Александр Дюма
Три мушкетера

XI. Жена Атоса

Превосходный обед, подкрепивший силы д’Артаньяна и заставивший Арамиса позабыть о своей диссертации, прошел весело среди рассказов д’Артаньяна о происшествиях в столице со времени их выезда из нее.

– Теперь остается только узнать об Атосе, сказал д’Артаньян.

– Разве вы думаете, что с ним случилось какое-нибудь несчастие? спросил Арамис. – Атос хладнокровен, храбр и превосходно владеет шпагой.

– Это правда, я вполне сознаю храбрость и ловкость Атоса, но я всегда предпочел бы иметь дело с людьми, вооруженными благородным оружием, нежели с холопами, осыпающими тебя палочными ударами и не знающими ни пощады, ни такту; я боюсь, что Атос совершенно изуродован этими мерзавцами, и вот почему мне хотелось бы как можно скорее проведать его.

– Я попытаюсь вам сопутствовать, сказал Арамис, – если я буду в состоянии держаться на лошади. Вчера я подвергал себя бичеванию плеткой, которую вы видите на гвозде; но сильная боль принудила меня оставить это благочестивое упражнение.

– Это очень оригинально, мой друг, лечиться от раны, полученной от огнестрельного оружия, ударами плети; но вы были больны, умственные способности во время болезни иногда повреждаются, а потому я и не удивляюсь вашей выдумке.

– Когда вы думаете ехать?

– Завтра на рассвете; подкрепитесь теперь сном, а завтра, если будете в состоянии, поедем вместе.

– Итак, до завтра, сказал Арамис, – я думаю, что и вашей железной натуре отдых будет не бесполезен.

На другой день, когда д’Артаньян вошел в комнату Арамиса, он застал его у окна.

– Что вы там рассматриваете? спросил д’Артаньян.

– Я любуюсь этими тремя прекрасными лошадьми, которых конюхи держат за уздцы это наслаждение прокатиться на такой лошади.

– Вы будете иметь это наслаждение, любезный Арамис, потому что одна из них ваша.

– Возможно ли? которая же?

– Та, которая вам больше нравится, для меня все равно.

– А богатая попона, которая на ней, также моя?

– Разумеется.

– Вы смеетесь надо мной, д’Артаньян?

– Я перестал смеяться с тех пор, как вы оставили свою латынь.

– Так эти золотые чушки, бархатный чепрак, седло, блестящее серебром, все это мое?

– Все ваше, точно так же, как другая лошадь моя, а третья Атоса.

– Ба, да это превосходный подарок.

– Очень рад, что он вам нравится.

– Без сомнения вы получили его от короля?

– Уж разумеется не от кардинала; но не беспокойтесь об этом, а знайте только, что одна из них ваша.

– Так я возьму ту, которую держит под уздцы рыжий конюх.

– И прекрасно.

– Это заставляет меня совершенно забыть о своей болезни, весело сказал Арамис; я поеду теперь, хоть бы у меня было тридцать пуль в теле. Да, клянусь вам, чудные лошади, Эй, Базен, иди сюда проворнее!

Опечаленный Базен молча вошел в комнату и остановился у порога.

– Наточи мою шпагу, поправь шляпу, вычисти плащ и заряди мне пистолеты! сказал Арамис.

– Последнее не нужно, прервал д’Артаньян, – вы найдете в седле заряженные пистолеты.

Базен тяжело вздохнул.

– Успокойтесь, господин Базен, сказал д’Артаньян, – спасти душу можно во всяком состоянии.

– Господин мой был уже таким прекрасным богословом, сказал Базен чуть не со слезами, – он сделался бы со временем епископом, а может быть, и кардиналом.

– Но подумай сам, к чему служит в наше время духовное звание? этим не избежишь войны. Разве ты не видишь, что сам кардинал выступил в поход с шлемом на голове и мечем в руке; а Ногаре де-ла-Валетт? Он тоже кардинал, а спроси-ка у его слуги сколько раз он щипал для него корпию?

– К несчастию, это правда, сказал со вздохом Базен; – все на свете перевернулось вверх ногами.

Между тем молодые люди спустились по лестнице; бедный слуга шел за ними.

– Подержи стремя, Базен, сказал Арамис и с обычной ловкостью и грацией проворно вскочил в седло; но после нескольких скачков благородного животного почувствовал такую невыносимую боль, что побледнел и зашатался. Д’Артаньян, предвидевший этот случай, не терял его из виду, и как только заметил перемену на лице Арамиса, подбежал к нему, снял его с лошади и отвел в комнату.

– Любезный Арамис, сказал он, позаботьтесь о своем лечении, я поеду один проведать Атоса.

– У вас железная натура, д’Артаньян!

– Нет, только счастливая; но что вы будете делать в ожидании меня? перебирать четки, а?

Арамис улыбнулся.

– Я буду сочинять стихи, сказал он.

– Да, стихи, раздушенные, вроде записочки горничной госпожи де-Шеврёз. Поучите Базена просодии; это его несколько утешит. А между тем не оставляйте верховой езды, чтобы мало-помалу приучиться к ней, и выздоравливайте.

– Об этом не беспокойтесь, сказал Арамис, – к вашему возвращению я буду здоров.

Они простились и минут через десять д’Артаньян, поручив друга своего попечениям Базена и хозяйки, выехал по дороге в Амиен.

В каком положении он найдет Атоса и даже найдет ли уже его?

Он оставил его в критическом положении; очень могло быть, что его и убили. При этой мысли лоб д’Артаньяна нахмурился, он вздохнул несколько раз и дал себе клятву отомстить. Атос был самый старший из друзей его, и по-видимому, вкусы и чувства их были очень не сходны.

Несмотря на то, он оказывал особенное предпочтение этому дворянину. Благородный и важный вид Атоса, умеренное превосходство его, выказывавшееся по временам, несмотря на то, что он постоянно старался держать себя в тени, невозмутимая ровность расположения духа, делавшая его самым приятным товарищем, непринужденная и колкая веселость, храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если б она не была следствием редкого хладнокровия, – все эти прекрасные качества не только доставили ему уважение и дружбу д’Артаньяна, но и возбуждали в нем удивление.

Действительно, изящный и благородный Атос в те дни, когда бывал в хорошем расположении духа, мог успешно выдержать сравнение даже с де-Тревилем: он был среднего роста, но так хорошо сложен и так ловок, что не раз в борьбе с Портосом он брал верх над этим гигантом, физическая сила которого вошла в поговорку между мушкетерами; в лице его, с проницательными глазами, прямым носом и подбородком, обрисованным, как у Брута, выражалось какое-то величие и приятность; руки его, о которых он нисколько не заботился, приводили в отчаяние Арамиса, употреблявшего миндальное тесто и душистое масло для того, чтобы придать рукам своим нежность; голос его был громок и звучен, и притом Атос, всегда желавший быть незамеченным, в такой степени обладал знанием света и обычаев самого блестящего общества, что привычка к хорошему тону проглядывала бессознательно во всех его поступках.

Когда случалось устроить обед, Атос распоряжался лучше всякого самого светского человека, помещая каждого гостя на то место, которое принадлежало ему по праву, наследованному от предков, или приобретенному им самим. Если речь касалась до геральдики, Атосу были известны все дворянские фамилии королевства, их родословная, их связи, гербы и происхождение гербов их. Ему были известны все малейшие подробности этикета, он знал все права помещиков, изучил основательно звериную и соколиную охоту и однажды, разговаривая об этом искусстве, он удивил короля Людовика XIII, который, как известно, был знаток этого дела.

Он ездил верхом и бился на рапирах в совершенстве, как все вельможи того времени.

Кроме того, в воспитании его ничего не было упущено из виду, даже в отношении схоластических наук, которыми тогда так мало занимались дворяне; он улыбался на латинские изречения Арамиса, непонятные Портосу, хотя он и делал вид, что понимает их; к немалому удивлению друзей его, ему случалось два или три раза поправить время глагола или падеж имени, когда Арамис ошибался против правил языка; честность его была непоколебима, хотя вообще в го время военные также мало подчинялись требованиям совести, как любовники строгой деликатности нашего времени и бедные седьмой заповеди. Следовательно, Атос был человек необыкновенный.

И между тем недостатки материальной жизни также сильно действовали на эту необыкновенную натуру, как старость на физические и моральные способности человека. Атос в минуты лишений, а эти минуты были не редки, терял всякую энергию и блестящие качества его исчезали как в темную ночь.

В подобные минуты Атос до того падал духом, что из полубога обращался в самого обыкновенного человека. Опустя голову, с тусклым взглядом, он с трудом произносил изредка несколько слов и по целым часам смотрел то на бутылку, то на стакан, то на Гримо, который, привыкший повиноваться каждому знаку его, угадывал в бессмысленном взгляде своего господина малейшие желания его и тотчас удовлетворял их. Если в подобную минуту случалось быть всем четверым друзьям вместе, то Атос едва участвовал в разговорах с большим усилием и то разве несколькими словами. За то Атос пил за четверых и тогда брови его хмурились больше обыкновенного, тоска его усиливалась.

Д’Артаньян при всем своем наблюдательном и проницательном уме и несмотря на сильное желание удовлетворить своему любопытству, не мог ни открыть причины такого состояния духа Атоса, ни подметить признаков, по которым мог бы предсказать время наступления такого мрачного расположения духа. Атос никогда не получал писем, никогда не делал шага без ведома друзей своих.

Нельзя было сказать, чтобы вино было причиной его скуки, напротив, он пил только для того, чтобы прогнать её, и это лекарство делало его еще мрачнее.

Нельзя было также приписать ее игре, потому что, в противоположность Портосу, который сопровождал песнями и ругательствами все перемены счастия, Атос при выигрыше оставался таким же бесстрастным, как и при проигрыше.

Случалось, что в обществе мушкетеров он в один вечер выигрывал по тысяче пистолей, потом проигрывал все до праздничного пояса своего, шитого золотом, опять все возвращал, с прибавкою еще ста луидоров, и между тем прекрасные черные брови его во все это время не шевельнулись, цвет лица не изменился и разговор его во весь вечер постоянно был спокоен и приятен.

Эта тоска, омрачавшая лицо его, происходила не от влияния климата, как у соседей наших – Англичан, потому что она становилась сильнее в лучшее время года; июнь и июль были самые ужасные месяцы для Атоса.

В настоящем он не имел никакого огорчения и пожимал плечами, когда ему говорили о будущем; следовательно тайна его была в прошедшем, как и говорили д’Артаньяну, хотя неопределенно.

Эта таинственность делала еще занимательнее человека, который во время самого сильного опьянения никогда не высказал ничего ни взглядом, ни словом, как бы искусно ни были направлены вопросы.

– Итак, думал д’Артаньян, – бедный Атос, может быть, умер уже и умер из-за меня, потому что я вовлек его в это дело, начало которого ему было так же не известно, как останутся неизвестны и последствия, из которого он не мог бы извлечь никакой пользы.

– Кроме того, сказал Планше, – мы ему обязаны жизнью. Помните ли вы как он кричал: спасайся, д’Артаньян, меня схватили. И разрядив оба свои пистолета, как он страшно гремел шпагой! как будто двадцать человек, или лучше сказать двадцать взбешенных чертей!

Эти слова удвоили горячность д’Артаньяна, который понукал свою лошадь и без того скакавшую галопом.

Около одиннадцати часов они увидели Амиен, а в половине двенадцатого были у ворот проклятой гостиницы.

Д’Артаньян часто помышлял о мщении против вероломного хозяина, – мщении, которое утешительно, хотя бы оно было одною мечтой. Он вошел в гостиницу, надвинув шляпу на глаза, положив левую руку на эфес шпаги и хлопая хлыстом.

– Узнаешь ли ты меня? спросил он хозяина, подходившего к нему с поклоном.

– Не имею чести, ваше сиятельство, отвечал хозяин, ослепленный блестящей наружностью д’Артаньяна.

– А, так ты не узнаешь меня?

– Никак нет, ваше сиятельство.

– В двух словах я напомню тебе о себе. Где дворянин, которого недели две назад ты осмелился обвинить в делании фальшивой монеты?

Хозяин побледнел, потому что д’Артаньян принял на себя самый грозный вид и Планше подражал своему господину.

– Ах, ваше сиятельство, не говорите об этом! сказал хозяин плаксивым голосом. – Боже мой, как дорого поплатился я за эту ошибку! о, я несчастный!

– Я спрашиваю тебя, где этот дворянин?

– Будьте милостивы, благоволите присесть и выслушайте меня.

Д’Артаньян, онемев от гнева и беспокойства, сел как грозный судья. Планше гордо оперся на его кресло.

– Вот как было дело, ваше сиятельство, начал хозяин, дрожа всем телом: – теперь я узнаю вас; вы изволили уехать, когда началось несчастное дело с этим дворянином.

– Да, это ты видишь, что не можешь ждать помилования, если не скажешь правды.

– Выслушайте меня и вы узнаете всю правду. Начальство уведомило меня, что в моей гостинице остановится известный фальшивомонетчик, с несколькими товарищами, переодетые мушкетерами. Мне описали вашу наружность, ваших лошадей и людей.

– Дальше, дальше! сказал д’Артаньян, догадываясь тотчас, кто сообщил это описание.

– Вследствие этого, по приказанию начальства, приславшего мне шесть человек солдат, принял меры, какие почел нужными, чтобы схватить этих делателей фальшивой монеты.

– Опять! сказал д’Артаньян, которого бесило слово «фальшивый монетчик».

– Простите меня, ваше сиятельство, что я так подробно рассказываю вам; в этих словах мое оправдание. Начальство напугало меня, а вы знаете, что трактирщик должен ему угождать.

– Но еще раз спрашиваю тебя, где этот дворянин? что с ним случилось? жив ли он или мертв?

– Потерпите немного, ваше сиятельство, мы сейчас дойдем до этого. Вам известно, что случилось, а ваш поспешный отъезд, прибавил хозяин, казалось подтверждал наши предположения. Друг ваш защищался отчаянно. Слуга его, затеявший, к несчастию, ссору с присланными ко мне начальством людьми, переодетыми конюхами…

– Ах, негодяи! вскричал д’Артаньян. – вы все были в заговоре; за это следовало бы уничтожить вас всех!

– О, нет, мы не все были в заговоре, вы сейчас увидите. Друг ваш (извините, что не называю его по имени, потому что не знаю его), убив двоих выстрелами из своих пистолетов, начал отступать, защищаясь шпагой, ранил одного из моих людей и оглушил меня, ударив плашмя.

– Но кончишь же ты, палач? сказал д’Артаньян, – что же сделалось с Атосом?

– Отступая, он дошел до двери погреба, и как она не была заперта, то он вошел туда и укрепился там. Так как мы были уверены, что он не уйдет оттуда, то и оставили его там.

– Да, сказал д’Артаньян, – его не хотели убить, а только запереть.

– Боже мой! запереть! клянусь вам, что он сам заперся. Притом он ловко разделался с ними: одного убил и двоих тяжело ранил. Убитый и раненые унесены были их товарищами, и больше ничего не слыхали ни о тех, ни о других. Пришедши в себя, я отправился к губернатору, рассказал ему о всеми, что случилось, и спросил, что мне делать с пленным.

Но губернатор выслушал меня с большим удивлением; сказал мне, что он ничего не знает об этом, что приказания получены были мною совсем не от него, и что если я осмелюсь говорить кому-нибудь, что он участвовал хоть сколько-нибудь в этом деле, то он велит меня повесить. Кажется, я ошибся; арестовал не того, кого следовало, а тот, кого нужно было, спасся.

– Но Атос? вскричал д’Артаньян, нетерпение которого увеличилось при мысли о небрежности начальства в этом деле; – что же сделалось с Атосом?

– Так как я спешил поправить свою ошибку в отношении к пленнику, продолжал хозяин гостиницы, – то я поспел к погребу, чтобы выпустить его на свободу. Но это был уже не человек, а сам черт. Когда я предложил ему выйти из погреба, он отвечал, это засада и что прежде чем выйдет оттуда, он предложит некоторые условия. Я понимал неприятное положение, в которое поставил себя, подняв руку на мушкетера его величества, а потому почтительно отвечал ему, что я готов подчиниться его условиям.

– Во-первых, сказал он, – я хочу, чтобы мне возвратили моего слугу в полном вооружении.

Его приказание тотчас было исполнено, потому что мы готовы были сделать все, чего бы ни захотел ваш друг. Гримо (он сказал свое имя, хотя он вообще немного говорит) сошел в погреб, раненый; тогда господин его снова заложил у дверь и приказал нам оставаться в лавке.

– Но наконец, вскричал д’Артаньян, – где же он? где Атос?

– В погребе.

– Как, вы держите его в погребе до сих пор, негодяи?

– О, нет, вы не знаете, что он делает там на погребе. О, если бы вы его вывели оттуда, я во всю жизнь был бы вам за то благодарен; я обожал бы вас как моего покровителя.

– Так он там? я найду его там?

– Без сомнения; он захотел непременно там остаться. Каждый день ему подают туда через отдушину на вилке хлеба и мяса, когда он потребует; но увы! не хлеб и не мясо употребляет он всего больше. Однажды я попробовал войти к нему с двумя из моих людей, но он пришел в страшный гнев. Я услышал, что он заряжает свои пистолеты, а слуга его ружье. Мы спросили их, что они хотят делать; господин отвечал нам, что у них сорок зарядов, и что они будут стрелять до последнего, но не позволят никому из нас войти в погреб. Тогда я жаловался губернатору, который отвечал мне, что я это заслужил, и что это будет мне наукой, как оскорблять честных господ, останавливающихся в моей гостинице.

– Так что с тех пор?… спросил д’Артаньян, не могший удержаться от смеха при виде жалкой фигуры хозяина.

– Так что с тех пор мы ведем самую печальную жизнь, какую можно себе представить: потому что, надо вам сказать, что вся провизия наша в погребе: там вино в бутылках, вино в бочках, пиво, масло, коренья, сало и сосиски; а так как нам запрещено туда ходить, то мы должны отказывать своим гостям в пище и вине, и наша гостиница падает со дня на день. Если ваш друг еще неделю останется в погребе, то мы разоримся.

– Это будет справедливо, каналья. Скажи, пожалуйста, разве не видно было по наружности нашей, что мы порядочные люди, а не мошенники.

– Да, да, вы правы, отвечал хозяин. – Но слушайте, слушайте, вот, он опять рассердился.

– Вероятно, его обеспокоили, сказал д’Артаньян.

– Нельзя же не обеспокоить его, сказал хозяин; – к нам приехали два английские дворянина.

– Ну?

– А вам известно, что англичане любят хорошее вино, они спрашивают самого лучшего.

Жена моя просила у г. Атоса позволения войти в погреб, чтоб удовлетворить требование этих господ, и он отказал, как обыкновенно. О, Боже мой! шум усиливается.

В самом деле, д’Артаньян услышал странный шум в стороне погреба; он встал и в сопровождении Планше, с заряженным ружьем, пошел на место сражения за хозяином, ломавшим руки с отчаяния.

Оба дворянина были крайне раздражены; они сделали большой переезд и умирали от голода и жажды.

– Но это варварство, кричали они на чистом французском языке, хотя с иностранным выговором, – что этот сумасшедший господин не позволяет пользоваться собственным вином. Мы выбьем дверь, и если он очень бешен, убьем его.

– Подождите, господа! сказал д’Артаньян, вынимая пистолеты из-за пояса; вы никого не убьете.

– Ничего, ничего, спокойно говорил за дверью Атос, – пустите их, этих головорезов, мы увидим.

Оба англичанина, хотя, казалось, и были храбры, но нерешительно взглянули друг на друга, как будто бы в погребе был один из тех голодных людоедов, гигантских героев народных легенд, в пещеры которых никто не входит безнаказанно.

Наступила минута молчания; но англичанам стыдно было отступать, и один из них, посмелее, спустился с лестницы в 5 или 6 ступеней и ударил ногой в дверь так, что затряслись стены.

– Планше, сказал д’Артаньян, заряжая свои пистолеты, – я беру на себя того, который вверху, а ты справляйся с другим. А, господа, вы хотите драться! хорошо, извольте!

– Боже мой! вскричал Атос, – кажется, я слышу голос д’Артаньяна!

– Действительно, мой друг, это я! закричал д’Артаньян.

– Это хорошо, сказал Атос, в таком случае мы обработаем этих господ, которые ломают двери.

Дворяне обнажили шпаги, но они были между двух огней и не решались действовать; однако гордость взяла верх и от второго удара ноги дверь затрещала во всю длину.

– Посторонись, д’Артаньян, кричал Атос, – посторонись, я выстрелю.

– Господа, сказал д’Артаньян, ничего не делавший без рассуждения, – господа, подумайте! Атос, подожди! сражение будет для вас невыгодно, мы вас прострелим как решето. Мы с лакеем сделаем три выстрела, столько же вы получите из погреба, потом мы будем действовать шпагами, и предупреждаю вас, что я и друг мой владеем ими недурно. Позвольте я обделаю и ваше дело, и свое. Даю вам слово, что вы сейчас получите вина.

– Если осталось еще, сказал насмешливо Атос.

У хозяина гостиницы пробежал мороз по всему телу.

– Как, если осталось! бормотал он.

– Черт возьми! как не остаться, прервал д’Артаньян; – будьте спокойны, неужели они вдвоем выпили весь погреб. Господа, вложите шпаги в ножны.

– Хорошо, а вы положите пистолеты за пояс.

– Охотно.

И д’Артаньян подал пример. Потом, обращаясь к Планше, он велел ему разрядить ружье.

Англичане, успокоившись, вложили шпаги в ножны. Им рассказали историю заключения в погреб Атоса, и так как они были хорошие люди, то они обвинили во всем хозяина гостиницы.

– Ну теперь, господа, сказал д’Артаньян, – ступайте в свою комнату, и я вам ручаюсь, что через десять минут вам принесут все что вам угодно.

Англичане поклонились и ушли.

– Теперь я один, любезный Атос, сказал д’Артаньян, – отворите же, пожалуйста.

– Сейчас, отвечал Атос.

Послышался стук отодвигаемых фашин и бревен; Атос сам уничтожал свои бастионы и конхрескарпы.

Дверь отворилась. и показалось бледное лицо Атоса, осматривавшего быстрым взглядом окрестность.

Д’Артаньян бросился ему на шею и нежно поцеловал его; потом он хотел вывести его из этого сырого жилища, и тут только заметил, что Атос нетвердо стоял на ногах.

– Вы ранены? спросил он его.

– Я? нисколько! я просто мертвецки пьян и больше ничего. Радуйся, хозяин, я на свою долю выпил по крайней мере полтораста бутылок.

– Помилосердуйте, сказал хозяин, – если ваш слуга выпил хоть половину этого, то я разорен.

– Гримо слуга из хорошего дома, он не позволит себе делать то же самое что я; он пил из бочки; кажется, он забыл заткнуть бочку; слышите! течет!

Д’Артаньян захохотал; хозяина бросило из холода в жар.

В это время вышел Гримо, с ружьем на плече; голова у него тряслась как у пьяных сатиров картин Рубенса. Он был весь испачкан в каком-то масле; хозяин тотчас заметил, что это было его лучшее оливковое масло.

Они все отправились через главную залу в лучшую комнату гостиницы, которую д’Артаньян занял силой.

Между тем хозяин и жена его со свечами бросились в погреб, куда вход был им так долго запрещен и где ожидало их ужасное зрелище.

За устроенными Атосом укреплениями, состоявшими из досок и пустых бочек, наваленных по всем правилам стратегического искусства, видны были в разных местах плавающие в лужах из масла и вина кости съеденных окороков; весь левый угол погреба покрыт был разбитыми бутылками; из одной бочки, с открытым краном, вытекали последние капли вина. Поле сражения представляло вид опустошения и смерти, как сказал один древний поэт.

Из пятидесяти висевших на балках сосисок едва оставался десяток.

Тогда плач и рыдание хозяина и хозяйки слышны были из-под сводов погреба; д’Артаньян был тронут; Атос не обратил ни малейшего внимания.

После минуты огорчения хозяин пришел в бешенство, вооружился вертелом и в отчаянии вбежал в комнату, где сидели два друга.

– Вина! сказал Атос, увидев хозяина.

– Вина! вскричал удивленный хозяин, – вина! но вы выпили у меня его больше чем на сто пистолей; я разорен; я пропал; я нищий.

– Что вы говорите, сказал Атос, – мы постоянно мучились жаждой.

– Если бы по крайней мере вы только пили, а то еще перебили все бутылки.

– Вы толкнули меня в кучу, которая развалилась. Сами виноваты.

– Все мое масло погибло!

– Масло прекрасный бальзам для ран, а бедный Гримо должен же был лечить раны, которые вы ему нанесли.

– Все мои сосиски съедены!

– В этом погребе пропасть крыс.

– Вы мне заплатите за все это, кричал хозяин в отчаянии.

– Забавно, сказал Атос, поднимаясь с места, но тотчас опять опустился, не могши встать. Д’Артаньян явился к нему на помощь с поднятым хлыстом.

Хозяин отступил и залился слезами.

– Это научит вас, сказал д’Артаньян, – полюбезнее обходиться с гостями, которых Бог посылает вам.

– Бог! скажите лучше черт!

– Любезный друг, сказал д’Артаньян, – если вы будете еще терзать наши уши, мы запремся все четверо в вашем погребе и увидим, действительно ли опустошение там так велико, как вы рассказываете.

– Да, господа, сказал хозяин, признаюсь, я виноват, но на всякий грех есть милость; вы вельможи, а я бедный содержатель гостиницы, вы сжалитесь надо мной.

– А вот если ты так будешь говорить, сказал Атос, – так ты растрогаешь мое сердце и слезы потекут у меня из глаз, как вино текло из твоих бочек. Я не так зол, как кажусь. Подойди сюда, поговорим.

Хозяин подошел со страхом.

– Подойди, говорю я тебе, не бойся, продолжал Атос. – Когда я хотел с тобою расплатиться, я положил на столе свой кошелек.

– Точно так.

– В этом кошельке было 60 пистолей, где он?

– В суде: мне сказали, что в нем фальшивая монета.

– Ну так потребуй назад мой кошелек и возьми себе 60 пистолей.

– Но вашей милости известно, что суд не отдает назад то, что в него попало. Еще можно было бы надеяться, если бы это действительно была фальшивая монета, но к несчастию это были настоящие деньги.

– Это до меня не касается, справляйся с судом как знаешь, молодец, тем больше, что у меня нет ни одного ливра.

– Вот что, сказал д’Артаньян; где лошадь Атоса?

– В конюшне.

– Сколько она стоит?

– Не больше 50 пистолей.

– Она стоит 80, возьми себе и не говори ничего.

– Как, ты продаешь мою лошадь? сказал Атос; – ты продаешь моего Банзета? а на чем же я поеду, на Гримо?

– Я привел тебе другую, сказал д’Артаньян.

– Другую?

– И отличную, вскричал хозяин.

– А, если есть другая лучше и моложе, то возьми старую и давай вина.

– Какого? спросил развеселившийся хозяин.

– Того, которое в глубине погреба у решетки там осталось его 25 бутылок, остальные разбились, когда я упал. Дайте 6 бутылок.

– Да этот человек чистый клад, подумал хозяин; если он останется еще недели на две и будет платить за то, что выпьет, то мои дела поправятся.

– Да, не забудь, сказал д’Артаньян, – подать четыре бутылки Англичанам.

– А между тем, сказал Атос, – пока принесут вина, расскажите мне, д’Артаньян, что сделалось с прочими друзьями нашими.

Д’Артаньян рассказал ему, как он нашел Портоса в постели, с ушибом, а Арамиса за столом между двумя богословами. Когда он оканчивал рассказ, вошел хозяин с бутылками и окороком, который, к счастью его, был спрятан не в погребе.

– Это хорошо, сказал Атос, наливая вина в стаканы себе и д’Артаньяну, – вы рассказали о Портосе и Арамисе, но что случилось с вами самими? вы что-то не в духе.

– Это потому, сказал д’Артаньян, – что я самый несчастный из всех нас.

– Ты несчастлив, д’Артаньян! сказал Атос. Отчего же несчастлив? Расскажи мне.

– После.

– После? отчего же после? ты думаешь, что я пьян? заметь однажды навсегда, что я всего лучше понимаю вещи именно тогда, когда пьян. Говори же.

Д’Артаньян рассказал свои похождения с госпожою Бонасиё.

Атос слушал его внимательно, потом когда он кончил, Атос сказал:

– Все это пустяки!

Это было любимое выражение Атоса.

– Вы всегда говорите, что это пустяки, любезный Атос, сказал д’Артаньян, – это к вам совсем нейдет, потому что вы никогда не любили.

Глаза Атоса внезапно оживились огнем, но только на одно мгновение, потом они стали опять тусклы и безжизненны как прежде.

– Это правда, сказал он спокойно, – я никогда не любил.

– Поэтому вы, имея каменное сердце, напрасно так жестоки к тем, у кого сердце нежно.

– Нежные сердца это несчастные, – сказал Атос.

– Отчего?

– Любовь есть лотерея, в которой выигрыш есть смерть. Поверьте мне, любезный д’Артаньян, вы счастливы, что всегда проигрывали, и я советовал бы вам никогда не выигрывать.

– Она, кажется, так любила меня!

– Это так кажется.

– О, она верно любила меня!

– Дитя! всякий думает, так как вы, что его любовница любит его, и нет никого на свете, кто не обманывался бы в этом.

– Кроме вас, Атос, потому что у вас никогда не было любовницы.

– Это правда, сказал Атос после минутного молчания, – у меня никогда ее не было. Выпьем.

– В таком случае, сказал д’Артаньян, – вы как философ, научите меня, что мне делать, помогите мне, я нуждаюсь в ваших советах и утешениях.

– В чем же вас утешать?

– В моем несчастии.

– Ваше несчастие смешит меня, сказал Атос, пожимая плечами: – мне хотелось бы знать, что вы скажете, когда я расскажу вам одну любовную историю.

– Свою?

– Все равно, мою или кого-нибудь из моих друзей.

– Расскажите, Атос, расскажите.

– Выпьем, это будет лучше.

– Пейте и рассказывайте.

– Это можно, сказал Атос опоражнивая и опять наливая свой стакан, эти две вещи удивительно как сходятся.

– Я слушаю, сказал д’Артаньян.

Атос собирался с мыслями и д’Артаньян заметил, что он бледнеет; он дошел в это время до той степени опьянения, при которой обыкновенно пьяницы падают и засыпают. А он бредил наяву. В этом сомнамбулизме пьянства было что-то ужасное.

– Вы непременно хотите этого? спросил он.

– Я прошу об этом, сказал д’Артаньян.

– Я исполню ваше желание. Один из моих друзей, помните же, один из друзей моих, а не я, сказал Атос с мрачною улыбкой; – один из графов моей провинции, т. е. Беррийской, знатный, как Дапдоло или Монморанси, 25-ти лет от роду влюбился в 16-ти летнюю девушку, прекрасную как амур. При наивности возраста, она отличалась пылким умом, не женским, а умом поэта; она не только нравилась, но очаровывала; она жила в маленьком городке у брата своего – священника. Оба были приезжие, но откуда они приехали, никто не знал; она была так прекрасна, а брат ее так благочестив, что никто и не думал спрашивать их, откуда они. Впрочем, говорили, что они хорошего происхождения. Друг мой, бывши начальником области, мог бы соблазнить ее и взять силой, если б ему вздумалось; он был там полновластен и никто не решился бы явиться на помощь неизвестным пришельцам. К несчастию, он был честный человек, и женился на ней. Безумец!

– От чего же? ведь он любил ее? спросил д’Артаньян.

– Подождите, сказал Атос, – Он взял ее в свой замок, и она сделалась самою важною дамой провинции, и надо отдать ей справедливость, она превосходно держала себя в этом положении. Однажды будучи с своим мужем на охоте, продолжал Атос тихо и скороговоркой, – она упала с лошади и лишилась чувств; граф поспешил к ней на помощь, и так как платье душило ее, то он разрезал его кинжалом и открыл плечо ее. Угадайте, д’Артаньян, что было на этом плече? сказал Атос хохоча.