Александр Амфитеатров
Юные

– Да не пускают нас на ваши лекции! – уже несколько раздражённо отзывается скорбный голос.

Столичная мудрость делает широкие глаза:

– Не пускают? Странно? Отчего же?

– Оттого, что за слушание лекций заплатить надо.

– Ну-с?

– А нам нечем.

– То есть – как же это нечем?!

– Да так… не только в кармане ничего, а и карманов самих не осталось.

– Странно! очень странно! – не без обиды за себя, говорит столичная мудрость. – Ну, там, что вам есть нечего, одеться не во что, комнату вам не под силу нанять, – с этим я ещё могу примириться. Конечно, оно немножко shocking^[4], но уж куда ни шло, дело житейское. К тому же, и правительство, и добрые богатые люди, и студенческая взаимопомощь настроили теперь для вас общежитий и дешёвых квартир, научредили бесплатных и полударовых столовых, так что, в конце концов, вам есть куда преклонить голову и где получить кусок хлеба, дабы не ведать пустоты, которой не терпит всякая природа, а в особенности, природа желудка. Но – лекции?! Лекции должны быть оплачены! Иначе мне, столичной мудрости, придётся положить зубы на полку. Платите за лекции, и – остальное само приложится вам. Платите за лекции.

– Боже мой! да откуда же нам взять?

– Пишите письма к родителям!

– Да родители сами перебиваются с хлеба на квас. С голого рубашку снимать? У нищего суму отнимать?

– Ну… трудитесь! уроки давайте, письменные занятия возьмите…

– А мы не даём? а мы не берём? О, милая alma mater^[5]! великая и пресветлая столичная мудрость! Возьми в белые руки свои любую петербургскую газету, обрати ясные очи свои на столбцы её объявлений и дай себе немудрёный труд уразуметь, что ежедневно печатается в них чёрным по белому. Вот они, эти – «за стол и квартиру», «за дешёвый стол», «за комнату», «за пять рублей в месяц»… «умоляю дать хоть какое-нибудь занятие»… «вниманию добрых людей»… ведь это же наш мартиролог, наш десятый круг столичного Дантова ада! За десять рублей в месяц ходим мы – идём, а подмётки сапог наших идут самостоятельно, отдельно от нас: нога ступит прямо, а подмётка виль влево, нога ступит влево, а подмётка виль вправо – ходим мы с Васильевского острова к Александро-Невской лавре, под Смольный, репетировать тупоумных от переутомления и золотухи, капризных и несносных от малокровия, ребятишек – по две, по три штуки в одной семье, по три, по четыре часа непрерывных занятий. Мы клюём носом на лекциях, на которые приходим прямо из типографии, где всю ночь слепили глаза бессонною работою над корректурами. Мы бросаемся на всякое дело, которое – лишь бы оно было согласно с понятием честного труда! – поманит нас хоть рублём, хоть полтинником: идём на перебой в счётчики, в контролёры, в статисты, околачиваемся по репортажу…

– Но, позвольте! – прерывает, всплеснув руками, alma mater когда же вы, в таком случае, учитесь?

– Уж этого мы и сами не знаем, премудрая, а только согласись сама: ведь экзамены-то мы сдаём хорошо!..

– Да, не спорю, но… но эта беспрерывная толчея и пестрота добычи трудового куска хлеба должна отвратительно влиять на вашу нравственность!

– О, конечно, дорогая alma mater! Должна – и несомненно повлияла бы, имей мы время и силы терять нравственность. Недоедание ожесточает человека, конкуренция делает неразборчивым в выборе средств. И, если иные умные люди воздыхают, бия себя кулаками в перси, о сухой практичности современной молодёжи, о беспредельном и холодном эгоизме, который так антипатично сказывается во многих юных и начинающих карьеру деятелях, только что сорвавшихся с университетской скамьи; если воздыхания умных людей не вовсе несправедливы; если, действительно, попадаются такие уроды в нашей семье, – прости нас, alma mater! не мы виноваты, что они завелись в нашей среде.

– Не вы?! А кто же, по-вашему? уж не я ли, чего доброго?! – восклицает сконфуженная alma mater, – вы скажете! от вас того и жди!

– Конечно, ты, alma mater. То есть не ты, собственно, а общество, которому поставщицею света и добра ты служишь, и под опекою которого ты зато находишься. Ты хочешь, чтобы мы выходили в общество, полные сил и восторга, кипящие мечтами, сверкающие идеями, чтобы мы слагались в дружную, убеждённую рать на защиту культуры, на пользу брату-человеку, в помощь идеалам взаимолюбия всех людей – лучшим идеалам, какие когда либо прозвучали с неба на землю… Хочешь – и мы хотим. Но зачем же – в возрасте, когда сердце восковое, когда из души, как из теста, лепи, что задумал, а быстро и остро слагающийся ум жадно ловит в себя окружающие явления, глубоко запечатлевает их и сам отливается по их формам – зачем оставляешь ты нас по четыре года, по пяти лет в омуте безоглядной и беспощадной борьбы за существование? Зачем, с такою преждевременною осязательностью, стараешься научить нас, что теория, читаемая с твоих прекрасных кафедр, – это одно, а практика жизни, мятущейся и стонущей вокруг, совсем, совсем другое? Что благоволение и прекраснодушие первой – для избранных счастливцев, а тиски второй – для горемык, как мм… для меня, моего соседа, Сидорова, Петрова, Карпова, пятого-десятого, для всей нашей голодной и холодной, не имущей, на что учиться, толпы? Твой светоч засверкал пред нами, озаряя громадно несущуюся жизнь… Неопытные глаза наши отверзлись… Видим. Да! Старый мудрец прав: homo homini lupus es^[6], и кругом – житейские волки. Бедные, линялые, ощипанные, поджарые волки, с втянутыми от голодухи животами, с отчаянием состязающиеся за десяток обглоданных костей, брошенных на снежном пустыре. И волки бросаются на нас, и мы отбиваемся от волков, и кипит дикая свалка, – кому же, наконец, удастся ухватить и поглотить злополучные кости? Тогда ты кричишь нам, возмущённая, слова правды и гуманности: Постойте! Опомнитесь! Что вы делаете, несчастные? Мои ли вы ученики? Или вы забыли мои заветы? Нельзя вам выть с волками по-волчьи! Нельзя вам унижаться до волков, – ваше дело – волков возвысить до себя! Придите ко мне, и я научу вас, на каких началах должна свершиться волчиная цивилизация… И мы внемлем твоему голосу, и послушествуем твоим советам, но, покуда внемлем и послушествуем, житейские волки кусают нас за ноги, обгрызают нам ляжки, выедают нам живот. Alma mater! Не все же спартанцы! И диво ли, что иной, духом послабее, а телом почувствительнее, не стерпев муки и боли, машет на тебя рукою и восклицает: