Александр Дюма
Три мушкетера

Д’Артаньян гордо выпрямился, показывая этим, что он не будет просить милостыни у кого бы то ни было.

– Это хорошо, молодой человек, это хорошо, продолжал де-Тревиль: – я знаю эту гордость; я сам приехал в Париж с 4 экю в кармане, но готов был драться со всяким, кто сказал бы, что я не в состоянии купить Лувр.

Д’Артаньян еще больше выпрямился; продав лошадь, он при начале своей карьеры имел 4 экю больше чем де-Тревиль.

– Так, вероятно, как я вам говорил, вам нужно поберечь ту сумму, которую вы имеете, какова бы она ни была; но вам нужно также усовершенствоваться в упражнениях, приличных дворянину. Я сегодня же напишу к директору королевской академии, а завтра он вас примет без всякой платы. Не отказывайтесь от этой маленькой милости. Самые знатные и богатые дворяне наши иногда просят о ней и не могут получить. Вы научитесь верховой езде, фехтованию и танцам; составите там хороший круг знакомства и, по временам, будете приходить ко мне рассказывать, как пойдут ваши занятия; тогда увидим, что я могу для вас сделать.

Хотя д’Артаньян был еще мало знаком с придворным обращением, но понял холодность этого приема.

– Увы, капитан, сказал он, – я вижу теперь, сколько я потерял с утратой рекомендательного письма отца моего к вам!

– В самом деле, отвечал де-Тревиль, – я удивляюсь, что вы предприняли такое дальнее путешествие без этого единственного пособия для нас, Беарнцев.

– Я имел его, сказал д’Артаньян, – но у меня его вероломно похитили.

И он рассказал бывшую в Мёнге сцену, описал с малейшими подробностями наружность незнакомца, и в рассказе его было столько увлечения и истины, что это восхитило де-Тревиля.

– Это странно, сказал он обдумывая, – вы верно говорили обо мне вслух?

– Да, капитан, я был так неблагоразумен. Что делать! такое имя, как ваше, служило мне щитом во время дороги; судите сами, часто ли я им прикрывался.

Лесть была тогда в большом употреблении и де-Тревиль любил похвалу столько же как король или кардинал. Он не мог удержаться от улыбки удовольствия, но эта улыбка скоро исчезла и, возвращаясь к приключению в Мёнге, он продолжал:

– Скажите, не было ли у этого дворянина легкой царапины на щеке?

– Да, как будто от пули.

– Этот человек красивой наружности?

– Да.

– Высокого роста?

– Да.

– Цвет лица бледный, волосы черные!

– Да, да, это так. Каким образом вы знаете этого человека? Ах, если бы мне его когда-нибудь найти! А я найду его, клянусь вам, хотя бы в аду…

– Он ожидал одну женщину? продолжал де-Тревиль.

– По крайней мере он уехал после минутного разговора с той, которую ожидал.

– Вы не знаете, о чем они говорили?

– Он отдал ей коробку и сказал, что в ней заключаются поручения, и чтоб она открыла ее не прежде как в Лондоне.

– Эта женщина была Англичанка?

– Он называл ее миледи.

– Это он! прошептал де-Тревиль, – это он, я полагал, что он еще в Брюсселе.

– О, капитан, если вы знаете, сказал д’Артаньян, – скажите мне, кто этот человек и откуда он, тогда я готов даже возвратить вам обещание ваше поместит меня в мушкетеры, потому что прежде всего я хочу отмстить.

– Берегитесь, молодой человек, сказал де-Тревиль: – напротив, если вы увидите его на одной стороне улицы, перейдите на другую! Не ударяйтесь об эту скалу, она разобьет вас как стекло.

– Это не помешает однако, сказал д’Артаньян, – тому что если я когда-нибудь его встречу…

– Покуда, сказал де-Тревиль, не ищите его, я вам дам совет.

Де-Тревиль остановился; ему вдруг показалась подозрительною эта ненависть, высказанная громко молодым путешественником к человеку, обвиняемому им весьма неправдоподобно в том, что он украл у него письмо отца его. «Не был ли это обман?» думал он, «не подослан ли к нему этот молодой человек кардиналом? не хитрит ли он? не был ли этот предполагаемый д’Артаньян лазутчиком, которого кардинал желал ввести в дом его, чтобы овладеть его доверенностью и со временем погубить его; подобные случаи были не редки. Он посмотрел на д’Артаньяна еще пристальнее чем в первый раз. Но при виде этого лица, выражавшего тонкий ум и непринужденную покорность, он несколько успокоился.

«Я знаю, что он Гасконец», подумал он; «но он может быть Гасконец столь же для меня как и для кардинала. Испытаем его».

– Друг мой, сказал он медленно, – я верю истории потерянного письма, и чтобы загладить холодность моего приема, замеченную вами в начале, я хочу открыть вам, как сыну моего старого друга, тайны нашей политики. Король и кардинал большие друзья между собою; их видимые распри служат только для обмана глупцов. Я не хочу, чтобы мой земляк, храбрый молодой человек, который должен сделать карьеру, верил всем этим притворствам и как глупец попал в сети по следам других, которые в них погибли. Не забывайте, что я предан этим двум всемогущим лицам и что все мои поступки имеют целью только службу короля и кардинала, одного из славнейших гениев Франции. Теперь, молодой человек, сообразите это и если вы, как многие из дворяне, питаете неприязненное чувство к кардиналу, вследствие ли семейных отношений, связей, или просто по инстинкту, то простимся и расстанемся навсегда. Я буду помогать вам во многом, но не оставлю вас при себе. Во всяком случае, я надеюсь, что откровенностью приобрел дружбу вашу, потому что вы первый молодой человек, с которым я говорю таким образом.

В то же время де-Тревиль думал: «Если кардинал подослал ко мне эту молодую лисицу, то, зная до какой степени я его ненавижу, он верно научил своего шпиона говорить о нем как можно больше дурного, чтобы понравиться мне; и потому, несмотря на мои похвалы кардиналу, хитрый земляк наверное ответит мне, что он ненавидит его.

Против ожидания де-Тревиля д’Артаньян отвечал очень просто:

– Капитан, я приехал в Париж с такими же намерениями. Отец приказывал мне не переносить ничего и ни от кого кроме короля, кардинала и вас, которых он считает первыми лицами Франции. Д’Артаньян прибавил имя де-Тревиля к прочим, но он думал что это не испортит дела. – Поэтому я очень уважаю кардинала, продолжал он, и его действия. Тем лучше для меня, капитан, если вы говорите со мною откровенно, потому что тогда вы оцените сходство мнений наших; но если вы мне не доверяете, что впрочем очень естественно, то я чувствую, что я сам себе повредил; но тем хуже, если я потеряю ваше уважение, которым я дорожу больше всего на свете.

Де-Тревиль был удивлен в высшей степени. Такая проницательность и откровенность поразили его, но не совсем уничтожили его подозрение; чем выше других был этот молодой человек, тем он был опаснее, если он в нем ошибался. Несмотря на то, он пожал руку д’Артаньяна и сказал;

– Вы честный молодой человек, но теперь я могу сделать для вас только то, что я вам предлагал. Мой дом всегда открыт для вас. В последствии, так как вы во всякое время можете являться ко мне и, следовательно, воспользоваться всяким случаем, вероятно, вы получите то чего желаете.

– То есть, сказал д’Артаньян, – вы будете ожидать, чтоб я заслужил эту честь. Так будьте спокойны, прибавил он с фамильярностью Гасконца, – вам не долго придется ждать. И он поклонился, чтобы уйти, как будто все остальное зависело от него одного.

– Подождите же, сказал де-Тревиль, останавливая его, – я обещал дать вам письмо к директору академии. Разве вы слишком горды чтобы принять его, молодой человек?

– Нет, капитан, сказал д’Артаньян, – я вам ручаюсь, что с этим письмом не случится того, что было с первым. Я буду его беречь, так что оно дойдет по адресу, клянусь вам, и горе тому, кто бы вздумал похитить его у меня!

Де-Тревиль улыбнулся при этом хвастовстве и оставил своего земляка в амбразуре окна, где они разговаривали; он сел к столу и начал писать обещанное рекомендательное письмо. В это время д’Артаньян от нечего делать начал барабанить по стеклу, смотря на уходивших один за другим мушкетеров, провожая их глазами до поворота улицы.

Де-Тревиль окончил письмо, запечатал его и подошел к молодому человеку, чтобы отдать ему; но в эту самую минуту, когда д’Артаньян протягивал руку, чтобы взять его, вдруг, к великому удивлению де-Тревиля, отшатнулся, покраснел от гнева и бросился вон из кабинета, крича:

– А! в этот раз не уйдет от меня!

– Кто? спросил де-Тревиль.

– Он, мой вор, отвечал д’Артаньян. – А! разбойник!

И он исчез.

– Сумасшедший! пробормотал де-Тревиль. Может быть, прибавил он, – это ловкое средство уйти, видя, что хитрость не удалась.

IV. Плечо Атоса, перевязь Портоса и платок Арамиса

Бешеный д’Артаньян в три прыжка выскочил через переднюю на лестницу, по которой начал спускаться через четыре ступени, и вдруг на всем бегу ударился головой в плечо мушкетера, выходившего от де-Тревиля через потаенную дверь. Мушкетер вскрикнул, или, лучше сказать, застонал.

– Извините, сказал д’Артаньян и хотел продолжать бегство, – извините, я спешу.

Едва он сошел на одну ступень, как железная рука схватила его за пояс и остановила.

– Вы спешите, сказал мушкетер, бледный, как саван: – под этим предлогом вы толкаете меня, говоря извините, и думаете что этого достаточно? Не совсем, молодой человек. Вы думаете, что если вы слышали, что де-Тревиль сегодня говорил с нами немного резко, то и вам можно обращаться с нами также? Разуверьтесь, товарищ, ведь вы не де-Тревиль.

– Уверяю вас, сказал д’Артаньян, узнавший Атоса, который после осмотра раны доктором возвращался в свою комнату, – право, я это сделал без намерения и потому сказал: извините меня; кажется, этого довольно; но я вам повторяю, что я спешу, очень спешу. Пустите же меня, пожалуйста, позвольте мне идти по своему делу.

– Милостивый государь, сказал Атос, отпуская его, – вы невежливы. Видно, что вы приехали издалека.

Д’Артаньян прошел уже три или четыре ступени, но после замечания Атоса остановился.

– Черт возьми! откуда бы я не приехал, но не вам учить меня хорошим приемам.

– Может быть, сказал Атос.

– Ах, если бы мне не нужно было так спешить… сказал д’Артаньян, – если б я не бежал за кем-нибудь.

– Вы торопитесь, но чтобы найти меня, вам не нужно будет бегать; вы меня найдете, слышите ли?

– Где же, скажите?

– Подле монастыря Кармелиток.

– В котором часу?

– Около двенадцати.

– Около двенадцати; хорошо, я буду.

– Постарайтесь не заставить ждать себя, потому что четверть часа позже я вам обрежу уши на бегу.

– Хорошо, кричал д’Артаньян, – я буду там без десяти минут в двенадцать.

И он побежал как сумасшедший, надеясь еще отыскать своего незнакомца, который не мог уйти далеко своим спокойным шагом.

Но у ворот Портос разговаривал с одним гвардейцем. Между разговаривавшими было именно столько расстояния, сколько нужно чтобы пройти одному человеку.

Д’Артаньян думал, что для него довольно будет этого пространства и бросился между ними как стрела. Но он не рассчитал на порыв ветра. Только что он хотел пройти, как ветер раздул длинный плащ Портоса и д’Артаньян попал прямо под плащ. Конечно, Портос имел свои причины придержать эту существенную часть одежды, и вместо того чтобы опустить полу, которую держал, он притянул ее к себе, так что д’Артаньян завернулся в бархат кругом.

Д’Артаньян, слыша ругательства мушкетера, хотел выйти из-под плаща, опутавшего его. Он в особенности боялся, чтобы не замарать великолепной перевязи, но, открыв глаза, очутился носом между плечами Портоса, то есть прямо перед перевязью.

Увы! как большая часть вещей на свете бывают красивы только с наружной стороны, так и перевязь была золотая только спереди, а сзади из простой буйволовой кожи.

Хвастливый Портос, не будучи в состоянии иметь целую золотую перевязь, имел ее по крайней мере в половину, чем и объясняется его простуда и крайняя нужда в плаще.

– Черт возьми, сказал Портос, делая все усилия, чтобы освободиться от д’Артаньяна, шевелившегося за спиной его, – вы бросаетесь на людей как бешеный.

– Извините, сказал д’Артаньян, показываясь под плечом великана, – я тороплюсь, мне нужно догнать одного господина и…

– Разве вы бежите, закрыв глаза? спросил Портос.

– Нет, отвечал оскорбленный д’Артаньян, – и, благодаря моим глазам, я вижу даже то, чего не видят другие.

Неизвестно, понял ли Портос, что он хотел этим сказать, но он рассердился и отвечал:

– Предупреждаю вас, что если вы будете обращаться таким образом с мушкетерами, то будете биты.

– Буду бит! сказал д’Артаньян, – это слово немножко жестко.

– Это слово приличное человеку, привыкшему смотреть врагам прямо в глаза.

– О! я знаю, что вы не поворачиваетесь к ним спиной.

И молодой человек, довольный своею шуткой, удалился, смеясь во все горло.

Портос пришел в бешенство и сделал движение, чтобы броситься на д’Артаньяна.

– После, после, кричал д’Артаньян, – когда снимете плащ.

– Ну, так в час, за Луксембургом.

– Очень хорошо, в час, отвечал д’Артаньян, поворачивая за угол.

Но ни в той улице, которую он пробежал, ни в той, в которую теперь поворотил, не было того, кого он искал. Как бы тихо не шел незнакомец, он ушел уже из виду; может быть, он зашел в какой-нибудь дом. Д’Артаньян спрашивал о нем у всех, кого встречал, спустился до парома, прошел по улице Сены а Красного Креста, но не нашел никого.

Между тем эта ходьба послужила к его пользе в том отношении, что по мере того как пот обливал его лоб, сердце простывало. Тогда он начал размышлять о последних происшествиях; их было много и все несчастные: было только 11 часов утра, а он успел уже попасть в немилость де-Тревиля, которому не мог показаться вежливым поступок д’Артаньяна при уходе от него.

Кроме того, он принял два вызова на дуэли с людьми, способными убить каждый по три д’Артаньяна, притом с двумя мушкетерами, то есть с людьми, которых он столько уважал и считал выше всех других людей.

Будущее было печально. Уверенный что будет убит Атосом, молодой человек мало беспокоился о Портосе. Впрочем, как надежда никогда не оставляет человека, то и он начал надеяться что переживет эти две дуэли, разумеется с ужасными ранами, и на случай, если б остался в живых, давал себе следующий урок:

– Какой я безмозглый! Храбрый, несчастный Атос ранен именно в то плечо, о которое я ударился головой как баран. Удивительно, что он не убил меня на месте; он имел на то право, потому что вероятно я причинил ему жестокую боль.

И, против воли, молодой человек начал смеяться, оглядываясь впрочем чтобы этим смехом, без видимой для других причины не обиделся кто из проходящих.

– Что касается до Портоса, это забавно, тем не менее я несчастный ветреник. Разве бросаются так на людей, не закричав берегись? нет. И разве заглядывают им под плащи, чтобы искать того, чего там нет? Он, конечно, простил бы меня; да, он простил бы, если б я не сказал ему об этой проклятой перевязи; хотя впрочем я не прямо сказал, а только намекнул. Проклятая гасконская привычка! я кажется стал бы шутить и на виселице.

– Послушай, друг мой, д’Артаньян, продолжал он, разговаривая сам с собою, со всею любезностью, к которой считал себя обязанным в отношении к самому себе, – если ты останешься цел, что невероятно, то на будущее время следует быть вежливым. Надо, чтобы тебе удивлялись, ставили тебя в пример другим. Быть предупредительным и вежливым, не значит быть трусом. Посмотри на Арамиса. Арамис – это олицетворенная скромность и грация. А осмелится ли кто-нибудь сказать, что он трус? Без сомнения нет, и с этих пор я хочу во всем следовать его примеру. А вот и он.

Д’Артаньян, идя и разговаривая сам с собой, дошел до дома д’Егильона, перед которым увидел Арамиса, весело разговаривавшего с тремя дворянами из королевской гвардии. Арамис тоже заметил д’Артаньяна. Но как он не забыл, что де-Тревиль утром горячился в присутствии этого молодого человека и, как свидетель выговора, сделанного мушкетерам, не был ему приятен, то он сделал вид, будто его не замечает. Д’Артаньян, напротив, желая привести в исполнение свой план примирения и учтивости, подошел к четырем молодым людям и поклонился им с самою приятною улыбкой. Арамис слегка наклонил голову, но не улыбнулся. Все четверо сейчас же прекратили разговор.

Д’Артаньян не был на столько глуп, чтобы не понять, что он лишний; но и не привык еще на столько к приемам большого света, чтобы ловко суметь выйти из ложного положения человека, вмешавшегося в разговор, до него не касающийся, и с людьми, едва ему знакомыми.

Обдумывая средство удалиться как можно ловчее, он заметил, что Арамис уронил платок. И, без сомнения, по неосторожности, наступил на него; ему показалось это хорошим случаем поправить свой неприличный поступок: он наклонился и, с самым любезным видом, выдернув платок из-под ноги мушкетера, делавшего все возможные усилия, чтобы удержать его, подавая его, сказал:

– Я думаю, милостивый государь, что вам досадно было бы потерять этот платок.

Платок был действительно с богатою вышивкой, с короной и гербом на одном из углов. Арамис покраснел до чрезвычайности и скорее выдернул, чем взял платок из рук Гасконца.

– А, скрытный Арамис, сказал один из гвардейцев: – ты и теперь еще скажешь, что ты в дурных отношениях с госпожою де Боа-Траси, когда эта прелестная дама одолжает тебе свои платки?

Арамис устремил на д’Артаньяна такой взгляд, который ясно дал ему понять, что он приобрел смертельного врага; потом, приняв снова кроткий вид, сказал:

– Вы ошибаетесь, господа, это не мой платок, и я не знаю, почему этому господину вздумалось отдать его мне, а не одному из вас; а в доказательство я вам покажу, что мой платок в кармане.

С этими словами он вынул собственный платок, также очень изящный, из тонкого батиста, хотя батист дорого стоил в то время, но без вышивки, без герба, и украшенный только вензелем своего владельца.

На этот раз д’Артаньян не сказал ни слова; он понял свою неосторожность. Но друзья Арамиса не убедились его запирательством и один из них сказал, обращаясь к молодому мушкетеру с притворною важностью:

– Если ты говоришь правду, то я должен был бы, любезный Арамис, взять его у тебя, потому что, как тебе известно, я из числа искренних друзей де Боа-Траси и не желаю чтобы хвастались вещами его жены.

– Ты не так просишь, отвечал Арамис, – и, сознавая справедливость твоего требования, я не мог исполнить его, потому что оно не так выражено как следует.

– Дело в том, отважился сказать д’Артаньян, – что я не видал, выпал ли платок из кармана г. Арамиса. Он наступил на него, вот почему я думал, что платок его.

– И вы ошиблись, любезный, сказал хладнокровно Арамис, нечувствительный к желанию д’Артаньяна поправить свою ошибку. Потом, обращаясь к гвардейцу, объявившему себя другом де Боа-Траси, он продолжал. – Впрочем, я думаю, любезный приятель Боа-Траси, что я не менее твоего нежный друг его; так что платок мог также выпасть из твоего кармана, как и из моего.

Нет, клянусь честью! сказал гвардеец его величества.

Ты будешь клясться честью, а я честным словом и очевидно, что один из нас солжет. Послушай, Монгаран, сделаем лучше так, возьмем каждый по половине.

– Платка?

– Да.

– Превосходно! сказали другие два гвардейца, – суд царя Соломона! Арамис решительно мудрец!

Молодые люди засмеялись и дело, разумеется, не имело других последствий. Минуту спустя, разговор прекратился; три гвардейца и мушкетер, пожав друг другу руки, отправились – гвардейцы в одну сторону, Арамис в другую.

– Вот минута помириться с этим любезным молодым человеком, сказал сам себе д’Артаньян, который стоял немного в стороне во время последнего разговора их; и с этим намерением подошел к Арамису, удалявшемуся, не обращая на него внимания:

– Милостивый государь, сказал он, – я надеюсь, что вы извините меня.

– Ах, сказал Арамис, позвольте – заметить вам, что вы поступили в этом случае не так, как следовало бы светскому человеку.

– Как, вы полагаете, сказал д’Артаньян.

– Я полагаю, что вы не глупы, и что хотя вы приехали из Гасконии, но знаете, что без причины не наступают на носовой платок. Черт возьми, Париж не вымощен батистом!

– Вы напрасно хотите оскорбить меня, сказал д’Артаньян, сварливая натура которого взяла верх над мирным расположением: – правда, что я из Гасконии, а Гасконцы, как вам известно, нетерпеливы, так что если Гасконец раз извинился, хотя бы в глупости, то он уже убежден, что сделал вдвое больше чем бы следовало.

– Я сказал вам это не для того, чтобы хотел ссориться с вами, отвечал Арамис: – благодаря Бога, я не забияка и, будучи мушкетером только на время, дерусь только по принуждению и всегда очень неохотно; но на этот раз дело важное, потому что вы скомпрометировали даму.

– То есть мы скомпрометировали ее, сказал д’Артаньян.

– Зачем вы были так неловки, что отдали мне этот платок?

– Зачем вы уронили его?

– Повторяю вам, что платок выпал не из моего кармана.

– Так вы два раза солгали, потому что я видел, как вы его уронили.

– А! вы начинаете говорить другим тоном, господин Гасконец, так я научу вас общежитию.

– А я отправлю вас в ваш монастырь, г. аббат. Не угодно ли вам сейчас же обнажить шпагу.

– Нет, пожалуйста, друг мой, не здесь по крайней мере. Разве вы не видите, что мы стоим против дома д’Егильона, наполненного кардинальскими тварями. Кто уверит меня, что кардинал не поручил вам доставить ему мою голову? А я дорожу своею головой, потому что она, как мне кажется, очень хорошо подходит к моим плечам. Успокойтесь же, я хочу вас убить, но без огласки, в закрытом месте, где вы не могли бы ни перед кем похвалиться своею смертью.

– Я согласен, но не надейтесь на это; возьмите свой платок, принадлежит ли он вам, или нет, может быть он вам понадобится.

– Вы Гасконец? спросил Арамис.

– Да, Гасконец, и не откладываю дуэли из осторожности.

– Осторожность – добродетель, бесполезная для мушкетеров, но необходимая для духовных, и так как я мушкетер только на время, то и хочу быть осторожным. В два часа я буду иметь честь ожидать вас в доме де-Тревиля; там я назначу вам место.

Молодые люди раскланялись, потом Арамис пошел по улице, ведущей к Люксембургу, между тем д’Артаньян, видя что время приближается, отправился по дороге к монастырю Кармелиток, рассуждая: – решительно я не возвращусь оттуда; но если я буду убит, то по крайней мере буду убит мушкетером.