Алекс Дарич
Тифон

Глава 1

«…голова его часто касалась звёзд, руки его простирались одна до заката солнца, другая – до восхода.»

© Псевдо-Аполлодор

Часть 1. Тифон

Пролог

Никогда не замечал за собой склонности к импульсивным поступкам. За такое можно было запросто нарваться на откат, и я очень быстро научился держать свои порывы под контролем, а мнение – при себе. Это не означало, что я никогда не действовал в обход приказов или не дожидаясь их вовсе, но каждое моё противоречащее здравому смыслу и инстинкту самосохранения решение было тщательно взвешенным и обдуманным.

И вот, не прошло и пары планетарных дней моей условной свободы, как я сделал то, на что искренне считал себя неспособным – поддался импульсу и создал себе проблему на ровном месте. Строго говоря, я создал даже не одну, а сразу три проблемы. Но две из них должны были стать заботой для будущего меня, так что в основном голову я пока ломал над одной.

Люди думали, что у нас получилось убраться с Земли так легко, потому что нам повезло, и переубеждать их в этом было не в моих интересах, но я-то знал, откуда ноги растут у этого везения. Возможно, Трит оказался прав, и это первый звоночек. Возможно, дальше будет ещё веселее, и я начну вытворять подобный непредсказуемый бред налево и направо, совсем как мой создатель, не считаясь ни с чьим мнением и следуя какой-то ему одному понятной логике. Мне ведь тоже мой поступок показался логичным.

Когда в моём изоляционном боксе объявился человек, которого я считал давно и наверняка мёртвым, у меня не было каких-то конкретных долгоиграющих целей, у меня не было даже примерного плана действий на обозримое будущее, ведь всю свою недолгую сознательную жизнь я только и делал, что следовал указаниям и реагировал на обстоятельства. Я знал правила, и знал, что будет, если их нарушить, и в изоляторе я ждал, какое решение примет Трит на мой счёт, заранее смирившись и не особо рассчитывая пережить любое из них. В лучшем случае они нашли бы способ вернуть меня под контроль, что, если разобраться, не особо отличалось от любой другой смерти. Появление этого человека по степени своей своевременности и невероятности было сравнимо разве что с божественным вмешательством, так мне тогда показалось, и я поклялся себе в ту же самую секунду, что буду самым беспроблемным и послушным тифоном в галактике, только бы выбраться за пределы земного коралла.

У тифонов нет привычного людям ощущения времени, нет циркадного ритма, нет потребности в твёрдой пище или воде, поэтому без доступа к датчикам времени я не представлял, сколько часов или дней провёл на северной базе ТалосКорп в промышленном секторе. Могла пройти как неделя, так и месяц. Или даже не один месяц. На Земле уже десятилетиями ничего не менялось, включая людей, я бы в любом случае не заметил разницу. Я не спал с последнего отката, убеждая себя, что мне это не нужно, хотя, по здравому размышлению, полностью лишить свою местами по-прежнему органическую нервную систему возможности перезагрузиться было решением весьма далёким от разумного. Допускаю, что мои проблемы с импульсным контролем вполне могли начаться ещё изоляторе.

Конечно, именно Кестрель заметил первым. Ещё бы он не заметил, ведь он и был моей главной проблемой.

Я пресёк его неуклюжие попытки установить нейромост, ещё даже не подозревая, что именно он хочет мне сообщить, но раз уж он лез мне в голову, а не делал объявления через коммутатор, значит это было что-то личное, а делить что-то личное с бортовым ИИ только потому, что поверх застрявшего в одном из его ядер фрагмента коралла он отрастил себе сознание, я не находил целесообразным. Мне надо было тщательно всё обдумать в относительной тишине моего не разделяемого больше ни с кем разума, ведь за минувшие с момента пробуждения Кестреля девять бортовых суток я так и не придумал, как сообщить о его существовании нашим людям.

Экзосплайс тактического анализа в этой ситуации оказался бесполезен чуть больше чем полностью, потому что при имеющихся у меня входящих данных дерево вероятностей складывалось, мягко говоря, удручающе, а возможные контрмеры не выглядели даже близко адекватными. Я не мог полностью уничтожить следы своего присутствия и покинуть корабль немедленно, каким бы соблазнительным этот вариант мне ни казался. Во-первых, я всё ещё не контролировал своё тело в достаточной мере, чтобы выжить в открытом космосе, а во-вторых, я не собирался убивать ни Кестреля, ни экипаж, потому что ничего плохого они мне пока что не сделали. И уж точно вариант взять всех под контроль мной не рассматривался как вариант вообще.

Кестрель открыл виртокно мессенджера на моём транскрайбере.

«Марк», – появилось в окне. – «Ответь. Это ситуация приоритетной важности».

Я разрешил ему обращаться ко мне в только в экстренных случаях, если под угрозой чья-то жизнь, но никто из людей на борту не был в опасности, я бы почувствовал изменения в их психофоне. Мне стало интересно, на основании чего Кестрель расставляет приоритетность. И, да, я всё ещё не хотел устанавливать нейромост, но ещё меньше я хотел, чтобы Кестрель продолжал слать мне сообщения, а люди из-за этого начали задавать вопросы. Неудобные вопросы, на которые у меня не было ответов. Вопросы типа – эй, а почему это наш корабль пишет тебе личные сообщения? А ещё – какого рожна ты вообще полез в его процессы? И – что мы будем делать, когда в придачу к сознанию он отрастит себе зрелый коралл (а вот и вторая проблема) и захочет проверить, как там дом, семья, коллектив?

Я без понятия, ясно?

Когда мы впервые пересеклись, спасший меня человек управлял мантикорой – диверсионной экзо-оболочкой класса «Апекс», и они с ней были действительно хороши в бою. Наверное, поэтому я не сомневался, что Кестрелем он будет управлять не хуже.

Не вдаваясь в подробности скажу сразу – меня ждал неприятный сюрприз.

Меня это не оправдывает, но я правда не собирался разбрасывать свой коралл по древним системам спёртого непонятно из какого музея фрегата, я просто хотел убраться подальше от патрулирующих Солнечную Унию мантикор, пока до их операторов не дошло, что мы вовсе не куча космического мусора. Когда я понял, что никто не собирался вносить правки в проложенный с двух левых рук через колено курс (потому что все привыкли к способности апексов заниматься подобными вещами самостоятельно и никому и в голову не пришло, что бывают и просто корабли), то мне не нужно было дерево вероятностей, чтобы знать единственно возможное развитие ситуации – людьми займётся Трибунал, а меня всё же отправят на перекодировку.

Не уверен, что именно сделал не так.

Я подключился к системам корабля самым банальным механическим способом, напрямую, просто вцепившись рукой в проводку под панелью управления. Как апексов выращивали для пространственных перемещений и боёв, так фантомов – для взаимодействия с любыми нейросистемами, и доисторический искусственный интеллект, сразу попытавшийся закинуть меня в песочницу своего антивируса, оказался в числе таких систем. Наверное, не надо было всё же лезть кораллом в его физические носители, но, что сделано, то сделано.

Я свернул виртокно и хмуро уставился на полоску транскрайбера на своём левом запястье. Кестрель был очень старым и оказался очень принципиальным искусственным интеллектом. Он не собирался выходить за рамки своих алгоритмов без крайней необходимости, потому что даже обретя сознание находил своё существование увлекательным, а функцию – желаемой и полезной. Я мог сколько угодно верить, что мой новый командующий не прикажет мне прибрать за собой, но если я ошибся, если передо мной снова станет этот выбор, что я сделаю? Ответа на этот вопрос я пока не знал, и вообще, это была ещё одна проблема для будущего меня, вот будущий я пусть с ней и разбирается.

Убедившись, что люди чем-то заняты в грузовой части корабля, я позволил кораллу выйти за пределы своей физической оболочки.

Я был один в аппаратной, сюда вообще никто кроме меня обычно не заглядывал, но тревожное чувство, что я нарушаю правила, заставило меня напрячься, словно в ожидании первых признаков наказания. Понадобилось несколько ударов пульса, чтобы убедить свой дурацкий мозг, что наказания не будет. Нити коралла проросли продолжением нервных окончаний моей недочеловеческой формы в панель управления внутренними системами фрегата, и я тут же провалился в сознание Кестреля.

Как в бездонную пропасть рухнул.

Возможно, находись я в своей исходной форме, мне не пришлось бы бороться с тошнотой и головокружением, когда на меня обрушились данные сразу со всех системных датчиков. Возможно, будь я биологически человеком, чувствительный к высоким температурам человеческий мозг спёкся бы в это же самое мгновение. Но человеком я только выглядел, и поэтому единственным последствием этой перегрузки стала частичная потеря связи с органическими компонентами тела.

«Марк, в твоём пси-поле дыры. Почему ты не спишь?»

Беспокойное любопытство Кестреля не особо помогло мне переориентировать себя в пространстве. Я пошатнулся и осел на пол, сложившись на манер обесточенного дроида, едва отличая собственное тело от корпуса корабля. Разобрать что-то среди белого шума бесконечного потока данных, которые обрабатывал Кестрель в своих процессорах, было достаточно сложно и без дополнительной тяжести его эмоций.

«Приглушись, ради всего святого», – я пытался нащупать верные параметры соединения, при которых смогу поддерживать нейромост, не повредив хрупкие ростки коралла в ядре Кестреля, но и не теряя автономии собственного сознания при этом. С выращенными на экзоматерии кораблями было совсем иначе, мне достаточно было оказаться в зоне приёма их управляющих узлов, чтобы войти в уже существующий поток нейромоста – естественного для всех нас способа общения. Кестрель был собран из металла, пластика и стекла, и если бы не часть моего собственного коралла в одном из его ядер, нейромост между нами в принципе не был бы возможен.

Кестрель перевёл большую часть своих процессов в фоновый режим, и через пару мучительных мгновений границы снова обрели чёткость. Я привалился к перегородке аппаратной, вытянув ноги перед собой. Работа с незрелым кораллом выматывала не так сильно, как, например, с идущей вразнос человеческой психикой, но всё же утомляла.

«Марк, ты не спишь», – напомнил мне Кестрель о причине своего навязчивого внимания.

«Мне не обязательно спать. Почему тебя это беспокоит?»

Тифоны не беспокоились о состоянии друг друга, потому что мы и так знали, в каком состоянии находимся. Люди не беспокоились о нашем состоянии, потому что не знали, что о нём стоило бы беспокоиться. Трит…

Ух. Лично меня перспектива оказаться объектом направленного внимания Трита пугала до потери пульса (буквально, сама мысль об этом заставляла коралл приостановить все биопроцессы в моём теле, чтобы дать мне возможность как можно убедительнее прикинуться мёртвым). Да я спать не рисковал как раз потому, что даже сейчас, даже после того как сжёг связывающий нас узел, я чувствовал Трит, я точно знал, где находится каждая его часть, и как легко было бы снова стать одной из этих частей.

«В твоём пси-поле дыры», – повторил Кестрель. – «Меня беспокоит возможность структурных нарушений в твоей оболочке. Почему ты боишься спать, Марк?»

Я прислушался к своим ощущениям. Никаких нарушений я не улавливал. Я не спал, потому что мог. Страх ни при чём. Я знал, что Трит не сможет вернуть меня в свою нейросеть без физического контакта, ему просто не за что будет зацепиться. Вероятно, даже с контактом не сможет. Я больше не часть, я – целое. Этого уже не изменить.

Я почувствовал, как моё лицо принимает какое-то выражение, от которого свело нижнюю челюсть и мышцы вокруг глаз.

«Марк?»

«Кестрель».

«Ты злишься на меня? Почему?»

Я злился вовсе не на него. Я, в общем-то, и не злился на самом деле, но прикрывать страх злостью давно вошло у меня в привычку.

Значит, всё-таки страх.

Неподконтрольный мне и поэтому опасный. Возможно, он принадлежал той части моего сознания, которая до сих пор считала, что на самом деле мне никогда не выбраться с Земли. Которая знала, что куда бы я ни сбежал, где бы ни спрятался, это не изменит того, кто я есть.

Как меня создали.

Что со мной сделали.

И что делал я сам.

До сих пор у меня неплохо получалось не думать об этом. Я мог контролировать, о чём помнить, а о чём – забыть. Но если я усну, если позволю контролю соскользнуть даже на долю секунды…

Ха. Вот оно что.

Я боялся спать, потому что не знал, не мог знать наверняка, что во сне не окажусь там, где всё это началось.

Глава 2

Первое, что я помню отчётливо, моё самое первое личное воспоминание – это боль и дезориентация. Как я силился издать хоть звук, оглушённый и парализованный этой болью и жутким ощущением потери связи с внешним миром. Я словно разом оглох, ослеп и утратил контроль над собственным телом. Словно паралич на грани сна и бодрствования, но в тысячу раз хуже. Потом появился звук, неестественный, потусторонний звук, какой-то нечленораздельный скрежет и хрип.

До меня не сразу дошло, что этот звук издаю я сам.

Я не понимал, что происходит, где я, как остановить боль, кто и за что делает это со мной. Я не мог дышать, не мог думать, не мог вообще ничего, и для меня не существовало ничего, кроме накатившего страха и терзающей меня боли. Я не владел своим телом. У меня было тело, но оно не подчинялось мне, оно корчилось само по себе, без ощущения верха или низа, словно насекомое, насаженное на булавку. Я попытался позвать на помощь, но вместо слов издал пронзительный дребезжащий звук, эхом отразившийся от окружающих меня стен, и тогда пришло ощущение пространства.

Боль разом утихла.

Я лежал на чём-то твёрдом. Мне не было холодно или тепло, я не чувствовал никаких запахов и не различал цветов. Я лежал где-то, поглощённый страхом от непонимания происходящего, и смутно начинал осознавать, что со мной что-то сильно не так. Я всё ещё толком ничего не видел, вокруг колебались неясные тени и световые узоры, но каким-то образом я знал, что нахожусь в кубическом помещении четыре на четыре метра, что за ближайшей ко мне стеной кто-то есть, кто-то живой (люди, я знал, что это были именно люди), их присутствие угадывалось ощущением, похожим на гудение электричества в старой проводке. Я неосознанно потянулся в их сторону, и тонкое острие, похожее на осколок непрозрачного стекла, вытянулось передо мной. Из меня. Прямо из свернувшейся в клубок массы острых граней, гибких волокон и вязкой субстанции, маслянисто струящейся по едва угадывающемуся под всей этой копошащейся беспорядочно грудой то ли мяса, то ли обломков, остову. Я снова попробовал пошевелиться, и клубок развернулся в скрежещущее, смутно антропоморфное существо, силящееся подняться с пола. Внезапно я увидел себя под невозможными углами, словно у меня были глаза по всей площади этого жуткого нечеловеческого тела (и вне этого тела – тоже), сотканного из постоянно смешивающихся и перетекающих одна в другую частей.

Думаю, я запаниковал.

То есть, по-настоящему запаниковал и даже смог подняться и, не знаю, попытался напасть? Это было такой естественной реакцией – напасть на источник угрозы.

Закончилось это, конечно же, плохо.

Когда я снова очнулся, то первым делом свернулся обратно в клубок. Сверху гудели панели освещения и странным образом их монотонный гул меня успокаивал. Я не столько видел, сколько осязал, что находится вокруг, и это было настолько странным и завораживающим способом восприятия, что я даже смог немного отвлечься от давящего чувства страха, вернувшегося вместе с сознанием. Из центра моей массы тянулись бесплотные нити и скопления светящегося тумана, и там, где они соприкасались хоть с чем-то, возникало ощущение структуры и формы. Теперь я чувствовал своё тело, понимал, что оно моё, как будто таким оно и должно быть. Оно обладало какими-то своими стремлениями и инстинктами, оно страдало, оторванное от чего-то большего, частью чего было раньше, и я прекрасно понимал это утробное желание обрести целостность, потому что я был таким же, разбитым на осколки и потерянным.

Что за дичь, подумал я тогда, это тело не может быть моим, наверное, кто-то из отдела псионики решил блеснуть своим больным чувством юмора, они там все отбитые, ведь что может пойти не так, если засунуть человека в неутверждённую симуляцию переноса образа. И на мгновение эта мысль меня даже успокоила, ведь это означало бы, что всё не на самом деле, да? Просто чья-то идиотская шутка.

Мгновение прошло.

А что, если нет? Что, если теперь это тело действительно было моим?

Такое тоже возможно, технология уже существовала. Её ещё не тестировали, но вдруг именно в этом и было дело, вдруг, тестирование проходило прямо сейчас. И настолько естественно ощущался каждый острый угол моего экзоскелета, каждый узел жёстких соединительных волокон и ртутно струящейся проводящей жидкости моей биомассы, что я лежал там на полу камеры, специально построенной так, чтобы какое чудовище в ней ни заперли, оно не могло сбежать, и слабо надеялся, что всё это просто дурной сон.

Я не мог вспомнить, как это произошло. В памяти зияли дыры размером с целые дни, а может и годы, всплывающие бессвязно фрагменты не давали ощущения очерёдности или даже причастности.

Из расположенных под потолком динамиков раздался женский голос:

– Образец М412К0013А, исходная форма Т-оболочки – экзокластер класса «Фантом». Перенос образа без искажений, утверждённая эмуляция загружена и активирована в стадии преэмптивной рекомбинации. Первая фаза успешно завершена, образец стабилен. Переходим ко второй фазе. Загрузка конфигурации через пять. Четыре. Три. Два. Один.

Едва закончился отсчёт, моё тело немедленно пришло в движение. Не в том смысле, что я начал двигаться, нет. Всё словно потекло, запустился какой-то процесс, который от меня не зависел: фрагменты экзоскелета втянулись внутрь, меняя свою структуру, форму, цвет, формируя кости и сухожилия, едва оформившийся скелет тут же начал обрастать волокнами мышц и сеткой сосудов, из позвоночника потянулись ростки нервных волокон, полости начали заполняться органами и жидкостями. Я физически ощущал, как позвоночный канал наполняется спинным мозгом, всё выше и выше к основанию черепа, где вязкая чернота уже уплотнилась и оформилась в заготовку того, что должно было стать центром моей новой (привычной) нервной системы.

И очень резко, без всякого перехода я потерял способность осязать окружающее пространство, выброшенный в ограниченный диапазон человеческого восприятия.

Я снова видел. Снова слышал. И мне было холодно, я чувствовал голод, меня мучила жажда и слабая, но настойчивая, непрекращающаяся боль во всем теле. Но, по крайней мете, это были привычные, человеческие ощущения, хотя очень хотелось снова потерять сознание. Тело несколько раз содрогнулось без моего в этом участия, и я отчётливо ощутил не принадлежащее мне стремление вернуть всё обратно.

– Тринадцать-А, встать и пройти в центр жёлтой зоны.

Лёгкие горели, мне пришлось сделать осознанное усилие, чтобы вдохнуть в первый раз. Едва не захлебнувшись какой-то маслянистой дрянью, я закашлялся и перевернулся на спину. Только что прозвучавшие слова не зарегистрировались в сознании. Я лежал у дальней от прозрачной панели стены, на лицо налипли мокрые волосы, свет с потолка слепил глаза, и я зажмурился, для верности накрыв лицо ещё и руками. Человеческое тело ощущалось чужим, как непривычная одежда. Мне казалось мои руки должны быть намного меньше, а волосы – короче. В помещении стоял тяжёлый сырой запах, какой бывает после дождя, и ещё пахло чем-то электрическим. Озон, пришло мне в голову, так пахнет воздух после грозы. Под собой я чувствовал влагу и холод. Внутренности скрутило болезненным спазмом и я перевернулся на бок, инстинктивно подтянув к животу руки и колени. Отлично, я лежал в огромной холодной луже отработанной экзоматерии, глянцево блестящей в белом искусственном освещении, и, оказывается, вот чем я чуть не захлебнулся.

– Тринадцать-А, встать в центр жёлтой зоны.

На этот раз я понял, что обращались ко мне. Я хотел огрызнуться, хотел сказать, что у меня есть имя, но слова застряли в горле, и я сам застыл, поражённый осознанием, что не знаю, как меня зовут. Я ведь точно знал, что у меня есть имя, у всех есть имя, нельзя жить без имени, и я ведь жил как-то, ещё до того, как припёрся, как идиот… куда-то. Я потерял мысль, когда голос повторил команду:

– Тринадцать-А, следуй инструкциям. Встать в центр жёлтой зоны через пять, четыре…

За виднеющейся в дальней стене прозрачной панелью стояли люди. Двое в серо-синих защитных робах младшего научного персонала. Я знал это, потому что тоже носил однажды такую робу. А ещё знал, что не должен это помнить. Какого хрена?

И тогда я, наконец, сложил два и два.

Я не помнил своего имени, потому что у меня больше не было имени. Со мной обращались, как с подопытным образцом, потому что именно им я и был. Я – хренова эмуляция. Каким-то образом я попал под запрет автономии личности (тот, другой я, который развил какую-то достаточно бурную и незаконную деятельность, чтобы власти смогли пресечь это единственным эффективным способом – сдав меня Комитету), и только что мной (тем мной, которому в итоге расхлёбывать эту кашу) прошили экзоконструкт, искусственно воссозданный в лабораторных условиях кластер останков невероятно опасного и до конца не изученного пришельца, не уничтожившего всю органическую жизнь на Земле только по какой-то нелепой случайности.

Я не успел поддаться очередному приступу паники по-настоящему, техник закончил обратный отсчёт. И уже через секунду я снова ослеп, оглох и пожалел, что не могу сдохнуть.

Итак, я всё ещё лежал на полу, скатившаяся в исходную форму оболочка подрагивала в постепенно затихающих конвульсиях, подтекая чёрными сгустками экзоматерии и подвывая на выходящих за диапазон слышимости частотах в бесплодной попытке установить связь с роем. Оболочка хотела вернуться в рой, от которого уже давно остался только пустой коралл да записи в военных хрониках. Я хотел вернуть свою человеческую жизнь, от которой не осталось даже чётких воспоминаний, лишь невнятная тоска и предположения. Никому из нас не суждено было получить желаемое.

К страху добавилась злость. Я точно знал, что самонадеянным или неосмотрительным я не был, меня или сдали, или я сам на это подписался. Объём доступных мне знаний предполагал научную деятельность, или как минимум косвенное в ней участие. Я знал достаточно об экзотической материи и связанных с ней исследованиях, чтобы заметить первую аномалию: проводившие активацию люди отключили микрофон в смотровой, но я по-прежнему слышал их. Или их слышала оболочка, в которой я теперь обитал, сути это не меняло, такого не должно было происходить, оболочка не должна быть на такое способна сразу после реконфигурации.

– Нам должны доплачивать за стресс, мне каждый раз после смены кошмары снятся.

– Если ты думаешь, что вот это кошмар, лучше тебе не видеть, что бывает в инкубаторе. У нас вчера ещё двое интернов слились.

– Так, стоп! Даже знать не хочу. Что-то долго в этот раз. Ещё раз ключ?

– Я бы не стал рисковать. Смотри, конфигурация формы легла на эмуляцию, как родная, только испортим всё. Сейчас пойдёт процесс.

– Хах, только мне начинает казаться, что я понимаю, как всё работает, как происходит вот такое вот. Как это происходит, а? Мы же все видели нейрокарту, я была уверена, что рассинхрон обеспечен.

– Если тебе станет легче, я тоже думал, что ничего не получится. Эмуляция палёная, как наркота с нижнего, по серийнику даже имя не бьётся. И протокол бредовый. Ух, кто бы знал, как я ненавижу частные заказы.

– Ну, они же обычно сами помнят, что к чему. Вот и работаем, как обычно.

– Нормальные помнят. Я не уверен, что этот понимает хоть слово.

–…

– Что?

– Вот ты сказал, а мне теперь не по себе. И до отката на этой фазе обычно не доходит.

– А я о чём.

Они обсуждали меня. Я понимал слова, но смысл самого разговора ускользал, слишком много всего в тот момент происходило в моих собственных мыслях, чтобы отвлекаться на чужие. Я уловил, что меня наказали за медлительность и неповиновение, и, кажется, что они сами не были от этого не в восторге. Мне сложно было понять, что по этому поводу чувствовал я сам. Наверное, потому что чувствовал я слишком много и одновременно, и там было ощущение предательства, очень много ярости, страха, растерянности и ощущения безысходности.

Я не заметил, когда успел свернуться в защитную позицию, ощетинившись во все стороны твёрдыми пластинами экзоскелета – дурной экзоконструкт не понимал, что угроза не внешняя, что враг уже внутри.

Немного успокоившись, я пришёл к выводу, что меня дрессировали, что ли. Они пропустили через камеру ноль-волну, вызвавшую откат оболочки в исходное состояние. Теперь я снова возвращался в закреплённую человеческую форму. Как и в первый раз, в момент перехода больно не было, просто странно. Но как только процесс завершился, ноющая боль во всем теле вернулась. Могло показаться, что всё это занимало весьма продолжительное время, но нет, на самом деле всё происходило почти мгновенно. Рекомбинация шла стремительной волной, от точки, где в человеческой форме у меня находилось сердце, и равномерно во все стороны. У оболочки в исходной форме тоже в этой области было что-то вроде сердца – плотное кружево светящихся нитей и точек, вспыхивающее и гаснущее в ритме, похожем на удары пульса. На глубинном, лежащем за пределами человеческого понимания уровне, я уже тогда догадывался, что это. Но это было слишком невероятно, и я пока не хотел об этом думать.

Я сжал зубы и встал, не дожидаясь указаний. Сделать несколько шагов, чтобы дойти до жёлтого круга в центре камеры, оказалось немного сложнее, чем мне казалось должно быть, но я справился. Второй техник, тот который назвал мою оболочку частным заказом, одобрительно кивнул и смахнул в сторону одно из открытых виртокон. Я видел их обоих: мужчина и женщина, светлая кожа, тёмные волосы, уже сформированные, зрелые черты лиц; видел старательно нейтральные выражения на их лицах, как они прекратили переговариваться, едва я снова пошевелился. Панель оставалась прозрачной всё время.

Экзопсихологи корпорации считали, что так операторам оболочек легче сориентироваться в реалиях их качественно нового существования, услужливо всплыло у меня в памяти; как в эту схему вписывалось истязание ноль-волной, я не особо понимал.

– Тринадцать-А, сейчас мы проведём несколько простых тестов, чтобы убедиться в стабильности формы. Тебе необходимо в точности следовать инструкциям.

Хотел бы я сказать, что это было унизительно, что всё человеческое во мне восставало против происходящего – я стоял перед ними, голый, с ног до головы в подсыхающей отработке, стягивающей кожу, одуревший от страха и напряжения, весьма смутно представляя, что меня ждёт дальше, и даже не сомневаясь, что ничего хорошего. Но, нет. Для стыда или возмущения попросту не осталось места. Я обнаружил в себе способность полностью сконцентрировать внимание на поставленных задачах, на одной единственной задаче, если точнее, важнее которой в тот момент для меня не существовало ничего – избежать повторного наказания. Если бы я не помнил, или хотя бы не знал, что именно со мной сделают за неповиновение или бесполезные попытки доказать, что произошла ошибка, что я понятия не имею, что происходит, возможно, техникам пришлось бы приложить меня протоколом наказания ещё пару раз. Но, к сожалению (или к счастью?), я помнил и понимал – чувствительная к волнам определённой частоты, экзоматерия резонировала на этой частоте с импульсами, испускаемыми скрытым в стенах устройством, разрушающими выстроенные конфигурацией структурные связи. Оболочку это не убивало, конечно, лишь оглушало на короткое время откатом человеческой формы. Ведь именно эту форму (и меня заодно) импульс как раз убивал. Убивал весьма мучительно и безобразно. Я уже упоминал огромную лужу, в которой очнулся? Вот, примерно до такого состояния убивал. Хитрость была именно в том, чтобы заставить почувствовать и навсегда запомнить эту боль, этот осязаемый ужас смертности. Запомнить не как концепцию, а чтобы ощущение всегда было свежо. И я знал весь процесс в мельчайших подробностях, в таких тошнотворных и реалистичных деталях, словно лично и не один раз был к нему причастен.

Был ли я однажды тем, кто запускал устройство? Хотелось верить, что нет. Но если да, то я даже примерно не представлял, что за идеи могли привести меня (или кого угодно, если на то пошло) к тому, чтобы добровольно оказаться с другой стороны смотрового стекла.

Тесты и правда были простыми. Стандартными. Знакомыми.

Я выполнял нехитрые упражнения на координацию движений, затем задания посложнее на скорость реакции, и отвлечённо размышлял о том, насколько результаты не совпадают с моими же ожиданиями. Я был намного сильнее и быстрее, чем должен был, реагировал острее, двигался легче. А ещё, собственная нагота не вызывала неловкости. Я смутно помнил, что раньше был не особо доволен тем, как выгляжу, мне было некомфортно ловить на себе чужие взгляды, я предпочитал закрытую одежду и не смотрел людям в глаза. Но, опять же, я был почти уверен, что раньше выглядел иначе. Не иначе, в смысле менее роевым пришельцем, а иначе, как человек. До эмуляции. Я не мог толком объяснить это чувство, и на ум опять пришло сравнение с чужой одеждой. Словно я наконец-то нашёл вещь, которая подходит мне идеально, и пусть она чужая и я к ней ещё до конца не привык, я уже ни за что её не сниму. Да, я был очень доволен своим новым телом. Будь у меня такое с самого начала, я, может, и не связался бы с…

А с кем я, кстати, связался?

И тут мои мысли резко перескочили на то, на что по здравому размышлению стоило обратить внимание сразу, но опять же, меня извиняет тот факт, что насильно засунутое в экспериментальную экзооболочку человеческое сознание и так перегружено всякими откровениями, и вот, ну не было в моём списке приоритетов отсутствие глубоко личных воспоминаний ни на первом, ни даже на втором месте, когда я очнулся в луже экзоматерии, запертый в лабораторных застенках самой влиятельной организации Земли. Так вот. Я до конца осознал, что практически ничего о себе не помню, кроме каких-то общих впечатлений и отдельных фактов. Я успел свыкнуться с мыслью, что не помню своё имя, но я так же не помнил, была ли у меня семья, друзья, где я жил, как жил, чем увлекался – вообще ничего. Я помнил похожую лабораторию, и что, вроде бы, тоже носил форму сотрудника, но действительно ли я в ней работал? Я помнил, как проводятся стресс-тесты, точно такие же, как сейчас проводили со мной, как проводили со всеми только что активированными оболочками, прежде чем отправить в распределитель. Или нет, стоп. В распределитель шли только оболочки по частным заказам, правительственные заказы всегда отгружались в состоянии зародышевых кладок прямиком из инкубатора, их никогда не активировали перед отправкой. Я попытался вспомнить что-то ещё про кладки и инкубатор, но не смог, словно напоровшись на непроницаемую стену. Это была конфиденциальная информация, не подлежащая разглашению, получив к ней доступ я должен был подписать согласие на регрессивную нейротомию…