Александр Дюма
Три мушкетера

IX. Видение

В четыре часа четверо друзей собрались у Атоса. Их заботы об обмундировке кончились и на каждом лице оставались только следы тайных беспокойств, потому что за настоящим счастьем всегда кроется опасение за будущее.

Вдруг вошел Планше с двумя письмами, адресованными на имя д’Артаньяна.

Одно из них было маленькая записочка, очень мило сложенная и запечатанная зеленым сургучом, с изображением голубя, несущего зеленую ветку.

Другое было большая бумага, со страшными гербами кардинала-герцога.

При виде маленького письмеца сердце д’Артаньяна забилось радостно: почерк показался ему знакомым. Хотя он видел этот почерк только один раз, но память о нем сохранилась в глубине души его.

Он взял и быстро распечатал его.

«В будущую среду между шестью и семью часами приходите гулять по дороге в Шальо, – писали ему, – и смотрите внимательно на проезжающие кареты; но если вы дорожите жизнью вашей и тех, которые вас любят, не говорите ни слова и не обнаружьте ни одним движением, что вы узнали особу, которая подвергается опасности, чтобы хоть минуту посмотреть на вас».

Подписи не было.

– Это западня, – сказал Атос, – не ходите, д’Артаньян.

– Но мне кажется, – сказал д’Артаньян, – что почерк мне знаком.

– Может быть, он поддельный, – сказал Атос, – в шесть или семь часов дорога в Шальо теперь совершенно безлюдна. Это все равно, что идти гулять в лес де Бонди.

– Но если мы пойдем все вместе, – сказал д’Артаньян; – не съедят же нас всех четверых с четырьмя слугами, лошадьми и оружием.

– Притом же это был бы приятный случай пощеголять нашими лошадьми, – сказал Портос.

– Но если это пишет женщина, которая не желает, чтобы ее видели, то подумайте, д’Артаньян, что вы можете ее компрометировать, это нейдет дворянину, – сказал Арамис.

– Мы останемся позади, – сказал Портос, – он один поедет вперед.

– Да, немного надобно времени, чтобы выстрелить из пистолета из кареты, едущей в галоп.

– О! В меня не попадут, – сказал д’Артаньян. – Тогда мы догоним карету и уничтожим сидящих в ней. Все-таки будет одним врагом меньше.

– Он прав, – сказал Портос. – Будем сражаться, притом нужно же испытать наше оружие.

– Почему же не позволить себе этого удовольствия, – сказал Арамис своим кротким и беспечным голосом.

– Как хотите, – сказал Атос.

– Господа, – сказал д’Артаньян, – теперь половина пятого и мы едва успеем быть к шести часам на дороге в Шальо.

– Притом, если мы выедем очень поздно, – сказал Портос, – нас не увидят, это было бы очень жаль. Пойдемте же собираться в путь, господа.

– Но вы забыли о втором письме, – сказал Атос; – кажется, печать показывает, что оно стоит внимания. Объявляю вам, любезный д’Артаньян, что оно больше беспокоит меня, нежели маленькая безделушка, которую вы так нежно спрятали около сердца.

Д’Артаньян покраснел.

– Посмотрим же, – сказал он, – чего хочет от меня кардинал.

Д’Артаньян распечатал письмо и прочитал:

«Г-на Д’Артаньяна, королевского гвардейца роты Дезессара просят пожаловать во дворец кардинала сегодня вечером в восемь часов.

Ла Гудиниер, Капитан гвардии».

– Черт возьми! – сказал Атос, – вот это свидание поважнее первого.

– Я пойду на второе после первого, – сказал д’Артаньян: – одно в семь часов, другое в восемь. Времени достанет на все.

– Я бы не пошел, – сказал Арамис. – Светский человек не может пропустить свидания, назначенного женщиной, но благоразумный дворянин может извиниться, что не явился к кардиналу, особенно если имеет причины думать, что его приглашают не для любезностей.

– Я разделяю мнение Арамиса, – сказал Портос.

– Господа, – отвечал д’Артаньян, – я получил уже прежде подобное приглашение от кардинала через господина де Кавуа, но пренебрег им, и на другой день со мной случилось большое несчастье. Констанция исчезла. Что бы ни случилось, я пойду.

– Если вы так решили, идите, – сказал Атос.

– А Бастилия? – сказал Арамис.

– О! вы меня освободите, – сказал д’Артаньян.

– Без сомнения, – сказали Арамис и Портос с удивительною самоуверенностью, как будто это было очень легко. – Разумеется, мы вас освободим, но так как мы должны послезавтра ехать, то лучше бы вы не рисковали попасть в Бастилию.

– Лучше всего, – сказал Атос, – сделаем так: не оставим его за весь вечер, будем ждать его каждый у одних из ворот дворца с тремя мушкетерами; если мы увидим подозрительную карету, с завешенными окнами, нападем на нее; мы давно уже не имели дела с гвардейцами кардинала, и де Тревиль подумает, что мы умерли.

– Вы, Атос, решительно рождены для того, чтобы командовать армией, – сказал Арамис. – Какого вы мнения, господа, об этом плане?

– Чудесно! – повторили хором молодые люди.

– Так я бегу в отель, – сказал Портос, – предупредить товарищей, чтобы они были готовы к восьми часам. Мы сойдемся с ними на площади дворца кардинала, а вы между тем велите слугам оседлать лошадей.

– Но у меня нет лошади, – сказал д’Артаньян; – я возьму у де Тревиля.

– Не нужно, – сказал Арамис, – возьмите одну из моих.

– Сколько же их у вас? – спросил д’Артаньян.

– Три, – отвечал с улыбкой Арамис.

– Любезный друг, – сказал Атос, – вы, наверное, самый богатый поэт Франции и Наварры.

– Послушайте, любезный Арамис; вам, конечно, не нужны три лошади; не так ли? Я не думаю даже, чтобы вы купили всех трех.

– Нет, третью привел мне сегодня какой-то слуга без ливреи; он не хотел сказать от кого он, но говорил, что получил приказание от своего господина.

– Или от госпожи, – перебил д’Артаньян.

– Это все равно, – сказал, краснея, Арамис, – он говорил, что получил приказание поставить лошадь в мою конюшню, не объявляя, от кого она прислана.

– Подобные вещи случаются только с поэтами, – сказал с важностью Атос.

– На которой лошади вы поедете? – спросил д’Артаньян, на той ли, которую вы купили, или на дареной?

– Разумеется, на подаренной; вы понимаете, д’Артаньян, что нельзя же обидеть.

– Неизвестного благодетеля, – сказал д’Артаньян.

– Или таинственную благодетельницу, – сказал Атос.

– Следовательно, купленная вами лошадь вам не нужна?

– Почти.

– Вы сами выбирали ее?

– С большим вниманием; безопасность всадника, как вам известно, почти всегда зависит от его лошади.

– Ну, так уступите мне ее за свою цену.

– Я хотел предложить вам ее, любезный д’Артаньян, с тем, чтобы вы со временем уплатили мне эту безделицу.

– А сколько она вам стоит?

– Восемьсот ливров.

– Вот сорок двойных пистолей, любезный друг, – сказал д’Артаньян, вынимая деньги из кармана. – Я знаю, что этою монетой уплачивают вам за ваши поэмы.

– Так вы богаты деньгами? – сказал Арамис.

– Богат, очень богат, любезный друг.

И д’Артаньян позвенел в кармане остальными пистолями.

– Пошлите ваше седло в отель мушкетеров и вам приведут сюда лошадь вместе с нашими.

– Хорошо, но уже скоро пять часов, поспешим.

Через четверть часа Портос показался на углу улицы Феру на прекрасной лошади. Мускетон ехал за ним на овернской лошадке, маленькой, но очень красивой. Портос сиял самодовольствием и гордостью.

В то же время появился с другой стороны улицы Арамис на прекрасной лошади английской породы; Базен ехал за ним на руанской лошади и держал за поводья мекленбургскую лошадь, назначенную для д’Артаньяна.

Оба мушкетера встретились у ворот; Атос и д’Артаньян смотрели на них из окна.

– Черт возьми! – сказал Арамис, – у вас славная лошадь, любезный Портос.

– Да, – отвечал Портос; – это именно та, которую хотели прислать мне, но муж для глупой шутки подменил ее другою; муж был за это наказан, а я получил свое.

Планше и Гримо показались, в свою очередь, с лошадьми господ своих; Атос и д’Артаньян вышли, сели на лошадей и все четверо товарищей пустились в путь.

Итак, Атос обязан был лошадью жене своей, Арамис – любовнице, Портос – прокурорше, д’Артаньян – своему счастью, лучшей любовнице в мире.

Слуги следовали за ними.

Как предвидел Портос, кавалькада произвела на зрителей хорошее впечатление, и если бы г-жа Кокнар могла видеть Портоса, рисовавшегося молодцом на своей прекрасной испанской лошади, она не пожалела бы о том, что потревожила сундук своего мужа.

Близ Лувра друзья наши встретили де Тревиля, возвращавшегося из Сен-Жермена; он остановил их и хвалил лошадей их и обмундировку, что в одну минуту собрало около них несколько сот ротозеев.

Д’Артаньян воспользовался случаем сказать де Тревилю о письме с большой красной печатью и гербами кардинала; разумеется, что о другом письме он не сказал ни слова.

Де Тревиль одобрил принятое им намерение и уверял его, что если он не явится на другой день, то он сумеет найти его, где бы он ни был.

В это время на часах Самаритянской церкви пробило шесть часов; четверо друзей извинились, под предлогом назначенного свидания и простились с де Тревилем.

Галопом проскакали они до дороги в Шальо; день уже склонялся к вечеру, кареты ехали одна за другой; д’Артаньян, охраняемый друзьями, ехавшими в нескольких шагах за ним, заглядывал в глубину карет, но не видал ни одного знакомого лица. Наконец, через четверть часа, когда настали уже сумерки, показалась карета, ехавшая в галоп по дороге из Севра; предчувствие сказало д’Артаньяну, что в этой карете была особа, назначившая ему свидание; он сам удивился, почувствовав заранее сильное биение сердца. Почти в ту же минуту из кареты выглянула женская голова, с двумя пальцами у рта, как будто делая ему этим знак молчания или посылая поцелуй; д’Артаньян вскрикнул от радости, – эта женщина, или лучше сказать, это видение, потому что карета промчалась с быстротой метеора, была г-жа Бонасьё.

Невольным движением д’Артаньян, несмотря на сделанное ему предостережение, пустил лошадь в галоп и догнал карету; но стекло кареты было закрыто, видение исчезло. Д’Артаньян вспомнил тогда предостережение: «Если вы дорожите собственною жизнью и жизнью тех, кто вас любит, то оставайтесь неподвижны, как будто вы ничего не видали».

Он остановился, дрожа не за себя, но за бедную женщину, которая, без сомнения, подвергалась большой опасности, назначив ему это свидание.

Карета продолжала путь с такою же скоростью, въехала в Париж и исчезла из виду.

Д’Артаньян стоял на месте, не зная, что думать. Если это была г-жа Бонасьё и если она возвращалась в Париж, то к чему это мимолетное свидание, этот быстрый обмен взглядов, этот брошенный поцелуй?

Если же это была не она, что было также возможно, потому что в темноте легко было ошибиться, то не было ли это началом нападения на него, не хотели ли заманить его, зная, что он любит эту женщину.

Три товарища подъехали к нему.

Все трое видели, что из кареты показалась женская голова, но никто из них, кроме Атоса, не знал госпожи Бонасьё. По мнению Атоса, это была она; но как он не был так занят рассматриванием этого хорошенького личика, как д’Артаньян, то он заметил в глубине кареты другую голову, мужскую.

– Если это так, – сказал д’Артаньян, – то наверно они перевозят ее из одной тюрьмы в другую. Но что же они хотят сделать с этим бедным созданием и увижу ли я ее когда-нибудь?

– Друг, – сказал с важностью Атос, – вспомни, что только с мертвыми нельзя встретиться на земле. Вы кое-что знаете об этом, также как и я, не правда ли? Следовательно, если ваша любовница не умерла, и если мы видели ее теперь, то рано или поздно вы найдете ее. И, может быть, скорее, чем вы желаете, – прибавил он с тою мизантропией, которая была в его характере.

Пробило половину восьмого; карета опоздала двадцатью минутами на назначенное свидание.

Друзья д’Артаньяна напомнили ему, что он должен был сделать еще визит, заметив ему при этом, что еще можно было от него отказаться.

Но д’Артаньян был упрям и любопытен, он решился непременно пойти во дворец кардинала и узнать, чего ему нужно от него. Ничто не могло заставить его отказаться от принятого намерения.

Они приехали на улицу С. Оноре, и на площади дворца кардинала встретили двенадцать приглашенных Портосом мушкетеров, прогуливавшихся в ожидании товарищей. Тут только объяснили им, в чем было дело.

В полку королевских мушкетеров все знали д’Артаньяна; известно было, что он со временем получит в нем место, и потому на него заранее смотрели как на товарища. Мушкетеры с охотою приняли на себя поручение, для которого были призваны; притом же тут по всей вероятности пришлось бы сделать неприятность кардиналу и его людям, а на подобные похождения эти достойные дворяне всегда были готовы.

Атос разделил их на три группы, принял на себя начальство над одною из них, другую поручил Арамису, третью Портосу, и каждая группа засела в засаду против одного из выходов дворца.

Д’Артаньян храбро въехал в главные ворота. Хотя он знал, что за ним была сильная помощь, но все-таки не без волнения поднимался шаг за шагом по большой лестнице. Поступок его с миледи немного походил на измену, а он подозревал, что между этою женщиной и кардиналом были какие-то политические отношения. Притом де Вард, с которым он так худо обошелся, был из числа людей, преданных кардиналу, а д’Артаньян знал, что сколько кардинал был страшен для своих врагов, столько же привязан к друзьям своим.

Д’Артаньян рассуждал так:

– Если де Вард рассказал все дело наше кардиналу, в чем нельзя сомневаться, и если он узнал меня, что вероятно, то я должен считать себя приговоренным к смерти. Но чего же он ждал до сих пор? Это очень просто: миледи нажаловалась на меня с лицемерным огорчением, делающим ее весьма интересною, и это последнее преступление не переполнило чашу их. К счастью, мои добрые друзья внизу, и не позволят увезти меня; они меня защитят. Однако рота мушкетеров де Тревиля не может одна воевать против кардинала, который располагает силами целой Франции и перед которым королева бессильна и король не имеет власти. Д’Артаньян, друг мой, ты храбр, ты рассудителен, у тебя прекрасная душа, но женщины погубят тебя!

С этими печальными мыслями он вошел в переднюю, отдал письмо дежурному швейцару, который ввел его в приемную залу и ушел во внутренние комнаты дворца.

В этой зале было пять или шесть гвардейцев кардинала, которые узнали д’Артаньяна, и, вспомнив, что он ранил Жюссака, смотрели на него с какой-то странною улыбкой.

Эта улыбка показалась д’Артаньяну дурным предзнаменованием; но так как нашего гасконца нелегко было напугать, или, лучше сказать, так как он, благодаря гасконской гордости, нелегко обнаруживал свои чувства, особенно если это чувство было страх, то он гордо прошел перед гвардейцами и ждал, подбоченясь, в величественном положении.

Швейцар вернулся и сделал д’Артаньяну знак, чтобы шел за ним. Ему показалось, что когда он уходил, гвардейцы стали перешептываться между собой.

Он прошел по коридору в большую залу и вошел в библиотеку; там кто-то сидел у стола и писал.

Швейцар ввел его и ушел, не говоря ни слова. Д’Артаньян стоя рассматривал сидевшего у стола человека.

Сначала он подумал, что это был какой-нибудь судья, рассматривавший свои деловые бумаги, но скоро заметил, что этот человек писал, или, лучше сказать, исправлял строки неровной длины, рассчитывая стопы по пальцам; из этого д’Артаньян заключил, что перед ним был поэт. Минуту спустя поэт закрыл свою рукопись, на обертке которой было написано: «Мирам, трагедия в пяти действиях», и поднял голову.

Д’Артаньян узнал в нем кардинала.

X. Ужасное видение

Кардинал оперся локтем на рукопись, подпирая рукою щеку, и взглянул на д’Артаньяна.

Никто не обладал в такой степени глубокоиспытующим взглядом как кардинал Ришелье, и д’Артаньян почувствовал, что этот взгляд проник во все жилы его как лихорадка.

Несмотря на то, он держал себя прилично, без излишней гордости, но и без унижения, и ожидал, пока кардиналу угодно будет заговорить.

– Милостивый государь, – сказал кардинал, – вы д’Артаньян из Беарна?

– Да, – отвечал он.

– В Тарбе и его окрестностях есть много отраслей д’Артаньянов, – сказал кардинал. – К которой из них вы принадлежите?

– Я сын того д’Артаньяна, который участвовал в войнах за веру вместе с великим королем Генрихом, отцом его величества.

– Хорошо. Кажется, вы приехали назад тому семь или восемь месяцев с родины искать счастья в столице?

– Да.

– Вы ехали через Менг, где с вами что-то случилось; я не знаю хорошенько, что именно, но это все равно.

– Вот что со мной случилось, – начал д’Артаньян…

– Не нужно, не нужно, – сказал кардинал с улыбкой, доказывавшей, что приключение было ему очень хорошо известно. – Вас отрекомендовали де Тревилю, не так ли?

– Да, но именно во время этого несчастного происшествия в Менге…

– Рекомендательное письмо затерялось, – сказал кардинал. – Да, я знаю это, но де Тревиль – искусный физиономист и узнает людей с первого взгляда; он поместил вас в роту зятя своего, Дезессара, обнадежив вас, что со временем вы поступите в мушкетеры.

– Вам известны все подробности, – сказал д’Артаньян.

– С тех пор с вами случилось многое: однажды вы прогуливались за Картезианским монастырем, тогда как лучше бы вам не ходить туда; потом вы с друзьями ездили к Форжесским водам; они остались на дороге, а вы поехали дальше. Это очень просто, у вас были дела в Англии.

– Я ехал… – сказал смущенный д’Артаньян.

– На охоту в Виндзор, или в другое место, это все равно. Я это знаю, потому что моя обязанность все знать. По возвращении вашем вы были приняты одною августейшею особой, и я с удовольствием вижу, что вы сохранили вещь, которую она дала вам на память.

Д’Артаньян с живостью повернул перстень бриллиантом вниз, но уже было поздно.

– На другой день после этого у вас был Кавуа, – сказал кардинал. – Он приглашал вас во дворец. Вы не пошли по его приглашению и очень худо сделали.

– Я боялся немилости вашей эминенции.

– За что? За то, что вы исполнили приказание начальства с такою ловкостью и храбростью, с какой не всякий мог бы это сделать? Вы боялись заслужить мою немилость, когда вы заслужили похвалу? Я наказываю тех, которые не повинуются, но не тех, которые так послушны как вы. И в доказательство вспомните тот день, когда я приглашал вас к себе. Не случилось ли чего с вами в тот же самый вечер?

В этот самый вечер случилось похищение госпожи Бонасьё. Д’Артаньян содрогнулся; он вспомнил, что за полчаса она проехала мимо него, увлекаемая, без сомнения, тою же силой, которая похитила ее.

– Наконец, продолжал кардинал, – так как с некоторого времени я ничего не слыхал о вас, то хотел узнать, чем вы занимаетесь? Притом же вы должны быть мне немного благодарны; вы сами, вероятно заметили, что во всех этих случаях вас очень щадили.

Д’Артаньян поклонился с уважением.

– Это делалось, – сказал кардинал, – не только по чувству естественной справедливости, но и из видов, которые я на вас имею.

Удивление д’Артаньяна возрастало.

– Я хотел изложить вам свои планы тогда, когда вы получили мое первое приглашение, но вы не явились. К счастью, ничто не потеряно от этого замедления, и я сообщу вам свой план сегодня. Садитесь против меня, господин д’Артаньян, вы знатный дворянин и потому можете слушать меня сидя.

И кардинал указал ему стул.

Д’Артаньян был так удивлен всем происходившим, что сел только по второму знаку своего собеседника.

– Вы храбры, господин д’Артаньян, – продолжал кардинал; – вы рассудительны, это еще лучше. Я люблю людей с умом и сердцем. Не бойтесь, – сказал он с улыбкой, – людьми с сердцем я называю храбрых; хотя вы очень молоды, и едва вступаете в свет, но у вас есть уже сильные враги; если вы не остережетесь их, они вас погубят.

– Без сомнения, им легко будет это сделать, – отвечал д’Артаньян, – потому что они сильны и имеют помощников, между тем я совершенно один.

– Да, это правда; но, несмотря на то, что вы одни, вы уже много сделали и, без сомнения, сделаете еще больше. При всем том я полагаю, что вам нужно иметь руководителя на избранной вами дороге; если не ошибаюсь, вы приехали в Париж с надеждой разбогатеть.

– В мои годы люди имеют иногда безумные надежды, – сказал д’Артаньян.

– Безумные надежды бывают только у глупцов, а вы человек умный. Что вы скажете, если я предложу вам место прапорщика в моей гвардии и роту после войны. Не правда ли, вы примете это предложение?

– Но,… – сказал смущенный д’Артаньян.

– Как? Вы отказываетесь? – сказал кардинал с удивлением.

– Я служу в гвардии его величества и не имею причин быть недовольным.

– Но, мне кажется, – сказал кардинал, – что мои гвардейцы в то же время гвардейцы короля и кто служит в каком бы то ни было французском полку, тот служит королю.

– Вы меня не так поняли, ваша эминенция.

– Вы хотите иметь предлог к переходу? Понимаю. Предлог есть. Производство, открывающаяся кампания – случай, который я вам представляю, вот предлог для света. Для вас – необходимость в надежном покровительстве, потому что вы должны знать, господин д’Артаньян, что я получил большие жалобы на вас; вы не все дни и ночи посвящаете исключительно службе короля.

Д’Артаньян покраснел.

– Впрочем, – продолжал кардинал, положив руку на кипу бумаг, – вот у меня целая связка бумаг, касающихся вас; но прежде прочтения их я хотел поговорить с вами. Я знаю, что вы человек с характером и служба ваша, при хорошем руководстве, вместо того чтобы вести вас к худому, могла бы принести вам много пользы. Ну, подумайте и решайтесь.

– Ваша доброта смущает меня, – отвечал д’Артаньян, – и величие души вашей заставляет меня чувствовать мое ничтожество, но так как вы позволяете мне говорить откровенно…

Д’Артаньян остановился…

– Да, говорите.

– В таком случае я скажу вашей эминенции, что все друзья мои служат в мушкетерах и гвардии короля, а враги мои, по непонятному случаю, служат у вас; и потому если бы я принял ваше предложение, то между вашими людьми я не нашел бы друзей, а прежние товарищи мои худо смотрели бы на мой поступок.

– Может быть, вы боитесь, что я оскорблю ваше самолюбие, предложив вам худшее место, чем вы заслуживаете, – сказал кардинал с презрительною улыбкой.

– Вы слишком добры ко мне; напротив, я думаю, что сделал слишком мало для того чтобы заслужить милость вашу. Скоро начнется осада Ла-Рошели, я буду служить ввиду вашей эминенции, и если счастье поможет мне заслужить при этой осаде внимание ваше и отличиться каким-нибудь блистательным подвигом, тогда, по крайней мере, подвиг этот может оправдать покровительство, которым вы меня осчастливите. Все хорошо, я буду иметь право сделаться вашим слугой; теперь же могут подумать, что я продал себя.

– Тоесть, вы отказываетесь служить мне, – сказал кардинал с досадою, – но без неуважения; оставайтесь же свободным при прежних друзьях и врагах ваших. Я не сержусь на вас; но вы понимаете, что можно защищать и награждать своих друзей, а в отношении к врагам мы ничем не обязаны; но, при всем том, я вам дам совет: остерегайтесь, господин д’Артаньян, потому что с той минуты как я перестану охранять вас, я не дам ни одного обола за жизнь вашу.

– Постараюсь, – отвечал гасконец с благородною уверенностью.

– Вспомните впоследствии, и особенно в ту минуту, когда с вами случится какое-нибудь несчастье, – сказал Ришелье, – что я приглашал вас к себе и сделал все что мог, чтобы с вами не случилось этого несчастья.

– Что бы ни случилось, – сказал д’Артаньян, положа руку на грудь и кланяясь, – я буду вечно признателен вам за то, что сделали для меня в эту минуту.

– Так вы говорите, господин д’Артаньян, что мы увидимся после похода. Я буду следить за вами, потому что буду там, – сказал кардинал, – указывая д’Артаньяну на свое великолепное вооружение, и по возвращении мы сочтемся?

– Ах! Не будьте ко мне немилостивы! – вскричал д’Артаньян. – Останьтесь нейтральным, если вы увидите, что я буду поступать как прилично честному человеку.

– Молодой человек, – сказал Ришелье, – если я найду возможным сказать вам еще когда-нибудь то, что сказал сегодня, то обещаю вам это.

Угрозы не смутили бы д’Артаньяна так, как эти последние слова Ришелье, потому что их следовало принять за предсказание опасности. Кардинал хотел ими предохранить его от какого-нибудь угрожавшего ему несчастья. Он хотел отвечать, но кардинал простился с ним повелительным жестом.

Д’Артаньян вышел; но за дверью он едва не передумал и хотел воротиться.

Но он вообразил себе строгое и важное лицо Атоса; если бы он согласился на предложение кардинала, Атос не подал бы ему руки, Атос отказался бы от него.

Только этот страх и удержал его: до такой степени сильно влияние великого характера на все окружающее его.

Д’Артаньян спустился с лестницы и встретил у ворот Атоса и четырех мушкетеров, ожидавших с беспокойством его возвращения. Д’Артаньян успокоил их одним словом, а Планше побежал предупредить другие посты, что уже не нужно было больше караулить, и что господин его вышел из дворца кардинала цел и невредим.

Придя к Атосу, Арамис и Портос спрашивали о причинах этого странного свидания; но д’Артаньян сказал им только, что Ришелье призывал его за тем, чтобы предложить ему поступить в его гвардию с чином прапорщика, и что он отказался.

– И хорошо сделали, – сказали в один голос Портос и Арамис.

Атос впал в глубокую задумчивость и не сказал ни слова. Но когда они остались вдвоем, он сказал:

– Вы поступили, так как следовало, д’Артаньян, но, может быть, вы и худо сделали.

Д’Артаньян вздохнул, потому что эти слова согласовались с тайным голосом сердца его, предсказывавшим ему, что его ожидают большие несчастья.

Следующий день прошел в приготовлениях к отъезду, д’Артаньян пошел проститься с де Тревилем.

Все думали, что гвардия расстанется с мушкетерами только на короткое время, потому что король в этот самый день присутствовал в парламенте, и предполагал по этому только случаю ехать на другой день, Де Тревиль спросил д’Артаньяна, не нужно ли ему чего, но д’Артаньян отвечал с гордостью, что у него есть все нужное.

Ночью собрались все товарищи из роты гвардейцев Дезессара и мушкетеры де Тревиля, которые были в дружбе. Они расставались в надежде увидеться тогда, когда будет угодно Богу. Ночь была самая шумная, как только можно себе представить, потому что в подобных случаях грустное настроение духа побеждается только крайнею веселостью.

На другой день, при первом звуке труб, друзья расстались; мушкетеры побежали в отель де Тревиля, гвардейцы к Дезессару. Каждый из капитанов повел свою роту в Лувр, где король делал смотр.

Король был печален и как будто болен, что немного смягчало его гордый вид. Действительно, накануне в парламенте сделалась с ним лихорадка. Но он все-таки решился выехать в тот же вечер, и, несмотря на предостережения врачей, хотел сделать осмотр, надеясь этим усилием победить начинавшую развиваться болезнь.

После смотра одни гвардейцы отправились в дорогу, мушкетеры же должны были сопровождать короля, почему Портос в великолепной обмундировке своей мог еще сходить на Медвежью улицу.

Прокурорша видела его в новом мундире, на прекрасной лошади. Она так любила Портоса, что не могла пропустить случая повидаться с ним; она сделала ему знак, чтобы он зашел к ней. Портос был великолепен; шпоры его гремели, латы блестели, шпага ударяла его по ногам. В этот раз писаря не расположены были смеяться: Портос казался им страшным.

Мушкетер зашел к господину Кокнару, которого маленькие серые глаза заблестели от досады при виде двоюродного брата в таком блестящем костюме. Только одно утешало его: все говорили, что поход будет трудный, и он надеялся, что Портос будет убит.

Портос простился с Кокнаром, который пожелал ему всякого благополучия; что же касается до мадам Кокнар, то она не могла удержаться от слез; но горесть ее не подала повода ни к каким дурным толкам, потому что все знали привязанность ее к родственникам, за которых она часто имела горячие споры с мужем.

Но настоящее прощанье происходило в комнате мадам Кокнар: оно было трогательно.

Пока прокурорша могла следить глазами за своим любовником, она махала ему платком, высунувшись из окна, как будто хотела броситься из него. Портос принимал все эти знаки расположения, как человек, привыкший к подобным изъявлениям нежности. Только при повороте на другую улицу он приподнял шляпу и махал ею в знак прощания.

Арамис написал длинное письмо.

К кому? Об этом никто не знал.

В соседней комнате ожидала его Кетти, которая должна была в тот же вечер ехать в Тур.

Атос допивал маленькими глотками последнюю бутылку испанского вина.

В это время д’Артаньян проезжал по улице со своею ротой. Подъезжая к предместью Св. Антония, он оглянулся и весело посмотрел на Бастилию; но так как он смотрел только на Бастилию, то не заметил миледи, ехавшую на лошади и указывавшую на него двум людям подозрительной наружности, которые тотчас же подошли к рядам, чтобы рассмотреть его. На вопросительный взгляд их миледи ответила знаком, что это он. Потом, уверенная, что они не могли ошибиться при исполнении ее приказаний, она ударила хлыстом лошадь и исчезла.

Эти два человека пошли за ротой и при выходе из предместья Св. Антония сели на приготовленных для них лошадей, которых в ожидании их держал слуга без ливреи.