать. И никто не мог. Он играл в очень агрессивной манере, постоянно дёргая поле вбок при попытке забросить ему шайбу, а иногда таким рывком ухитрялся загнать шайбу в ворота противника. При этом громко восклицая что-нибудь вроде «я, я, голый король на хвост наступил» или, более понятно, «идите разомнитесь за сараями».

Сам он был из Аткарска, и один раз мы у него ночевали в Аткарске большой компанией по дороге в байдарочный поход. Но лучше я это опишу в отдельном воспоминании про спорт. Это я тут отметил, чтобы не забыть. Как у Новеллы Матвеевой:

Было тихо, очень тихо, —

Ночь на всей земле.

Лишь будильник робко тикал

На моём столе.

Было тихо, очень тихо, —

Тихий, тихий час…

Лишь будильник робко тикал,

Мышь в углу скреблась.

Было тихо, очень тихо, —

Дрёма без забот…

Лишь будильник робко тикал,

Мышь скреблась,

Сверчок пиликал

Да мурлыкал кот.

Было тихо, очень тихо, —

Тихий час теней…

Лишь будильник робко тикал,

Мышь скреблась,

Сверчок пиликал,

Козлик мекал,

Кот мяукал,

Поросёнок дерзко хрюкал,

Бык ревел

И две собаки

Дружно вторили во мраке

Ржанию коней.

Но громкость-то ладно, в большом городе, небось, не тише. Деревенские звуки меня угнетают своим характером безысходного протеста – потом это в экспедициях вспомнил.

А сейчас вспомнил вдруг, в лаборатории был ещё один молодой специалист, Сергей Вайнштейн. Недолго. Он приехал из Ленинграда. Интересна его оценка театрального Саратова. – Я, – говорил он, – в Питере привык хотя бы раз в две недели ходить в театр. Пытался было продолжать эту практику в Саратове, но тут желание посещать театры как-то умерло само собой³⁴. – Я и раньше слышал негативные отзывы такого рода, что, де, в Саратове только ТЮЗ хороший, или, наоборот, что только опера и балет хорошие, а драматический так себе. Но в какой-то момент – год совсем не помню – появился слух, что в драматическом театре новый режиссёр, который ставит неплохие спектакли. И надо сходить. Мы сходили на «Гекубу» и мне не понравилось. По-видимому, режиссёр претендовал на некое новаторство, символизм или что-то такое. При известии Гекубе о гибели очередного её отпрыска ряд девушек (одетых, возможно, по древнегречески, хотя я сомневаюсь, слишком тепло, в глухих платьях до пола и туго повязанных платках на голове, причём повязанных не просто так, узлом на шее, а концы перекрещены спереди и завязаны на шее сзади, чтоб видно было только лицо и ни краешка волос или шеи) приносили длинное чёрное полотно, вроде транспаранта на демонстрации, но без букв, прикладывали краем к несчастной матери и, ходя вокруг неё по кругу всей шеренгой, конец которой был рядом, а другой совершал большой круг, заматывали её в это полотно. Потом так же разматывали. Это было наглядное изображение понятия «её охватило горе». В том же духе разрубленный на куски труп её сына изобретательно изображался артистом, одетым в одни только плавки, лежащим на каталке, перевитым там и сям красными ленточками. То есть, надо так понимать, сложили труп из кусков обратно, предварительно помыв от крови. Каталка была больничная, никелированная, не замаскированная под деревянную древнегреческую. К ней были, правда, привязаны длинные постромки, как у детских санок, но украшенные искусственными цветами. Несчастная мать впрягалась в эти постромки и возила каталку кругами по сцене. Несчастный труп лежал, не шевелясь, в продолжении всего действия, и потом вместе со всеми вышел на аплодисменты. Действительно, роль довольно тяжёлая: со сцены дуло холодным сквозняком. Впрочем, главное, что меня раздражало, не вполне относилось к художественному замыслу режиссёра. Мы неудачно сидели, очень близко к сцене, ряду в третьем примерно, где-то между серединой и краем зала, и всю середину сцены нам заслоняло украшающая сцену здоровенная штука на её краю. А основное действие, как назло, именно в середине сцены и происходило. Украшений было два вида: «старинные» греческие амфоры и бычачьи головы с позолоченными рогами. Стояли они, кажется, строго через один, вдоль всего переднего края сцены. Сомнительно, чтобы на протяжении дней, когда происходят события, оставлены были тухнуть головы принесённых в жертву быков. Но головы ладно, а вот амфоры! Для создания древнегреческого колорита они были как в музее: имели вид склеенных из множества черепков. Все в сетке трещин. Странно было бы древним грекам использовать в хозяйстве такие амфоры. Небось, у них бы в святилище стояли новёхонькие. В общем, новый режиссёр мне тоже не понравился, так что я вполне понимал Вайнштейна³⁵. Жил он в общежитии. Я как-то заходил к нему туда, боюсь, что по работе что-то обсудить, впрочем, не помню. Он гостеприимно зажарил сковороду яичницы и разделил со мной, причём буквально: ножом разделил её пополам. Пояснив при этом, что у них-то в питерском общежитии был обычай не поступать так мелочно, а есть каждому со своего края, и кто более голодный, тот ест быстрее, так что справедливо, что ему достанется больше. Но он в результате так натренировался, что сейчас ему бы досталась гораздо большая порция, чем мне, независимо от нашего сравнительного аппетита, так что лучше уж так. Действительно, он свою половину съел гораздо быстрее. Я уже тоже пожил в общежитии, в Рязани, и особого голода не помню, но, наверное, обстоятельства были другие. Одно дело бедный студент, другое – оформленный на работу почти выпускник, да ещё материально поддерживаемый родителями. По поводу общежития он сетовал, что, выбирая распределение «в глушь, в Саратов», рассчитывал на быстрое получение ведомственного жилья, а тут смотрит: в общежитии живёт, в т.ч., мужик 35 лет. И стало ему грустно от бесперспективности. Ещё Вайнштейн был большой охальник, очень любил всякие неприличные намёки, например, занимаясь штенгелями электронных ламп (это такая трубочка для откачки воздуха, её потом отплавляют, отчего на электронной лампе остаётся видимый носик. А у лампочки накаливания его не видно, он спрятан в железный резьбовой цоколь), с удовольствием произносил термин «юбочка» (такая стеклянная маленькая воронка на штенгеле), так что даже получалось, скорее, «йюбочка», видимо, намекая на сходство с матерным глаголом. Ещё песни неприличные пел под гитару. Что-то со словами «давай с тобою ляжем», «и тогда поймёшь ты, какой я влюблённый», и был там в рифму какой-то совсем уж неприличный намёк, что он «сине-зелёный». При обсуждении слишком добродетельного, как ему казалось, поведения какой-то девушки, помнится, высказал мнение, что чем раньше она начнёт половую жизнь, тем больше удовольствия успеет получить «бедная девочка». Бедная – в смысле зашоренная. Для меня такая точка зрения была тогда новой³⁶. Да и теперь я с ней не склонен безоговорочно соглашаться. Конечно, хиппи, дети цветов, любовь, а не война, всякое такое, но в нашем всё ещё патриархальном обществе кататься любят оба, а саночки возить – ей. И с предохранением не очень легко, и аборт в случае чего ей делать, тем более, если всё же ребёнок, все хлопоты на ней³⁷. Так что ей, а никак не ему, определять, зашоренная она или разумно осторожная. Между прочим, со своими песнями он засмущал, помнится, Таню Камышинцеву, как-то они попали в одну кампанию. Может, я его на день рождения пригласил? Не помню. Он был очень обаятельный и располагающий к себе парень, и она мне потом рассказывает, что он пел, а она не сразу поняла всякие намёки там, и сперва смеялась, а потом вдруг поняла и спохватилась, что же это она смеётся над такой похабщиной? Она уже и тогда была очень православная³⁸, но по привычке или из осторожности всё ещё об этом не говорила. А потом Вайнштейн, разочаровавшись в перспективах получения жилья, предпринял какую-то комбинацию, чтобы перебраться обратно в Питер. Она включала, вроде бы, намерение пойти в армию, по какому поводу прекратить отбывание обязательной двухгодичной отработки в качестве молодого специалиста именно там, куда распределили после ВУЗа, а потом уворачивание от армии, не помню, рассказывал ли он, на каком основании. И он уехал в Питер, на этом о нём всё.

Оже-спектрометр

Наконец, рязанцы сделали нам Оже-спектрометр и мы с Якоревым за ним поехали. Хитрые изготовители, очевидно, аккуратно посмотрели расстояние по автомобильной дороге от Рязани до Саратова и написали в технических условиях, что прибор разрешается перевозить не далее, чем – и указали на 50 км меньше. Чтобы, если поломается по дороге, починка была за наш счёт, а не за их. Я спросил, нельзя ли перевезти по реке? Никаких ухабов, тряски, резкого торможения… Рязань стоит на Оке, та впадает в Волгу, на которой стоит Саратов… Оказалось, нерационально. Саратов и Рязань относятся к разным пароходствам, примерно, волжскому и окскому. В Горьком пришлось бы перегружать прибор на другой пароход. Т.е. везём на грузовике на пристань в Рязани, сгружаем, загружаем на пароход, плывём в Горький, разгружаем, может, грузим на что-то и перевозим на другой причал, загружаем на другой пароход, везём в Саратов, перегружаем опять на грузовик, сгружаем на заводе. При таком количество погрузочных работ непременно где-то уроним с фатальным эффектом. Лучше уж один раз загрузить в Рязани и один раз разгрузить на заводе в Саратове.

Забегая вперёд, один раз в Саратове не получилось. «Неожиданно» оказалось, что помещение, предназначенное для Оже-спектрометра, заинтересованные в нём (помещении) лица не освободили. И ещё долго не освобождали. Примерно год он стоял в ящиках. Так что пришлось его всё же с земли поднимать на тележку и везти, и потом с тележки, впрочем, это было бы в любом случае, а вот сразу с грузовика на тележку не вышло.

Спектрометр был в больших ящиках (или даже одном очень большом ящике) и одном относительно небольшом, в котором был анализатор. Чтобы его не растрясло, я всю дорогу держал его на коленях. Все колени он мне оттоптал, но что делать? Примерно половину пути ехали вместе с каким-то другим грузовиком, побольше, водитель которого был друг нашего. Когда заночевали, они оба поместились в кабине большого грузовика, там можно было как-то организовать два спальных места. А нам оставили кабину того, что поменьше. Мы поставили ведро перед сиденьем и на него положили спинку сиденья³⁹. Это было моё спальное место, а на сиденье разместился Сергей Николаевич. Якорев сибиряк и мужчина сильно больше меня. Так что мне досталось место поменьше, часть пространства над которым занимал руль. Я долго не мог к нему приноровиться, наконец, засунув в него одну ногу и одну руку, сумел заснуть. Потом второй грузовик ответвился по своему маршруту, а нам вблизи Саратова пришлось заночевать ещё раз. То есть успеть днём приехать мы могли, но уже под вечер, нас бы не пустили на завод, некогда было бы оформить это, охранные чиновники ушли. А ночевать на улице перед воротами завода хуже, чем за городом. В кабине теперь обосновался водитель, а мы на ящике в кузове. Ночью было холодновато, выпал иней. На нас, в том числе. Но, может, мы своими телами не допустили переохлаждения спектрометра :)

Через год нашлось место и спектрометр собрали. Рязанцы специально приезжали для этого. И уехали. А мы нашли здоровенную течь. Как назло, она была в маленьком сильфоне, размещённом ВНУТРИ основной камеры. Кто так строит? Нельзя было снаружи? Через него, собственно, не откачка производилась, а заливка жидкого азота в большую ловушку, установленную внизу основной камеры, чтоб там был хороший вакуум. Не вижу причин размещать его внутри, кроме небольшого укорачивания трубки для азота. Чтобы добраться до фланца, на котором он был привинчен и отвинтить, пришлось отвинчивать сперва верхнюю половину огромной основной камеры. Стык обеих половин был сделан в виде очень большого фланца с медной прокладкой, сдавленной толстыми шпильками с огромными гайками, причём этими гайками фланец был так тесно усеян, что между ними с трудом можно было вставить гаечный ключ, что причиняло дополнительные неудобства при отвинчивании и при последующем завинчивании. И то и другое производилось методом медленно, на одну гайку, сдвигающегося креста: гайка на одной стороне камеры на несколько оборотов, гайка на другой стороне, гайка на 90° от этих, гайка напротив, потом всё то же самое со сдвигом на одну гайку. Камера была такая большая, а гаек так много, что приходилось их помечать, чтобы не перепутать, а гайку напротив определять, пересчитывая, ведь прямой взгляд на другую сторону фланца блокировал корпус камеры. Чтобы не получалось несоответствия коэффициентов термического расширения, от чего могла возникнуть течь при обезгаживании (не от слова «гад», а от слова «газ»), гайки и шпильки были сделаны из нержавеющей стали, как и сама камера. Но если для сверхвысоковакуумного оборудования нержавеющая сталь – хороший материал, то для резьбового соединения – довольно плохой. Во-первых, у неё оказалось не очень хорошее скольжение самой по себе, даже несмотря на графитовую смазку. Во-вторых, и прочность у нержавейки оказалась недостаточная для такого применения. Резьба сминалась, и несколько гаек «закусились», их шпильки пришлось распилить – что тоже было очень неудобно там, среди всего оборудования. Ещё бы им не выйти из строя, когда их приходилось крутить, надев на гаечный ключ длинную трубу и наваливаясь на неё вдвоём!

Забегая вперёд, я потом увидел французский Оже-спектрометр (кажется, фирмы «Рибок»… пардон, «Рибер», конечно) и поразился, какие там на фланцах маленькие гаечки и как редко расположены. На небольших фланцах с окошками, например, всего по шесть штук. Я вспомнил, как мы крутили свои огромные гайки, позавидовал и спросил, почему такая разница. Оказалось, на нашем сверхвысоковакуумном оборудовании применяется на фланцах система уплотнения «зуб – канавка»⁴⁰. А за рубежом уже применяют систему из двух концентрических кольцевых зубов и канавок. Уплотнение лучше, и потому не требуется такого давления на прокладки. – А почему у нас не применяют, раз известно, что это лучше? – Не хватает точности. Два зуба и две канавки нужно делать точнее, чтобы они правильно попали друг на друга.

В конце концов, основную камеру мы развинтили. Сильфон отвинтили и отправили на починку в Рязань. Получили починенный, всё собрали обратно. Обмотали прибор нагревательными шнурами, закутали в стеклоткань, и трое суток обезгаживали, ночуя поочерёдно в лаборатории. Потому что нужно всё время следить за давлением, если уменьшается, можно прибавить нагрев, если слишком растёт, убавить.

Кстати, вспомнил забавный эпизод с обезгаживанием предыдущей, самодельной установки для исследования газоотделения. Мы тогда перестарались с нагревом, стеклянная трубка, на которой был приварен омегатрон, размягчилась и под действием вакуума внутри схлопнулась и превратилась в стеклянную палочку. Мало того, эта палочка до такой степени истончилась⁴¹, что согнулась под весом омегатрона, и он печально повис. Хотел было написать, что он вышел из зазора магнита, но это я забыл детали. Магнит, конечно, на время нагревания установки мы снимали с неё, чтобы он не размагнитился. Заметили мы прежде всего движение: омегатрон на гибком от малой толщины стекле слегка покачивался. И первое время, уставившись на него, не могли понять, что это мы такое странное видим…

Это была такая шутка природы, заодно напишу про обычную шутку. Я её, кажется, где-то прочитал и применил к руководителю (это штрих к нашим взаимоотношениям). – Хочешь, – говорю ему как-то, – покажу фокус на невключённом осциллографе? – Хочу, – говорит. Я похожу к осциллографу и молча тыкаю пальцем в надпись «Фокус» возле ручки регулировки фокусировки пучка… Я потом всем, кому мог, показал этот «фокус», а где-то через год случайно вспомнил, хорошая шутка была. И спрашиваю его осторожно: Слушай, я вот не помню, я показывал тебе фокус на невключённом осциллографе? – Вроде, показывал, – отвечает он. – Но я что-то забыл. Покажи ещё раз! – Я показал. – Вот болван! – сказал он скорее себе, чем мне, хлопнув себя по лбу. Не со злостью, впрочем, а с иронией.

Поиск течи делается с помощью специального прибора, течеискателя. Потому что мало обнаружить сам факт течи. Это-то легко – при течи не удаётся добиться требуемого вакуума. Сверхвысокий вакуум, нужный для Оже-спектрометра, это 10^–8-10^–10. Гораздо выше, чем, скажем, для электронного микроскопа. Дело в том, что Оже-электроны, с их относительно небольшой энергией, не вылетают с большой глубины образца. Анализируется самый верхний слой, практически несколько атомных слоёв. Это и преимущество – хорошая чувствительность к поверхностным загрязнениям, например, которые можно таким образом хорошо обнаруживать. И недостаток, точнее, сложность в работе, потому что малейшее присутствие остаточных газов, особенно углеродосодержащих, под действием электронного пучка вызывает образование загрязнений на том самом месте, которое анализируешь. Вот поэтому и нужен хороший вакуум. В электронном микроскопе пучок электронов с большой энергией проходит через тонкий образец насквозь, что ему какой-то лишний атомный слой углеродных загрязнений.

Да, так течеискатель. Он действует, по сравнению с наблюдением самой течи, наоборот. Там откачивался воздух и мы смотрели на показания манометра внутри прибора. А тут в прибор закачивается гелий, а течеискатель фиксирует наличие гелия снаружи. У него есть тонкий щуп, трубочка на гибком шланге, этим щупом нужно провести по всем местам соединений, а течеискатель, находясь, в отличие от манометра, снаружи от прибора, подаёт звуковой сигнал, если где гелий вытекает. А вытекает он гораздо лучше, чем остальные газы. Атомы маленькие и химически инертные, ни за что не цепляются. Однако, когда речь о сверхвысоковакуумном приборе, течь может быть такая маленькая, что течеискатель не помогает. Приходится подтягивать гайки на всех фланцах и следить за давлением при откачке. То есть ловить течь методом тыка. Иногда случается и перетянуть шпильки – медная прокладка прорезается и – начинай всё сначала. Правда, при кратковременном впуске атмосферы потом всё же обезгаживание не столь долгое, как после того, как прибор год простоял под атмосферой. Собственно, первоначально он был под вакуумом, но вакуум сам по себе, без постоянной откачки, не поддерживается.

Ещё были всякие неурядицы при работе чувствительного прибора на заводе. Например, как-то за стенкой взвыла дрель, и в спектрометре сам собой включился форвакуумный насос и стал перекачивать воздух из комнаты в неё же. Он был в тот момент отсоединён. Он и нужен только на начальном этапе откачки. Поддерживает вакуум диффузионный насос, который не может работать прямо на атмосферу. Совместно они откачивают маленькую загрузочную камеру, в которую загрузили образец на специальном держателе с хвостовиком, из которого торчат маленькие шпенёчки для зацепляния манипулятором. Когда в загрузочной камере достигается достаточно хороший вакуум (не такой, как в основной, но всё же чтобы при кратком контакте через трубу не сильно испортить вакуум), манипулятор, управляемый вручную с помощью надетого на его трубу магнита, захватывает этот хвостовик, надеваясь на шпенёчки своими прорезями, перетаскивает держатель с образцом в основную камеру и задвигает в тамошний карусельный держатель, имеющей несколько мест для держателей образцов. Потом манипулятор извлекается из основной камеры, закрывается шлюз между ними, и основная камера дополнительно откачивается до рабочего вакуума. Бывает и так, что при неловком движении держатель с образцом падает. В расположенный прямо под основной камерой магниторазрядный насос он не попадает, там специально закреплена внизу основной камеры сетка. Но прямо сразу извлекать образец было нерационально, слишком долго развинчивать и завинчивать основную камеру – см. описание выше – и снова отжиг проводить. Так что мы делали это, когда на сетке накапливалось несколько держателей с образцами и их начинало не хватать для новых образцов. Впрочем, в какой-то момент Якорев заказал изготовить такие же держатели, это было не очень сложно, такая точность, как, скажем, для фланцев вакуумных соединений или, тем более, для анализатора «цилиндрическое зеркало», была не нужна.