Александр Бубенников
Годунов. Последняя кровь

Глава 6

Деятельность Ярославского правительства, утвердившего новый государственный герб со львом и государственную печать с «пожарскими» двумя львами, стоящими на задних лапах, уже к началу лета 1612 года приносила обильные полезные плоды. Даже отдалённые русские земли Сибири и Поморья высылали свои значительные денежные средства, своих вооружённых и невооружённых представителей в Ярославль. Казалось, ещё немного времени, ещё чуть-чуть усилий, и можно без лишних человеческих жертв народного ополчения, даже без московского похода на поляков, с помощью переметнувшихся в Ярославль казаков оформить победу ополчения Пожарского и Минина. И провести Земский Собор в Ярославле, и избрать на нём славного воеводу-князя Пожарского царём, а митрополита Кирилла (Завидова) – патриархом Земли Русской.

Однако судьба князя Пожарского и митрополита Кирилла (Завидова) и русской истории Смуты распорядилась совсем иначе: не быть «воеводе и князю Дмитрию Михайловичу Пожарково-Стародубскому» вторым после Годунова избранным царём на Земском Соборе, а владыке Кириллу не взойти на патриарший престол избранным патриархом Московским…

Четыре месяца пробыл Пожарский в Ярославле в своих тяжёлых думах и сомнениях насчёт казаков, в первую очередь войска князя Дмитрия Трубецкого, а потом уже войска атамана Заруцкого. О размышлениях и сомнениях князя насчёт своего союзника-соперника Трубецкого чуть позже.

Много было посланий Пожарскому в Ярославль за эти четыре месяца из Троице-Сергиевого монастыря: торопили оттуда архимандрит и монахи князя-воеводу, даже укоряли и, чего там говорить, распекали его за медлительность и излишнюю осторожность. Словно догадывались мудрые всезнающие монахи о тяжких размышлениях и сомнениях человека со знаковым титулом «воеводы и князя Дмитрия Михайловича Пожарково-Стародубского». Вряд ли кто в то время на Русской Земле догадывался о мотивах излишне долгого выжидания Пожарского, так понимающего воинственную непокорную душу русского воина, вряд ли кто полностью был на стороне полководца, ведь были скрыты и не оглашались мотивы выжидания войск второго ополчения в Ярославле. А Пожарский выжидал до поры до времени, чтобы собрать побольше рати и средств на московский поход, чтобы утихли вечные «русские распри и споры между начальными людьми о старшинстве». Ведь для того чтобы утихомирить своих военачальников и даже десятников войска, Пожарскому приходилось прибегать к помощи духовных лиц и даже ставшего ему очень близким по духу владыки Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского (с незримым, потенциально возможным жезлом в руках будущего патриарха Московского).

Только все планы Пожарского и владыки Кирилла рухнули в июле 1612 года, когда они узнали, что на Москву, прорываясь к Кремлю, движется сильное польское войско гетмана Ходкевича. Выступать раньше времени на поляков, идти в Москву, чтобы делить плоды победы второго ополчения вместе с казаками Заруцкого и Трубецкого первого ополчения, – это означало погубить план спасения Московского государства, признав значимость, законность, вклад в русскую победу над польскими врагами одних казаков-разбойников.

Пожарскому было ясно, что воровские казаки-разбойники Заруцкого и Трубецкого как сейчас, так и дальше, потом, будут источниками смут и потрясений счастливо-спокойного, долгого и деятельного существования Московского государства. Только при полном понимании этой ситуации, войску второго ополчения под началом Пожарского и при духовном кормлении владыки Кирилла нельзя было дальше «ждать у бурного моря истории хорошей погоды». Излишнее ожидание могло ассоциироваться с трусостью, равнодушием к человеческой жизни, а то и с бездушием, что могло раз и навсегда скомпрометировать вождей народного ополчения.

Узнав о походе гетмана Ходкевича на Москву, на подмогу полякам и коллаборантам в Кремле, многие казачьи атаманы из первого ополчения подмосковных лагерей войск Заруцкого и Трубецкого стали писать слёзные послания в Ярославль главному воеводе Пожарскому с просьбой о помощи и спасении православных христиан. С аналогичной просьбой на имя владыки Кирилла и воеводы Пожарского обратились монахи Троицкой обители. В Ярославль оттуда срочно выехал знаменитый келарь Авраамий Палицын, который долго и слёзно уговаривал Пожарского, Минина и владыку Кирилла, находящегося в душевной близости с князем, выступить на польского гетмана.

Из всех зол в своих тяжёлых размышлениях и сомнениях надо было выбирать наименьшее зло, и «воевода и князь Дмитрий Михайлович Пожарково-Стародубский» приказал второму ополчению готовиться к военному походу на Москву… Почему же Пожарский больше боялся даже символических отношений с князем Трубецким, чем с атаманом Заруцким? Почему больше всего тревожных мыслей и сомнений в правильности своих действий с Трубецким было у славного полководца?

А вот почему: во втором ополчении Пожарского практически не было соединений казаков, конечно, были казаки-одиночки, и то без роду и племени, с древними позабытыми родовым корнями. Только на своём веку воину Пожарскому удалось повидать и познать удаль и сноровку казаков, их лихость и смелость в бою. И при этом у того же Пожарского, к счастью или несчастью его, не было в жизни никаких попыток обратиться напрямую к казакам Дона и Урала, призвать их в своё ополчение, бывшее в основном, если не целиком, земским дворянским.

Только во время долгих бесед в Ярославле с владыкой Кириллом тот рассказал Пожарскому удивительные сведения, которые когда-то сам почерпнул в бытность его монахом и архимандритом в Троицкой обители, когда волей первого самозванца Филарет Романов сместил его с Ростовского стола. Так вот главной заслугой Трубецкого, позволившей тому в Тушино получить чин боярина и возглавить «воровскую боярскую думу», стало то, что впервые он обратился с призывом к казакам Дона и Яика на Урале. Много или не очень много пришло казаков к Трубецкому до Тушино и в Тушино, это неизвестно, но сам призыв к казакам Трубецкого сильно понравился «тушинскому вору, царику», и бешеная карьера первого тушинского боярина состоялась там, он стал главным любимцем «царика».

Только в Троице владыка Кирилл услышал и об опасности призыва князя Трубецкого из Тушино к донским и уральским казакам для первого ополчения, где Трубецкой стал одним из трёх равноправных вождей вместе с Ляпуновым и Заруцким. И тогда на призыв Трубецкого из донских и уральских степей в Москву пришли уже не десятки и сотни, как раньше, до Тушино, а тысячи хорошо вооружённых и обученных казацких воинов, это стало движущей силой первого ополчения. Потому, что у Заруцкого поначалу было больше казаков-разбойников, но по воинскому мастерству, выучке они значительно уступали призванному контингенту Трубецкого.

А лично от владыки Кирилла Пожарский узнал, что при Лжедмитрии Первом князь Дмитрий Трубецкой с усердием исполнял обязанности банщика или «мовника» на церемонии «хождения в мыльню» государя-самозванца «Дмитрия Ивановича» после его пышного бракосочетания с царицей Мариной Мнишек. А потом, после убийства самозванца во время восстания Шуйского, князь Трубецкой, не получив продвижения в бояре от «полуцаря», покинул Шуйского и «перелетел» в лагерь «тушинского вора», где за первый призыв-созыв казаков к «царику» получил от него и титул первого боярина и главы тушинской боярской думы.

Иногда чернел лицом Пожарский, вспоминая, что не сделал он карьеры при первом и втором самозванцах, оставаясь долго в стольниках и в подчинении в воинских походах у юного полководца Скопина-Шуйского, получившего от Лжедмитрия Первого титул «Великого Мечника»…

Отдав уже приказ ополчению о подготовке похода на гетмана Ходкевича, признался Пожарский в их последней беседе в Ярославле владыке Кириллу в своей излишней скромности, говоря как на духу митрополиту с явной самоиронией:

– Вот был у нас в Москве такой мощный столп, как князь Василий Васильевич Голицын, – все бы его держались, а я к такому великому делу не придался ему… Меня ныне к этому делу приневолили бояре и вся земля…

Пожарский хотел продолжить свой рассказ в том ключе, мол, он не из тех людей, как князь Василий Голицын, везунчик по жизни и судьбе, был что при первом самозванце, что при царе Шуйском, убившем самозванца. Хотел дополнить про Трубецкого, мол, он тоже оказался везунчиком по жизни и судьбе что при первом самозванце, что при втором.

А владыка Кирилл строго поглядел на Пожарского и сурово, глядя тому прямо в глаза, отчеканил:

– Князь Василий Голицын возглавил посольство от московских бояр к королю Сигизмунду, чтобы просить короля отпустить его сына королевича Владислава быть царём на московском престоле. Нечего ставить пример везучести Голицына в политической карьере, мол, он, убив семейство Годуновых, получил расположение Лжедмитрия Первого… Потом убив первого самозванца, получил расположение Лжедмитрия Второго… Жизнь удалась… Ан нет, князь Дмитрий Михайлович, Голицын встал на скользкий путь измены православию, поддержав решение боярского правительства, уже после свержения «полуцаря» Шуйского, призвав на московский престол королевича-латиниста Владислава, поправшего православие своим нежеланием креститься по греческому обряду…

– Да, владыка, утёр ты мне нос своим развенчанием моего недавнего кумира, сильного военачальника, князя и боярина Василия Васильевич Голицына, – зябко пожав плечами, сказал грустным голосом Пожарский. И мрачно подумал: «Нет, пожалуй, не буду я делиться своими мыслями и сомнениями о наших сложных жизненных взаимоотношениях с князем Трубецким, женатым на дочери князя Бориса Петровича Татева, Марии Борисовне…»

Они тепло расстались с владыкой, а Пожарский предался мучившим его воспоминаниям про любителя казаков Трубецкого, его тестя Татева и князя Василия Голицына, а также о челобитной царю Шуйскому князя Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского на него, стольника Пожарского:

«Прежде, при царе Борисе Годунове, он, князь Дмитрий Пожарский, доводил ему, царю Борису, многие затейные доводы, будто бы я, сходясь с братьями Голицыными да с князем Татевым, против него, царя Бориса, рассуждаю и умышляю всякое зло…»

Пожарский вспомнил о той печальной челобитной, поклёпе на него, стольника, о возвращении находившегося в опале при Годунове тестя Трубецкого Бориса Петровича Татева, возведении Татева, предавшего Годунова, в бояре при Лжедмитрии Первом. При свержении и убийстве Лжедмитрия Первого Татев поддержал нового царя Шуйского – всё точь-в-точь, как и в судьбе Василия Голицына. «Все они – Татев, Голицын, да и Трубецкой с Лыковым – на стороне фортуны победителей в схватке за престол, близость к престолу, – мрачно подумал Пожарский и смачно сплюнул себе под ноги. – А мне надо быть добрым и великодушным к любителю казаков Трубецкому, выступая походом на гетмана и соглашаясь вольно или невольно на слияние войск первого и второго ополчения. Только прежде чем сливаться, надо всё хорошо продумать и быть сильным и умудрённым в необходимом пока по политическим и военным соображениям разъединении войск первого и второго ополчения».

Глава 7

Об атамане Иване Заруцком Пожарский был хорошо наслышан и знал, как вести себя с ним, человеком с недюжинными способностями, огромной физической силой и ещё более громадными амбициями «мужа» царицы Марины и воспитателя Ивана-царевича, «ворёнка». Когда-то Пожарский неоднократно сталкивался с Заруцким в Москве, находясь при дворе Лжедмитрия Первого, присягнув тому. Красивый лицом, рослый, статный, видный атаман Иван рано примкнул к движению «воскресшего царевича Дмитрия Ивановича» и, прибыв с ним в Москву, всё время старался обратить на себя внимание «царевича», выдвинуться при нём, но непрестанно «задвигался в задние ряды» сторонников первого самозванца. Это отчасти сближало Заруцкого и Пожарского, который, получив в 20 лет первый придворный чин «стряпчего с платьем» в начале царствования Годунова, а потом чин «стольника» перед самой гибелью Годунова, не продвинулся при дворе Лжедмитрия Первого и Шуйского.

Только не слишком амбициозный Пожарский не рвался делать карьеру при дворе и в Боярской думе, а амбициозный Заруцкий, считая себя «задвинутым» и «невостребованным» в Москве Лжедмитрия I, вернулся на Дон в поисках своего атаманского счастья под «казацкой звездой». Сначала Заруцкий примкнул к войску Болотникова, а потом, после слухов о пропаже и новом появлении «царя Дмитрия Ивановича», отправился со своим отрядом казацких головорезов отыскивать в Северской земле пропавшего «царя Дмитрия Ивановича». Со времени, когда Заруцкий в Стародубе и Путивле «нашёл царя» и добровольно поступил к нему на службу, началось быстрое возвышение атамана Ивана. Одно время Заруцкому и Лисовскому в войске Лжедмитрия II были подчинены все казацкие войска.

Потом, после гибели Лжедмитрия II, пользуясь физической близостью с вдовой «царя Дмитрия Ивановича», царицей Мариной, Заруцкий задумал сделать московским царём Ивана-ворёнка, в случае удачи он надолго бы обеспечил себе положение официального правителя государства Московского. С этой целью Заруцкий стал одним из трёх вождей первого ополчения против поляков, а уже после убийства на казацком круге «начального человека» Ляпунова «боярин» Иван Заруцкий рассылал вместе с Трубецким грамоты по городам и селениям, призывая новые народные рати на очищение Москвы от польских оккупантов.

Разумеется, идею будущего правителя государства Заруцкого с «царём Иваном-ворёнком» не поддержали лидеры второго ополчения Пожарский и Минин. Тогда Заруцкий отправил в Ярославль Пожарскому письменную просьбу о военной помощи второго ополчения ему, лицемерно выражая раскаяние, что из тактических соображений присягнул 2 марта 1612 псковскому Лжедмитрию Третьему «ради изгнания поляков из столицы». Но Пожарский не поверил этому «искреннему раскаянию» Заруцкого и даже не ответил «боярину», твёрдо зная, как он будет вести тонкую тактическую игру с ним вплоть до его вынуждаемого бегства с остатками казацкого войска из Москвы в Коломну к «царице» Марине…

Пожарский неприязненно думал о Заруцком, особенно после покаянного послания, где тот каялся в присяге третий раз отпетому самозванцу, теперь псковскому Лжедмитрию Третьему. «А как будто я сам не присягал многажды, – осаживал себя князь Дмитрий, – в том числе и первому самозванцу, и после него и Шуйскому, свергнутому боярским правительством семибоярщины… Но ведь первому самозванцу, а потом королевичу, и “полуцарю” вся Москва и боярская дума присягнула… Вот и стали сдуру присягать и Лжедмитрию Второму, и даже Лжедмитрию Третьему…»

Что мог сказать в своё оправдание Пожарский, как человек твёрдый духом, непримиримый к врагам и изменникам Отечества, отличавшийся чувством собственного достоинства, что мешало ему при всех правителях после Годунова, давшего ему чин «стряпчего» и «стольника», продвинуться дальше, сделать «придворную карьеру»? Да, присягнул он Шуйскому после его заговора против самозванца, только чувство долга и чести не позволило Пожарскому изменить «полуцарю», когда в конце 1609 года рязанский воевода уговаривал его, буквально умолял провозгласить царём юного боярина Скопина-Шуйского, под началом которого много лет был в московском войске старший по возрасту воевода Дмитрий Михайлович. Остался верен присяге «полуцарю» Шуйскому, не поддался уговорам, хотя сердцем чуял, что талантливый, может, даже гениальный полководец Скопин-Шуйский был бы более полезен государству, чем бездарные братья Василий и Дмитрий Шуйские, погубившие Скопина-Шуйского. Тот же Прокопий Ляпунов предлагал Пожарскому отомстить «полуцарю» Шуйскому за смерть его племянника, но снова осторожный, с чувством собственного достоинства, он резко отказал Прокопию, оставаясь верным присяге и чести своего старинного рода князей Стародубских. Не из суетливых, а из совестливых воевод-князей был по жизни Дмитрий Михайлович.

Пожарский вспомнил ещё один случай из его воеводской жизни в Зарайске: жители города пытались склонить его к присяге Лжедмитрию Второму по примеру жителей соседних городов Коломны и Каширы. Твёрдость Пожарского и его слова, мол, он, в отличие от многих, знает пока одного царя Московского по имени Василий Иванович, повлияли на сознание горожан, они остались верны Шуйскому. Узнав об убеждённости и верности присяге зарайского воеводы, тут же Коломна обратилась к царю Шуйскому и отшатнулась от «царика и вора тушинского».

Очень переживал Пожарский, что во время междуцарствия московское правительство семибоярщины не только целовало крест королевичу Владиславу, но и тайно от своих верных присяге воевод впустило в Кремль польский гарнизон. К рязанскому полку Ляпунова примкнул со своим отрядом зарайский воевода Пожарский, заметно усилив первое ополчение, и сразу же предложил при встрече с Прокопием:

– Вот сейчас бы во главе всего ополчения поставить гениального полководца Скопина-Шуйского – вместо вашей не святой троицы с Трубецким и Заруцким.

Ляпунов легонько поддел тогда князя Дмитрия:

– Так бери всё командование в свои руки, Дмитрий Михайлович…

– Я просто хороший воин-воевода, но не гениальный полководец, как князь Михаил Скопин-Шуйский, это во-первых. А во-вторых, против моей кандидатуры главного воеводы первого ополчения выступят и Заруцкий, и Трубецкой…

– Это так, Заруцкий с Трубецким не позволят над собой начальства, хоть и согласились с моим титулом «начального человека ополчения», – грустно согласился Ляпунов. – Ничего не остаётся тебе делать, князь, как быть простым воеводой под моим началом, не подчиняясь Трубецкому и Заруцкому, – согласен?

– Пусть будет так, раз это надо Богу и народу православному, – ответил Пожарский. – Никогда не думал, что буду воевать в Москве против поляков с такими союзниками, как атаманы казаков-разбойников Заруцкий и Трубецкой…

И вот теперь, узнав о подходе к Москве гетмана Ходкевича, Заруцкий в своей слёзной грамоте писал о необходимости помощи его войску из первого ополчения от главного воеводы второго ополчения Пожарского, которого атаман-боярин люто ненавидел. Пожарский догадывался о лютой ненависти к себе Заруцкого, но, кроме этого, хорошо знал о его человеческих слабостях, замешанных на зависти, гордыни, амбициях, желании выдвинуться даже на костях близких, продвижении к своим низменным целям даже по трупам собратьев-казаков.

Но ещё до последнего слёзного письма в Ярославль атамана Пожарский распорядился высылать своих доверенных людей в Москву, ближе к стану атамана, и в Коломну, близ резиденции «царицы» Марины и распространять народные слухи и сказы о собирании несметного по количеству воинов земского войска в Ярославле. О сказочном, немыслимо сильном вооружении многотысячного войска Пожарского и о баснословной казне ополчения в руках старосты Кузьмы Минина. Об огромных выплатах из казны Минина каждому воину, десятнику, сотнику, на которые после освобождения от поляков Москвы можно покупать земли, дома, сёла и улицы городов…

Чего ждал Пожарский, посылая своих гонцов в Москву и Коломну? Что побегут казаки-разбойники Заруцкого из его стана куда глаза глядят, на все четыре стороны… Что разбежится его войско – лучше рано, чем поздно… Что сам атаман Заруцкий с ближним окружением побежит из Москвы в Коломну, забирать «царицу» и «ворёнка», оставив других казаков у разбитого корыта без денег, без продовольствия, без каких-либо радужных перспектив на будущее… И ведь сработал план Пожарского по разложению войска казаков-разбойников, судя по слёзному письму Заруцкого в Ярославль главному воеводе второго ополчения, – атаман готов был увести часть казацкого полчища из московского стана в Коломну и дальше на юго-восток для вербовки новой воинской силы, с которой надо будет считаться…

Только не ожидал Пожарский, что перед бегством из своего подмосковного стана так сильно и опасно хлопнет дверью завистливый и амбициозный атаман, «тушинский боярин», любимец Лжедмитрия Второго…

Понял атаман, что Пожарский ему не ответит, и решил сам напоследок перед своим уходом на юго-восток ударить по своему сопернику на царский престол Пожарскому. По тайному приказу Заруцкого в Ярославль с целью убийства главного воеводы были отправлены два лихих казака с именами Степан и Обреска. В Ярославле им удалось вовлечь в преступный план Заруцкого ещё троих заговорщиков: смолян Ивана Доводчикова и Шонду, а также рязанца Семёна Хвалова, который раньше служил у Пожарского боевым холопом и много знал о своём князе, его привычках и распорядке быта. После быстрого анализа заговорщиков, где и как сподручней организовать покушение на главного воеводу ополчения, те приняли общее решение зарезать Пожарского, когда тот будет осматривать новые пушки войска на центральной площади Ярославля.

Только в тесноте сборища ополчения лихой казак Степан, намереваясь ударить Пожарского в живот несколько раз, промахнулся и ударил ножом в бедро стоявшего рядом ополченца Романа. Конечно, не случайно и глупо промахнулся лихой казак, его руку с ножом успел отвести в сторону сотник Фрол Сидоров, вовремя увидевши бешеные, налитые кровью глаза инфернального посланника Заруцкого. Степана тут же схватили спутники Пожарского, Фрол Сидоров и другие сотники, заломили ему руки, повязали и заковали в железа.

На пытке казак Степан признался в тайном поручении атамана Заруцкого – о необходимости убийства Пожарского – при организации заговора в Ярославле. Казак назвал всех сообщников, которые в тот же день были арестованы. Когда о признании казака Степана и аресте всех сообщников было доложено Пожарскому, тот вызвался провести дополнительный допрос для определения вины всех заговорщиков и возможности их покаяния в содеянном.

Во время допроса Пожарский с удивлением узнал от казаков Степана и Обрески, что многие казаки атамана Заруцкого – и они в их числе вместе с атаманом – присягнули уже новому царю «Дмитрию Ивановичу».

– Псковскому вору с именем Исидор, или Сидорка, присягнули? – спросил с лёгкой усмешкой Пожарский. – Нашли кому присягать… Ваш атаман Иван Заруцкий трижды царю «Дмитрию Ивановичу» присягал, только у всех троих рожи были разные, одна страшней другой.

– Атаман приказал нам присягать царю, мы и присягнули, – озираясь испуганно по сторонам, лязгая зубами, еле выговорил Обреска. – Откуда мы знали, что он не природный царь… Приказа атамана не гоже ослушаться…

– Даже когда этот приказ атамана требует от тебя убийства живого человека? – сурово спросил Пожарский и, не дожидаясь ответа, брезгливо махнул рукой, мол, и так всё ясно со злодеями.

После затянувшейся неловкой паузы присутствовавший на допросе сотник Фрол Сидоров спросил, вроде как обращаясь ко всем заговорщикам:

– Чем же вам наш главный воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский не угодил? Вроде он, как и ваш атаман Заруцкий, выступает за освобождение Москвы от поляков… Не пойму я вас и вашего атамана…

– Да мы и сами ничего не поняли, – сказал за всех Обреска, – не по душе мне был приказ убить главного воеводу земского ополчения, слухи о котором идут по всей земле…

– И ты тоже не понял, старый знакомец Семён Хвалов? – без тени улыбки спросил Пожарский. – Чего я тебе плохого сделал, Семён, что ты решил убить меня за всё хорошее, что ты получил от меня раньше?

– Прости, князь, если можешь, и помилуй, – промолвил в слезах Семён, вставая на колени и силясь поцеловать руку Пожарскому.

– Будя, будя, Семён, – сказал Пожарский, брезгливо отдёргивая свою руку. – Если покаетесь в содеянном преступлении, то всех прощу, никого не накажу…

– Каемся, князь… – в один голос выдохнули заговорщики, исполнители злой воли лихого атамана Заруцкого.

– Раз покаялись, то вы все прощены… – Пожарский поморщился, вспомнив, как часто он говорил эту фразу. – Вам, присягнувшим вору псковскому Сидорке, сейчас сотник Фрол расскажет, как настигла смерть напрасная третьего самозванца, скрывавшегося под личиной «царя Дмитрия Ивановича»… Порадуй или опечаль их всех, Фрол…

И сотник Фрол Сидоров рассказал, как «псковский вор» Лжедмитрий Третий с полуименем Сидорка пытался при очередной замятне шведов и казаков бежать из Пскова в Гдов в ночь на 18 мая 1612 года. За ним была отправлена погоня из отряда псковичей. Через два дня его поймали, вернули в Псков, посадили закованного в цепи в клетку. И выставили на всеобщее обозрение с присказкой – «последний самозванец, царевич Дмитрий». В тюрьме самозванец Лжедмитрий Третий в железах просидел до июля. Когда 1 июля 1612 года Лжедмитрия Третьего повезли в Москву, по дороге на обоз напал отряд поляков под командованием шляхтича Лисовского. Псковичам ничего не оставалось делать, как прикончить «вора Сидорку» и удирать от поляков со всех ног…

– Так что отменяется ваша присяга, воины, – рявкнул сотник Фрол Сидоров, – скоро будете присягать настоящему избранному природному царю Дмитрию Михайловичу Пожарскому…

– Хоть сейчас, – пискнули два казака Степан и Обреска, – с превеликим удовольствием и глубоким уважением…

– Будя, будя, казаки. Не надо так… Рано, рано… – пробурчал, поморщившись, Пожарский. – Пусть будет, как будет, если это угодно Богу… Прощены вы все, больше не безобразничайте. А хочется ножичком или мечом побаловаться, так вступайте в наше ополчение против врагов наших…