Александр Богатырев
У Бога и полынь сладка (сборник)

* * *

В больнице его никто не остановил. Он прошел мимо старух в синих байковых халатах, режущихся в «дурака», заглянул в раскрытую дверь какой-то палаты. Там сидела женщина в таком же байковом халате с газетой в руках. Она поглядела на него поверх очков и отложила газету.

– Вам кого? – спросила она и поднялась с табурета.

– Маланью, – ответил Федор. – Помирающую, – добавил он для ясности.

Женщина вышла в коридор и кивком пригласила его следовать за собой. Старухи оторвались от карт и с любопытством уставились на посетителя.

В палате, в которую его ввели, стояли четыре кровати. Сначала Федор ничего не понял – кровати были пусты. Женщина показала на ту, что стояла у окна, и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Федор подошел вплотную к кровати и тут только увидел голову Маланьи. Он скользнул глазами по плоско лежащему одеялу, силясь понять, куда же подевалось тело. Через несколько мгновений у Маланьи дрогнули веки, медленно открылись глаза.

Федор придвинул ногой поближе к изголовью табурет и тяжело опустился на него.

– Спасибо, что пришел, – голос Маланьи был слабый, но чистый.

– Ну, как ты? – спросил Федор и положил руку на торчавший из-под одеяла матрац.

– Прости меня, Федор, – веки закрылись, и из правого глаза выкатилась большая круглая слеза. Федор смотрел, как слеза юркнула вниз по щеке, оставив темную полоску на иссохшей белой коже.

– Бог простит, а я и подавно, – сказал он и, взяв с перекладины полотенце, осторожно промокнул Маланьину щеку.

Та с благодарностью посмотрела на Федора:

– Я ведь тебя любила. Всю жизнь.

Федор от неожиданности закашлялся:

– Ну, девка, какая такая любовь?

– Не знала, что ты такой упрямый. Думала, походишь, еще попросишь, позовешь за себя. Я ж была девка нецелованная, надо было скромность выказать, чтоб не бежать по первому зову. А ты раз – и женился. Да еще и на подружке моей.

Федор изумленно посмотрел в подернутые белесой пеленой глаза умирающей:

– Дак чего ж ты… Ну, девка.

Он замахал обеими руками и, чуть не поперхнувшись, выпалил:

– Чего о том теперь толковать, о другом теперь думай.

– Моя вина, – всхлипнула Маланья.

– Да и не без моей.

– Кругом дура. Вся жизнь наперекосяк, ничего хорошего не видела, ни за кого не хотела выходить.

– А со мной еще хуже бы было, я ведь не подарок.

– Может, со мной другим бы был…

– Да что ты, слыханное ли дело, – начал сердиться Федор. – Раньше не могла сказать?!

– Нельзя, у вас детки…

– Так до детков.

– До детков обида жила… И потом обида.

– Ну, знаешь, – Федор привстал и тут же снова сел. – Ты за этим меня позвала?

– Повиниться хотела.

– Ну, дак повинилась, а теперь молчи. На пороге уже… а все глупое городишь. Разве можно? Кака теперь любовь?

– Хотела, чтоб ты знал. Ой, Федор, страшно-то как…

– Ничего. От этого не уйти. А чего жалеть?! От тебя, вон, и не осталось ничего…

Он подумал, что странно как-то утешает, и добавил:

– Я за тобой, долго не задержусь.

Маланья помолчала, голова ее стала легонько подрагивать.

– Икону-то Николая Угодника – Николке твоему, я Агафье наказала.

– Спасибо на том.

Маланья беззвучно плакала. Левый глаз был закрыт, а из правого выкатывались частые бусины слез.

– Сами, сами во всем виноваты, – сокрушенно вздохнул Федор. Нечего ни на людей, ни на жизнь пенять. Все беды сами себе натворили, и некого винить… – он снова мазнул полотенцем по Маланьиной щеке.

– Родителей не почитали, вот и нам от детей то же. Ты не горюй, у тебя хоть сирот не будет. Сирот оставлять плохо, а и неблагодарных детей – тоже радость не велика.

Он подумал, что вовсе не о том говорит с бездетной старухой, махнул рукой и почувствовал, что и по его щеке бежит жаркая струйка.

* * *

Он не помнил, как дошел до берега, сколько просидел, глядя на бесшумно текущую реку. Он любил это место. Справа река широкой водой входила в море, вдали у грузовой пристани стояли длинные баржи-лесовозы. По бонам бежал с багром на плече сплотчик. Пронзительно прогудел катер и, описав дугу, быстро поплыл к пристани.

Федор вспомнил о деньгах, которые ждал Николкин дружок, и принялся подсчитывать, сколько сможет собрать до осени. Сено, картошка да корзины… Получалось так, что тысяча набиралась. «Велю ему в сентябре приехать», – успокоился Федор и решил, что пора домой, но идти не хотелось.

Краешек солнца скрылся за кромкой горизонта, по морю и по реке разлилось багряное зарево. Пылающие облака, казалось, норовили прыгнуть вслед за солнцем в море. Золотисто-кровавые всполохи побежали от моря вверх по реке до того самого места, где сидел Федор. Через полчаса небесный багрянец постепенно начал гаснуть. Вода потемнела и уже слева вверху чернела маслянисто и грозно. «Ишь, наладился до осени собирать. А сколько мне жить-то осталось? С утра помирать собрался, да и к вечеру не передумал. Надоть вслед за Маланьей идти, чтоб не спужалась одна. Вот ей и будет со мной загробная свадьба…».

* * *

В то время, когда Федор подсчитывал будущую выручку, на кладбище проходили другие подсчеты. Федоров постоялец, разбуженный криками, быстро определил, что гуляют не без напитка. Через несколько минут он сидел посреди гуляк с наполненным до краев стаканом. Мужики щедро угощали его, расспрашивали о Николае. Местный Николкин дружок, Ленька Дранов, тыкал гостю в нос просмоленный большой палец и запальчиво выкрикивал:

– Колька – во! Во – парень!

Потом он погрозил кулаком в сторону сторожки:

– Если бы не старый хрыч, мы бы сейчас с ним тут сидели.

И заходили под старыми кладбищенскими соснами рассказы о Федоровской скупости и о его несметных тысячах. Гость слушал молча, а когда Ленька, распаляясь, крикнул «Сто тысяч!», коротко спросил:

– Где?

– Что – где? – не понял Ленька.

– Где он их держит.

– Известно, где. В матраце.

– А может, под полом или в печке, – добавил другой Николаев приятель.

Гость громко скрипнул зубами и в два глотка осушил стакан.

* * *

Утром Агафья спешила поздравить Федора с именинами.

Дверь сторожки была распахнута, на крыльце валялись осколки кирпича и куски грязной серой ваты. Половые доски разворочены, на месте печки груда кирпичей, растерзанный матрац брошен на пол.

На кровати лежал Федор. Лицо его было покойно и даже торжественно. На правом виске темнела небольшая, с пятак, ссадина.

* * *

Похоронить Федора позволили здесь же, на старом кладбище, неподалеку от его сторожки. Хоронить его пришел весь город. Много было зевак, не знавших его. Их привлек слух об убийстве из-за больших денег.

После отпевания и краткой литии у могилы долго стояли молча. Никто не плакал, речей не было. И только тогда, когда уже собирались опускать гроб, Анна, которой Федор отписал дом, тихо сказала:

– Не было у него никаких денег. Все погорельцам отдал, я и раздала их.

Потом добавила Агафья:

– Он и жалования не брал. У него закон был: пока носят ноги, кормиться от рук своих. Что за корзины выручал, на то и жил.

Никого эта весть и не удивила. Получилось, будто об этом все знали.

А когда стали засыпать могилу, вдруг заволновались птицы. Сотни грачей поднялись над кладбищем. Со стороны аэродрома прилетела огромная стая. Птицы носились, громко крича, над верхушками сосен. Несколько грачей подрались из-за места на высокой сосне над самой могилой.

Агафья испуганно закрестилась, приговаривая:

– Его птица. Стратилат грачами богат. Ишь как его провожают.

Потом добавила (народ-то нецерковный):

– Федор Стратилат нонче. Именинник наш Федор, на Стратилата родился. – Но и это объяснение мало кто из народа понял.

Агафья накануне вечером напекла блинов и сварила две огромные кастрюли киселя. Тем и помянули тут же. Потом, после того, как разошелся народ, посидели с батюшкой. Помянули и кутьей, и полным обедом.

Батюшка был грустным. В конце даже всплакнул:

– Я ведь его не исповедал. А он просился, чувствовал, что уйдет. На мне грех, буду поминать сугубо.

Вечером постоянные участники кладбищенских радений помянули Федора по заведенному обычаю. Человек двадцать расселись на густо поросших травой могилах рядом с новой, голой. Пили долго, молча. Кто-то все время хрипло вздыхал, кто-то заметил, что не у кого теперь и стакан попросить. Кто-то сказал, что некому будет траву косить… В конце «поминок» стали бить Леньку Дранова – того Колинова дружка, который рассказал убийце о Федоровых тысячах. Били не зло, но усердно. Избитого оставили на Федоровой могиле. К утру Ленька оправился и побрел домой.

А еще через два дня на Федоровой могиле появился крест – большой восьмиконечный. Агафья сказывала, что накануне ночью видела Леньку. Будто бы, он тащил на спине что-то большое. Но что – не разглядела.

1986 г.

Бедный Славик

– Какие же мы папуасы! – громко произнес пожилой мужчина, умильно разглядывая двойняшек, подбежавших к сидевшей рядом с ним женщине. Они были в одинаковых розовых платьицах и белых шляпках.

– Бабушка, мы уже причастились и запивочки выпили, – сообщили они хором.

– Почему это мы папуасы? – обиделась бабушка и сердито посмотрела на соседа-грубияна.

– Да не мы и не ваши красавицы, – заторопился тот успокоить ее. – Это ведь счастье – иметь таких девочек. С детства в церкви, причащаются…

В это время из храма выбежало не менее полусотни детей. Одна за другой выходили молодые мамы с грудными детьми на руках.

– Я смотрю на ваших девочек и на этих деток, – продолжал нарушитель бабушкиного спокойствия, – и думаю: «До какой дикости мы дошли, что депутатам и правительству приходится принимать закон о запрещении называть детей непотребными… нет, не именами, а сатанинскими кличками. Это кем нужно быть, чтобы назвать младенца Люцифером или Демоном! Какими-то “хобитами” называют, “треками”, набором цифр…

– Конечно, это ужасно, – вздохнула бабушка. – Но и раньше дикости было немало. Называли же детей и Днепрогэсами, и Магнитками, и Отюшминальдами^[5]. У нас в санатории Вилен^[6] был, Рэм^[7] и даже Тракторина Кондратьевна. Царство им Небесное! Хорошие были люди, а как их в церкви поминать?

– Это хоть и от бескультурья, но все же раньше давали имена в честь великих людей и трудовых подвигов и достижений. А сейчас – в честь нечистой силы.

Бабушка печально улыбнулась:

– Вы правы. Но по причине узаконенного безбожия у каждого поколения была, как вы выразились, своя папуасность, да простят меня жители Папуа и Новой Гвинеи.

– Я тоже прошу у них прощения.

– И у меня есть своя история, из этой же области. Раньше на побережье от Туапсе до Адлера был всего один храм. Вот этот, сочинский, Михаила Архангела. А сейчас на этом пространстве около сорока церквей, не считая часовен. Меня в этом храме крестили в пять лет. Я все помню. Была война, и его только что открыли. Народ бросился крестить детей. Двадцать лет негде было крестить. Бабушки привели внуков и внучек. Сами-то они были крещены до разорения церквей. Мужчины на фронте. Я помню огромную толпу пожилых женщин и детей. Среди них было только два старика. Крестили большими группами. Я помню, как батюшка кадил, и я оказалась в облаке. Сквозь него падал широкий луч света, и мне казалось, что я на Небе.

Моя бабушка меня потом иногда водила в церковь, и я причащалась. А уже когда в школу пошла, не до церкви было. Отец погиб на войне, мать сначала молилась об его упокоении, а потом перестала. Времена изменились, на верующих косо смотрели. Мама в санатории работала, и замполит ей прямо сказал: «Еще раз в церкви тебя увидят – уволю». Бабушка умерла, водить в храм стало некому… Так я и росла.

Потом молодость, институт, работа, замужество. Жила без Бога, но когда сыночек родился, понесла его крестить, сюда же, в Михаило-Архангельский храм. Когда метрику выписывали, записали его Русланом. Я с детства почему-то это имя полюбила. Сказку пушкинскую «Руслан и Людмила» сто раз перечитывала. Крестной матерью была моя подруга Надежда. Меня не пустили в храм, я ждала во дворе. Когда сыночка вынесли, я к нему, как к Русланчику обращаюсь, а Надежда говорит: «Батюшка сказал, нет такого имени в святцах. Он крещен Славиком». Ну, Славик так Славик, а только и я, и все звали сыночка Русланчиком. Я ведь его ни разу потом в церковь не водила. Окрестила – и забыла дорогу в храм.

И вот мой Русланчик закончил консерваторию, взяли его в хороший оркестр скрипачом. Как-то вечером звонит мне: «Мама, я стал ходить в церковь. Как меня зовут по-православному? А то батюшка говорит, что нет такого имени – Руслан». А я и не знаю. Спрашиваю Надежду: «С каким именем его крестили?». Говорит: «Славик». А какой Славик? Есть и Вячеслав, и Ярослав, и Владислав, и Святослав… Звоню сыну, говорю, не знаю толком. Он к своему духовнику: «Мама не помнит». Тот узнал, что Русланчик родился десятого сентября, говорит: «Ближайший святой – Александр Невский». И стал его причащать как Александра. Я этого не знала. Он в Москве, я в Сочи, а потом вообще в Германию уехал. Здесь ему копейки платили, а там – сами знаете: в Европе в хороших оркестрах и заработки хорошие. Живет в своем доме, всего вдоволь. Только грустит очень. В нашу церковь ездит по воскресеньям за пятьдесят километров. Просит жену вернуться в Россию, а та – ни в какую…

А я после того с ним разговора тоже стала в храм ходить. Вспомнила, как мне хорошо было в детстве в церкви. И будто вернулась в родной дом. Духовник у меня появился. Рассказала я ему эту историю со Славиком. Спрашиваю: «Мне-то как о нем молиться? Какое имя в записках писать?». Батюшка говорит, самый близкий Славик к его дню рождения – Владислав. Был такой князь, кажется, сербский. Его день седьмого октября. Стала я праздновать этот день. Накануне звоню сыну, говорю: «Слава Богу, теперь знаю точно, какой ты Славик. Ты Владислав, и именины у тебя завтра – седьмого октября. Поздравляю!». А он: «А я уже почти год себя Александром Невским считаю». «Посчитал – и будет. Теперь точно установили, что ты Владислав. Он тоже князем был. Только не нашим, а сербским».

Вот такие мы были папуасы: ничего о вере не знали. И даже имени своего толком не могли выяснить. А что с моим сынком самое смешное, так это то, что в Германии он со своим именем (по паспорту) намучился. Когда спрашивают, как его зовут, отвечает – «Руслан». А ему говорят: «Знаем, что русский. Звать-то тебя как?». А по-немецки «Русланд» значит «Россия». Вот немцы и думают, что он им сообщает, что русский.

2016 г.

Панечка

УЗИ показало, что будет девочка. Девочку и ждали. Бабушки с обеих сторон задарили Валентину детской одеждой на год вперед. Слава Богу, не на два и не на три! Если распашонки и ползунки для младенцев одинаковы и для девочек и для мальчиков, то кофточки и шапочки с вышитыми бабочками и цветочками определенно предназначались для дочери.

Но родился мальчик. Как там УЗИ не разглядело будущего защитника Родины – не известно. Говорят, такое случается нередко. Но известно одно: отец новорожденного, Виталий, даже не пытался скрыть радость перед женой, собственной матерью и тещей. Те мечтали о девочке, и это служило поводом для ссор и бесконечных выяснений отношений с женской половиной семьи. А поскольку мужскую половину представлял лишь Виталий (мать его была разведена, а теща вдовой), то появление еще одного представителя сильного пола отец воспринял как пополнение в виду грядущих битв.

Битвы не заставили себя ждать. Начались они с выбора имени. Мальчик родился девятого августа, в день памяти великомученика и целителя Пантелеймона. Для отца было ясно, как назвать сына. Но жена с тещей не просто воспротивились, а стали называть его Сашенькой, в честь отца Валентины и покойного мужа тещи. Мать Виталия не возражала. В честь бросившего ее супруга она внука ни за что бы не назвала. Женская солидарность возобладала: Саша так Саша. Ну не Пантелеймон же!

– Где ты видел Пантелеймонов?! – гневливо увещевала Виталия теща. – Во всем городе не сыщешь. Он же не монах!

– Да его в школе задразнят, – вторила ей Валентина. – Будут обзывать Пантелей-Бармалей. Или еще хуже.

– Куда уж хуже? С чего ты взяла, что его будут дразнить? Может быть, он будет самым уважаемым в классе, и никто не додумается до твоей дразнилки, – возмущался отец.

– Ты что, забыл? В школе у всех были клички. Фамилии переделывали. А уж на такое имя дразнилку даже ленивый придумает: «Пантелей, пивка налей». Или: «Пантелей, заберись на мавзолей».

– Не знал я за тобой такого поэтического таланта. Почему тебе глупости приходят на ум?! Наоборот, будут говорить «Пантелей – всех смелей». Или: «Пантелей, кровь за Господа пролей!». Он же назван в честь великомученика.

– Еще не назван, – огрызнулась Валентина и притихла.

От последней придумки мужа ей стало не по себе. Особенно когда он сказал, что не только браки совершаются на небесах, но и имена даются не нами, а святыми, в день памяти которых родился ребенок. Валентина знала точно, что их с Виталием брак свершился на небе. Она много лет молилась Николаю Угоднику о даровании ей верующего мужа: верного, любящего, непьющего, работящего. Такого и послал ей великий угодник Божий. Подруги ей завидовали. Даже у матери не было причин быть недовольной зятем. А уж она-то каждое его действие, как говорится, рассматривала под микроскопом. И вдруг такая жаркая ссора!

Теща заявила Виталию, что он фанатик, не думающий о будущем сына, и что если он не желает почтить память ее покойного мужа, назвав его именем внука, то она больше не переступит порога их квартиры и никогда не станет им помогать.

Своего покойного тестя Виталий никогда не видел по причине того, что тот ушел в мир иной задолго до знакомства с Валентиной. Тещино упрямство и постоянное вмешательство в его семейную жизнь он выносил с трудом, поэтому не очень испугался обещанной перспективы. Теща же исполнить угрозу не торопилась. Она постоянно находилась при внуке и демонстративно сюсюкала: «Ах ты мой Сашуля, Сашенька, мой красавчик ненаглядный. Твой злой папка хочет тебя назвать каким-то “пантюхом”. Ну как ты его будешь называть ласково, уменьшительно? Пантя?», – торжествующе вопрошала она, грозно глядя на зятя.

Теща нередко оставалась у них ночевать. Выносить это было непросто. Валентина сначала обрадовалась возможности отдохнуть и даже иногда вечером сбегать к подругам. Но вскоре и она стала тяготиться постоянными укорами матери. Все-то она делала не так, как положено: и кормила неправильно, и пеленала плохо, ни стерильности в доме, ни порядка… Мать не позволила крестить внука до сорокового дня, придумывала всякие отговорки: то жара стоит африканская, то какую-то эпидемию объявили, то батюшка, которого она почитала больше прочих, ушел в отпуск.

Наконец Виталий не выдержал. Теще было приказано не появляться в их доме до Рождества (почему до Рождества, он и сам не понял). Валентину же в ближайшее воскресенье он подвел к их общему духовнику и рассказал о ее нежелании назвать сына Пантелеймоном. Батюшка с недоумением выслушал рассказ Валентины о будущих дразнилках, улыбнулся и перебил ее: «Меня тоже дразнили. И били всем классом за то, что я с матерью ходил в церковь. Если будут дразнить твоего Пантелеймона, пусть постоит за имя своего великого святого. Ты, мать, убоялася, иде же не бе страх^[8]. Ступай с Богом и благословляю поскорее крестить наследника».

Виталий подумал, что разногласие преодолено, но не тут-то было. На Валентину что-то нашло. Она объявила это благословение «частным мнением» и сказала, что покрестит сына в другом храме: «Никакого Пантелеймона.

Только Александр». Виталий не знал, что предпринять. Хороша православная подруга жизни! Не только воля мужа, но и благословение священника ничего для нее не значат. Он и лаской пытался ее урезонить и строгостью:

– Что теперь, расходиться из-за твоего упрямства?!

– Разводись, если хочешь! Это твоя идея. А я только хочу уберечь сына от издевательств. Дети такие жестокие! Ты что, не видишь, что с каждым годом становится все хуже и хуже?! Пусть хоть из-за имени его не будут мучить.

Виталий покачал головой:

– Ну и ну. Ты как глупая Эльза из немецкой сказки. Несла молоко и размечталась о будущем сыночке. Испугалась того, что он заболеет и умрет, споткнулась, пролила молоко и рыдает о сыночке, которого нет, а может и не будет.

– Ах, я глупая?! Ну и разводись, если ты такой умный!

Не известно, чем бы закончилась эта ссора, если бы их сын не заплакал. Сначала он просто хныкал, но вскоре стал кричать и никак не мог успокоиться. У ребенка поднялась температура. В десять вечера – тридцать девять, в полночь – сорок. Вызвали «скорую помощь». Врач долго осматривал маленькое тельце, заглянул в горло, прослушал легкие. Сделал какой-то укол. Сказал: «Не уверен, что поможет. Возможно, это какая-то инфекция. Если до утра не станет легче, вызывайте неотложку и везите в больницу».

– Это ты накаркал со своей немецкой Эльзой, – разрыдалась Валентина.

Она стала обзванивать подруг, нет ли у них какого-нибудь замечательного врача. Такого ни у кого не нашлось. Были лишь знакомые молодые – недавние выпускники медицинских институтов без особой практики.

Виталий оставил жену у телефона, а сам зажег свечу и стал молиться. Иконостас у них был скромный: венчальные иконы Спасителя и Богородичная Казанская, да несколько маленьких бумажных иконок: «Всецарицу» привез ему с Афона приятель, ее он всегда носил с собой в нагрудном кармане, Николая Угодника привез тот же приятель из паломнической поездки в Бари. Была у Виталия и иконка целителя Пантелеймона. Он стал читать акафист Казанской и прислонил к ее иконе иконку великомученика Пантелеймона. Читал он вслух, но негромко. В соседней комнате был слышен голос Валентины. Потом она замолчала, и раздались громкие рыдания. Он никак не мог сосредоточиться на словах молитвы. По нескольку раз перечитывал одно и то же место. Закончив акафист, Виталий долго стоял, про себя повторяя: «Пресвятая Богородица, исцели нашего сына».

Догоравшая свеча отбрасывала тень на иконы. На маленькой иконке, да еще и в полумраке, трудно было разглядеть лик святого, но Виталию показалось, что целитель Пантелеймон смотрит на него печально и с укором.

– Исцели нашего сына Пантелеймона, Матушка Царица Небесная! – проговорил он в полный голос.

В этот момент свеча погасла. Виталий взял новую свечу и иконку Пантелеймона. Поставив их на пеленальный столик рядом с кроваткой сына, зажег свечу и опустился на колени. Вдруг услышал, как за его спиной рухнула на пол Валентина. Он испугался, что та потеряла сознание, но нет – жена стояла на коленях с низко опущенной головой и тихо всхлипывала.

Их сын прерывисто дышал и жалобно постанывал. Виталий несколько минут прислушивался к его дыханию, потом поднялся с колен, склонился над кроваткой и пощупал взмокшую от пота головку. Ему показалось, что она уже не такая горячая. Он перекрестился и сделал несколько земных поклонов. Валентина последовала его примеру и вдруг неожиданно прильнула к нему и быстро проговорила: «Молись, молись Пантелеймону. Он тебя услышит».

Виталий сделал еще один земной поклон. Оглянулся на жену. Та смотрела на него с отчаянием и мольбой. Так смотрят только на того, кто может действительно помочь. Виталий тяжело вздохнул. Он почувствовал сильнейшее напряжение всего своего существа: еще минута – и душа выпорхнет из тела. Говорят, что хирурги, делая операцию на сердце, не находят в нем души. Он же ощутил ее трепетное биение и в сердце, и в голове, и во всем теле и подумал, что Господь услышал его молитву и исцелит сына, но его, Виталия, заберет к Себе. Он еле устоял на ногах и с трудом произнес:

– Молись вместе со мной. Повторяй: «Господи помилуй нас, грешных! Святой велико-мучениче и целителю Пантелеймоне, прости нас за то, что оскорбили тебя неверием»…

Валентина все повторила вслед за мужем. Виталий посмотрел на нее с тревогой и продолжил:

– «Оскорбили тебя неверием и нежеланием дать твое имя нашему сыну».

Он снова остановился и посмотрел на жену. Валентина и эти слова повторила без запинания.

– «Исцели нашего сына Пантелеймона».

Валентина повторила и, как показалось Виталию, произнесла имя того, кому молилась, с особой горячностью.

Виталий не смог сдержаться. Он прижал к груди голову Валентины и стал целовать ее в лоб, приговаривая: «Умница. Умная головка. Эта головка все понимает».

Валентина плакала. Виталий тоже не мог сдержать слез. Он почувствовал, что больше не может стоять. Ноги его подкосились, и он упал на диван. Жена села рядом. Он обнял ее за плечи и с горячей уверенностью произнес:

– Все будет хорошо. Целитель Пантелеймон исцелит нашего… Панечку.

– Вот ты и придумал, как его ласково называть, – Валентина улыбнулась и посмотрела на него, как прежде кротко, с любовью.

Они долго сидели, обнявшись, прислушиваясь к дыханию сына. Оно с каждой минутой становилось все тише и ровнее. Слушали, боясь пошевелиться. Внезапно Валентина вскочила и вскрикнула: «Он перестал дышать!». Виталий тоже поднялся и подошел к кроватке. Сынок лежал с высвобожденными из пеленок ручками, смотрел вверх и улыбался во весь рот. Валентина потрогала головку и зарыдала:

– Нет температуры! Жара нет!

– Только не говори, что это укол сделал.

Виталий погладил жену по голове, словно маленькую девочку, сделавшую что-то очень хорошее, перекрестился и медленно с чувством произнес:

– Благодарим Тебя, Господи! Благодарим тебя, святой великомученик и целитель Пантелеймон! – Потом взял жену за руку. – Ну посмотри на нашего сынка – какой же он Саша?!

– Да, – всхлипнула Валентина. – Чистый Пантелеймон.

2016 г.