Аластер Рейнольдс
Алмазные псы

– Чудесная гипотеза.

Сеттерхольм взглянул на дисплей в задней части стоявшего рядом с ним прибора. Установленный на треноге, тот напоминал огромный бинокль, направленный под небольшим углом к одной из стен пещеры.

– Иногда гипотеза – это все, что нужно. Кстати, недурная у вас игрушка. Что-то вроде георадара, да?

Сеттерхольм отмахнулся от вопроса:

– Если я – это он, то зачем мне это понадобилось? Просто потому, что я интересовался ледяными червями?

– Это совсем просто, – ответил Клавэйн, надеясь, что в голосе не прозвучит неуверенность. – Остальные не считали червей настолько важными. Только вы видели их такими, какими они были.

Он тщательно подыскивал слова, скрывая свое незнание истинных мотивов Сеттерхольма и пытаясь сыграть на его тщеславии.

– Было бы очень мудро с моей стороны.

– О да, нисколько не сомневаюсь. И вас, должно быть, приводило в отчаяние то, что вы это видите, а остальные нет. Конечно же, вы решили защитить червей, когда поняли, что им грозит опасность.

– Мне очень жаль, Невил, но вам придется подумать еще раз, и усердней, чем прежде. – Сеттерхольм замолчал и похлопал по матово-серебряному корпусу прибора, очевидно, не в силах притворяться, будто не знает, что это такое. – Да, это радар. Он позволяет исследовать внутренние слои на глубине десятков метров с разрешением около сантиметра.

– Что было бы вам весьма полезно, если бы вы изучали червей.

Сеттерхольм пожал плечами:

– Думаю, да. Климатолог, изучающий движение ледников, тоже мог бы добыть с его помощью много полезной информации.

Клавэйн подошел поближе к Сеттерхольму и радару. Теперь ему лучше было видно изображение на дисплее: медленно вращающийся клубок линий, преимущественно зеленых, с более плотными вкраплениями в центре, обозначенными красным цветом.

– Например, Иверсон? Тот, кого вы убили?

– Говорю же вам, что я и есть Иверсон.

Клавэйн снова двинулся к Сеттерхольму, сжимая ледоруб обеими руками, но когда оставалось всего два-три метра, свернул в сторону и подошел к стене. Сеттерхольм вздрогнул, однако не было похоже, чтобы он беспокоился из-за того, что Клавэйн собирается на него напасть.

– Честно говоря, – сказал Клавэйн, поднимая ледоруб, – я не вполне понимаю, что такого особенного в этих червях.

– Что вы задумали?

– А вот что!

Клавэйн со всей силы ударил ледорубом по стене. Этого хватило: слой льда откололся и, словно миниатюрная лавина, с шумом соскользнул вниз, разбившись под его ногами. Каждый из осколков размером с кулак был усеян прожилками червоточин.

– Прекратите! – потребовал Сеттерхольм.

– С чего бы? Какое вам дело, если вы не интересуетесь червями?

Клавэйн ударил снова, обрушив еще один кусок.

– Вы… – Сеттерхольм осекся. – Вы можете по неосторожности свалить все это на наши головы.

Клавэйн снова занес ледоруб, охнув от напряжения. На этот раз он вложил в замах весь свой вес, всю свою ярость, и от стены отлетел обломок размером с его грудную клетку.

– Я готов рискнуть, – заявил Клавэйн.

– Нет! Вы должны прекратить!

– Почему? Это же просто лед.

– Нет!

Сеттерхольм бросился на него и сбил с ног. Ледоруб вырвался из рук Клавэйна. Сеттерхольм навалился ему на грудь, прижал свой визор к его визору, так что каждая капля пота на лбу американо засверкала, словно маленький драгоценный камень.

– Сказано же, прекратите!

Клавэйну трудно было говорить с такой тяжестью на груди, но он сумел выдавить:

– Может, хватит уже ломать комедию, выдавая себя за Иверсона?

– Я запрещаю вам трогать лед!

– Мне… И всем остальным тоже, да? Но он им был так нужен…

Теперь в голосе Сеттерхольма прозвучало унылое смирение:

– Для реактора, вы хотите сказать?

– Да, для термоядерной установки. – Клавэйн взял паузу, чтобы насладиться небольшой победой, и добавил: – На самом деле это Галиана уловила связь, а не я. То есть это она вспомнила, что для реактора использовали лед. А потом всех эвакуировали с дальних станций и собрали на главной, и это означало, что нагрузка на реактор возросла. А это означало, что требовалось все больше льда, которого в окрестностях не хватало.

– Но нельзя же было позволить им уничтожать лед! После того, что я обнаружил.

Клавэйн кивнул, отметив, что обратное превращение Иверсона в Сеттерхольма завершено.

– Нельзя. Этот лед очень ценен, правильно? Бесконечно ценнее, чем кто-либо из них мог представить. Без этого льда погибнут черви…

– Значит, вы тоже ничего не поняли?

Клавэйн проглотил слюну.

– Думаю, я понимаю больше, чем другие. Вы решили, что черви…

– Да не в этих дурацких червях дело!

Сеттерхольм включил громкую связь – сам Клавэйн еще не отыскал в своем скафандре эту клавишу, – и голос загремел в огромной пещере, угрожая запустить цепную реакцию создания мелких трещин, которая обрушит всю ледяную толщу. Однако через мгновение вернулась тишина, нарушаемая только хриплым дыханием Клавэйна, и ничего страшного не произошло.

– Дело не в червях?

– Да, – уже спокойней ответил Сеттерхольм, словно самое главное было сказано. – Не совсем в них. Они важны, но только как элемент нижнего уровня в гораздо более сложной системе, понимаете?

Клавэйн не стал кривить душой:

– Я никогда по-настоящему не понимал, чем эти черви вас так привлекали. Мне они кажутся довольно примитивными.

Сеттерхольм сдвинулся, перестав давить своим весом на Клавэйна, и поднялся на ноги.

– Они такие и есть. Даже ребенок сможет разобраться в биологии ледяного червя за один день. По крайней мере, Фелка смогла. О, она просто удивительная, Невил! – Сеттерхольм сверкнул зубами в улыбке, от которой по спине Клавэйна пробежал холодок. – Эта девочка способна понимать такое… Нет, она вовсе не неудача. Думаю, она чудо, которое мы вряд ли можем до конца осознать.

– В отличие от червей.

– Да, они похожи на заводные игрушки, запрограммированные на выполнение горстки простых правил. – Сеттерхольм наклонился и поднял ледоруб. – Всегда одинаково реагируют на одинаковые внешние раздражители. И раздражители, на которые они реагируют, тоже крайне примитивны: несколько уровней температуры, несколько биохимических сигналов, получаемых из самого льда. Но интеграционные возможности…

Клавэйн с усилием сел.

– Опять это слово!

– Это сеть, Невил. Система ходов, которые черви прорыли во льду, понимаете? Вот где настоящая сложность! Вот что меня больше всего интересовало! Конечно, мне понадобились годы, чтобы понять, что это такое…

– И что же это?

– Саморазвивающаяся сеть. Способная приспосабливаться и обучаться.

– Это просто беспорядочные ходы, прорытые во льду, Сеттерхольм.

– Нет, бесконечно больше. – Ученый запрокинул голову, насколько позволяло устройство скафандра, и сказал, наслаждаясь величественной красотой пещеры: – У любой нейронной сети есть два основных элемента: соединения и узлы. Они необходимы, но их одних недостаточно. Соединения должны иметь способность ранжировать, изменять силу сигнала в зависимости от полезности. А узлы должны иметь способность обрабатывать поступающие сигналы определенным образом, как логический вентиль. – Сеттерхольм обвел рукой пещеру. – Это мало отличается от соединений и узлов, принцип точно такой же. Перемещаясь по ходам, черви оставляют выделения, которые определяют, как будут использовать эти ходы другие особи, какой из маршрутов они должны выбрать. Есть много определяющих факторов: пол червей, сезон и другие, которыми я просто не хочу забивать вам голову. Но суть проста. То, как эти выделения влияют на поведение червей, подразумевает, что структура сети управляется тонкими интеграционными принципами. Узлы размножения выполняют функции логических вентилей: обрабатывают входные сигналы в соответствии с полом червей, их родом и иерархией в нем. Это грубый и медлительный биологический процесс, но в конечном итоге колония работает как нейронная сеть. Это программа, которую приводят в действие сами черви, пусть даже они не осознают, что являются частью единого целого.

Клавэйн впитывал все это, тщательно обдумывая пришедший ему в голову вопрос:

– А как она изменяется?

– Медленно, – ответил Сеттерхольм. – Иногда отдельными ходами перестают пользоваться из-за выделений, запрещающих эту дорогу другим червям. Постепенно ледник затягивает их. Одновременно появляются другие трещины – раздробление самого ледника накладывает на сеть отпечаток непрерывного хаоса или же черви прорывают новые ходы. Когда вы наблюдаете это медленное движение в наших временных рамках, то вам кажется, что вообще ничего не происходит. Но представьте все это в ускоренном виде, Невил. Представьте, что мы можем увидеть, как изменилась сеть за последние сто лет или за тысячу… Представьте, что мы сможем обнаружить. Постоянно развивающееся полотно связей, подвижное, вечно меняющееся. Ну как, это вам ничего не напоминает?

Клавэйн выбрал ответ, который должен был понравиться Сеттерхольму:

– Полагаю, разум. Новорожденный, еще только начинающий формировать нейронные связи.

– Да. И вы, несомненно, хотели бы отметить, что эта сеть изолирована и не способна реагировать на сигналы извне. Но мы не можем этого знать наверняка. Ее год подобен одному нашему удару сердца, Невил! То, что нам представляется геологически медленными процессами, – раздробление ледника, столкновение двух ледников, – эти события могут быть такими же действенными, как прикосновения и звуки для слепого ребенка.

Он замолчал и оглянулся на экран радара.

– Вот что я хотел выяснить. Сто лет назад у меня была возможность изучать сеть несколько десятилетий подряд, и я обнаружил поразительные вещи. Колония двигалась, постоянно изменяя свои очертания, когда сам ледник смещался или разламывался. Но как бы радикально ни менялась его периферия, как бы широко ни развивалось полотно, глубинные структуры внутри сети всегда сохраняются.

Сеттерхольм провел пальцем по скоплению красных точек в сердцевине зеленого лабиринта.

– На языке топологии сети эта система ходов скорее безмасштабная, чем экспоненциальная. Таков отличительный признак сетей с высоким уровнем организации и несколькими специализированными центрами обработки – хабами, если угодно. Вот один из них. Я уверен, что его назначение – увести сеть от расширяющейся трещины в леднике. Понадобится больше ста лет, чтобы в этом убедиться, хотя все мои наблюдения подтверждают первоначальную идею. Я также составил карту других образований в других колониях. Они могут быть огромными, на несколько кубических километров льда. Но они упорно продолжают развиваться. Понимаете, что это означает? Сеть начала развивать особые области деятельности, начала обрабатывать информацию. Начала подбираться к стадии разума.

Клавэйн еще раз огляделся, пытаясь взглянуть на пещеру в том новом свете, что явил ему Сеттерхольм. «Попробуй воспринимать червей не как самостоятельные организмы, – говорил он себе, – а как электрические сигналы. Блуждающие по синаптическим путям нейронной сети, созданной из твердого льда…»

Он вздрогнул. И это была единственная адекватная реакция.

– Даже если эта сеть обрабатывает информацию… нет никаких оснований предполагать, что она когда-нибудь станет разумной.

– А почему бы и нет, Невил? В чем принципиальное различие между познанием вселенной с помощью электрических сигналов, передающихся по нервным тканям, и с помощью узора трещин, проходящих через глыбу льда?

– Думаю, в этом есть определенный смысл.

– Я должен был их спасти, Невил. Не только червей, но и саму сеть, частью которой они были. Не могли же мы пройти этот долгий путь только для того, чтобы стереть в пыль первое мыслящее существо, встреченное нами во вселенной, просто потому, что оно не укладывается в наши уютные предрассудки о том, каким должен быть иной разум?

– Но спасение червей означало убийство остальных.

– Думаете, я этого не понимал? Не мучился из-за того, что должен был сделать? Я человек, а не чудовище, Невил. Я прекрасно понимал, что делаю, и прекрасно понимаю, кем должен казаться тому, кто придет сюда следом.

– И все-таки вы это сделали.

– Поставьте себя на мое место. Как бы поступили вы?

Клавэйн открыл было рот, рассчитывая, что подходящий ответ сам с легкостью придет в голову. Но прошло несколько секунд, а ответ так и не появился. Клавэйн задумался над вопросом Сеттерхольма. Прежде он довольствовался спокойным, бесспорным убеждением, что не поступил бы так, как этот человек. Но мог ли он быть в этом уверен? В конце концов, Сеттерхольм искренне полагал, что эта сеть образует разумную, мыслящую сущность. Это знание должно было вызвать у него ощущение божественной избранности, права совершать любые действия ради сохранения невероятно редкого явления, которое он открыл. И в конечном счете он был прав.

– Вы не ответили.

– Потому что мне кажется, Сеттерхольм, что этот вопрос требует чего-то большего, чем поспешный ответ. Мне хочется думать, что я не стал бы так делать, но смогу ли я когда-нибудь до конца в это поверить?

Клавэйн поднялся, проверил свой скафандр и с удовлетворением убедился, что тот не пострадал в драке.

– Вы никогда этого не узнаете.

– Не узнаю. И не очень хочу. Но я точно знаю одно: я слышал вашу речь, слышал пламя в ваших словах. Вы верите в вашу сеть, но все же не смогли сделать так, чтобы остальные поверили. Сомневаюсь, что сам бы сумел достичь большего и что нашел бы лучший способ сберечь то, что вы открыли.

– Значит, вы убили бы всех точно так же, как я?

Осознание этого тяжелым грузом легло на душу Клавэйна. Было бы куда легче чувствовать, что он не способен на такое. Но Клавэйн был солдатом. Он убил больше людей, чем сам мог припомнить, пусть даже с тех пор прошло много лет. Это намного легче делать, когда у тебя есть убедительная причина.

А у Сеттерхольма такая причина определенно была.

– Возможно, – сказал Клавэйн. – Возможно, и так, да.

Он услышал вздох Сеттерхольма.

– Я очень рад. На мгновение мне показалось…

– Что вам показалось?

– Когда вы появились с ледорубом в руках, я решил, что вы намерены убить меня. – Сеттерхольм держал ледоруб точно так же, как до этого держал Клавэйн. – Но вы бы этого не сделали, да? Не спорю, то, что я совершил, крайне прискорбно, но я должен был так поступить.

– Я вас понимаю.

– Но что со мной теперь будет? Можно, я останусь с вами, а?

– Боюсь, мы не задержимся на Диадеме. И не думаю, что вы захотели бы отправиться с нами, если бы узнали, кто мы такие на самом деле.

– Не бросайте меня! Я не могу снова остаться здесь один!

– Почему бы и нет? У вас есть ваши черви. И вы всегда можете опять убить себя и посмотреть, кто появится на этот раз. – Клавэйн повернулся к выходу из пещеры.

– Нет, не уходите!

– Я оставлю наверху вездеход. Возможно, там найдутся кое-какие припасы. Только не появляйтесь больше возле базы. Там вам не будут рады.

– Но я же погибну здесь, – сказал Сеттерхольм.

– Привыкайте к этой мысли.

Он услышал, как Сеттерхольм зашаркал по льду, а затем побежал. Клавэйн спокойно обернулся и ничуть не удивился, когда увидел перед собой ученого, замахнувшегося ледорубом.

Клавэйн со вздохом мысленно потянулся к сети машин, все еще дрейфующих в мозгу Сеттерхольма, и приказал им подвергнуть своего носителя молниеносной безболезненной казни путем разрушения нейронов. Час назад он не смог бы проделать такой трюк, но только что Галиана переслала инструкцию в его сознание, и дело оказалось плевым. На мгновение он ощутил, каково это – быть богом.

Сеттерхольм выронил ледоруб, споткнулся и упал прямо на одно из лезвий. Оно проткнуло визор, но к тому моменту ученый и так уже был мертв.

– Мои слова были правдой, – сказал Клавэйн. – Я и в самом деле мог убить их. Не хотелось бы так думать, но не стану и утверждать, что это не мое. Нет, я не виню вас нисколько.

Носком сапога он принялся сбивать лед со стены над трупом. Было бы слишком хлопотно забирать Сеттерхольма отсюда, а скрытые внутри машины стерилизуют тело и не позволят ни одной клетке загрязнить собой ледник. И, как сказал самому себе Клавэйн считаные дни назад, бывают и худшие места для смерти. Или, по крайне мере, худшие места для оставленных умирать.

Когда над Сеттерхольмом вырос сугроб посреди пещеры, Клавэйн обратился к мертвецу в последний раз:

– Но ничего не поправишь, я остался убийцей. – Он ударил ногой в стену, и еще один пласт льда осыпался на труп. – И кто-то должен был заплатить за это.

Ночной монолог^[6]

Если вы и в самом деле родились на Фанде, то должны знать бытующую в нашем мире старую пословицу: «Позор – это маска, которая становится лицом».

Это означает, что, если вы долго носите маску, она прирастает к коже и становится неотделимой от вас, в каком-то смысле даже удобной.

Хотите знать, чем я занималась до вашего звонка? Стояла у окна и наблюдала, как Город Бездны погружается в сумерки. На фоне силуэтов далеких домов смутно проступало мое отражение – лицо, высеченное из жестоких световых бликов и безжалостно втягивающих свет теней. Когда-то давно отец поднял меня к ночному небу над заливом Бернхейма и стал показывать системы, планеты и малые колонии, связанные между собой космическими кораблями, и заявил, что я очень красивая девочка и что в темных озерах моих глаз отражаются миллионы звезд. А я ответила, что мне все это безразлично и я хочу стать капитаном космического корабля.

Он рассмеялся и крепче прижал меня к себе. Не знаю, поверил отец или нет, но, думаю, он испугался, решив, что я могла сказать это совершенно искренне.

А теперь появляетесь вы.

Вы узнаете меня, чего не смог бы сделать он, но узнаете только потому, что видели меня взрослой. Мы с вами ни разу не разговаривали, и наша единственная встреча ограничилась простой улыбкой, простым дружелюбным взглядом в тот момент, когда я приглашала пассажиров на мой корабль, все девятнадцать тысяч, что текли непрерывным потоком через посадочный люк… Или двадцать тысяч, если считать сочленителей.

Как бы я ни старалась, не могу вспомнить тогдашний ваш облик.

Но вы утверждаете, что были среди них, и я согласна уделить вам время. Вы утверждаете, что были среди тех немногих тысяч, кто пробудился от сна на корабле, и, возможно – мне ведь не свериться со списком пассажиров «Равноденствия», – среди еще меньшего числа людей, кто не получил необратимых повреждений из-за того, что наш рейс затянулся. Но вы утверждаете, что это все равно было тяжело. Когда вас возвратили из криосна, вы едва осознавали себя как личность, не говоря уже о сохранности воспоминаний.

Как так вышло, что со мной все хорошо, а с другими нет? Отчасти мне повезло. Но когда было решено, что я должна выжить, на корабле приняли все меры, чтобы уберечь меня от побочных эффектов долгого сна. Сервиторы не раз вмешивались, чтобы исправить неполадки и увеличить мои шансы. Не раз меня частично оживляли, чтобы отдать в распоряжение хирургического автомата, который устранял начинающееся обморожение. Сама я ничего не помню, но, очевидно, он с задачей справился. Такую заботу нельзя было распространить на всех пассажиров. Остальным приходилось полагаться лишь на удачу, и не единожды.

Подойдите на минуту к окну. Это мое любимое время суток. Теперь мой дом здесь, в Городе Бездны. Я никогда больше не увижу Фанд, и мне редко доводится покидать свое жилище. Но Йеллоустон – не такое уж плохое место, если привыкнуть к ядовитому небу и беззвездным ночам.

Видите, как загораются огни? Миллион окон, миллион других жизней. Огни горят большую часть суток, и они по-прежнему напоминают мне искры на фоне завесы, вспыхивающие одна за другой. Помню, как я стояла там с Магадиз и доктором Грелле, наконец сообразив, что же они мне показывали… и что это означало. Прекрасные крохотные синапсические вспышки, словно мысли, искрящиеся в галактической тьме разума.

Но вы же ничего этого не видели.

Давайте я расскажу вам, как все началось. Вы еще услышите другие мнения, другие версии, но вот так все происходило для меня.

Когда это случилось, мне не нужно было объяснять, что что-то пошло не так. Я еще только открыла глаза, ощупью отыскивая путь к сознанию, а все признаки больших неприятностей уже были тут как тут. Красные стены, красный свет, слабо пульсирующий сигнал тревоги и воздух, слишком холодный для ощущения комфорта. «Равноденствие» должен был прогреться до прибытия на Йеллоустон, чтобы мы могли запустить алгоритм массового пробуждения. Такой холод был возможен лишь в одном случае: если бы меня вывели из криосна, когда корабль летел на полной скорости.

– Раума, – прозвучал чей-то голос. – Капитан Бернсдоттир. Вы меня понимаете?

Это мой первый помощник склонился над приоткрытой криокапсулой. Его лицо расплывалось перед моими глазами – бледное широкое пятно.

– Струма… – Язык и губы отказывались подчиняться, во рту пересохло. – Что случилось? Где мы сейчас?

– На полпути, и дела у нас неважные.

– Начинай с самого плохого.

– Мы остановились. Двигатели повреждены, управление потеряно. Дрейфуем со скоростью несколько километров в секунду по местной системе координат.

– Нет, – категоричным тоном, словно объясняя ребенку, проговорила я. – Это невозможно. Корабли просто так не останавливаются.

Струма наклонился и помог мне выбраться из капсулы. При каждом движении кости и мышцы посылали новую вспышку боли в мозг. Пробуждение от криосна никогда не бывает приятным, но быстрое пробуждение сопровождается целым списком проблем.

– Возможно, если это преднамеренное действие. Это диверсия, капитан.

– Что?

– Пауки… сочленители, – поправил он себя, – проснулись в середине рейса, выбрались из своего отсека и захватили управление кораблем. Они развернули нас кругом и сбросили скорость настолько, что теперь мы едва ползем.

Он помог мне добраться до кресла и стола, а потом протянул чашку студенистой розоватой каши, предназначенной для восстановления метаболического баланса.

– Как… – У меня было слишком много вопросов, и они мешали друг другу вырваться из головы, но бравый капитан сразу перескочил к главному, а потом уже вернулся к мелочам. – Состояние корабля. Докладывай.

– Аварийное. Нет контроля ни над маршевыми, ни над маневровыми двигателями. Связь потеряна.

Он проглотил слюну так, словно собирался сказать что-то еще.

Я зачерпнула ложкой отвратительно пахнущую розовую массу.

– Скажи мне, что мы можем исправить повреждения и лететь дальше.

– Все это можно починить… со временем. Мы сейчас разрабатываем график ремонта.

– Мы?

– Шесть старших офицеров, включая меня. Корабль разбудил нас первыми. Это обычная практика: будить капитана только в экстренной ситуации. Еще шестерых пассажиров разморозили согласно все той же аварийной инструкции.

Лицо Струмы перестало расплываться перед моими глазами. Первый помощник побывал со мной уже в двух рейсах, но все еще казался мне слишком молодым и нетерпеливым. Резкие мальчишеские черты лица, открытая улыбка, круто изогнутые брови, короткие темные волосы, аккуратно причесанные даже в кризисной ситуации.

– А что… – Я нахмурилась, пытаясь отогнать неприятные новости, которые он успел мне сообщить. – Что с этими сочленителями? Раз ты говоришь со мной, значит их попытка не удалась.

– Да, не удалась. Они хорошо изучили корабль, но не знали всех тонкостей системы безопасности. Мы проснулись вовремя и не позволили им захватить корабль, а потом изолировали их. – У него заиграли желваки. – Но схватка получилась жестокой. Они брали быстротой и хитростью, а еще, разумеется, численным перевесом сто к одному. Но у нас было оружие, и к тому же большая часть охранных систем оказалась настолько примитивной, что оставалась на нашей стороне.

– Где они сейчас?

– Оставшиеся в живых задержаны. Еще примерно восемьсот человек по-прежнему заморожены. В группе захвата было около двухсот – точных цифр у нас нет. Но мы их изрядно проредили. По моим прикидкам, человек шестьдесят еще тепленькие, но мы заперли их прочными переборками и электростатическими щитами.

– А почему же тогда корабль так растерзан?

– Это от отчаяния. Они были готовы сражаться насмерть. Вот тогда и были причинены основные повреждения. Обычные меры не могли сдержать мятежников. И нам пришлось применить тяжелые эксимерные лазеры, которые пробили дыру в корпусе и изувечили все, что оказалось на их пути, включая двигатели и системы навигации.

– У нас были эксимеры?

– Согласно инструкции, капитан. Просто раньше они нам не требовались.

– Не могу поверить. Сто лет мирного сотрудничества. Успешная совместная работа, взаимовыгодный обмен научными и техническими сведениями. Почему же пауки отказались от всего этого? И именно на моем корабле?

– Я покажу вам почему, – пообещал Струма.

Поддерживая мое неустойчивое тело, он подвел меня к обзорному иллюминатору и открыл противорадиационные заслонки. Затем выключил аварийные красные огни, чтобы моим глазам проще было приспособиться к виду снаружи.

Я посмотрела на звезды. Они медленно проплывали слева направо, но не потому, что весь корабль двигался, а потому, что на нем теперь работала центробежная гравитация и наша часть «Равноденствия» вращалась. Звезды были разбросаны по скоплениям и созвездиям, некоторые изменились почти до неузнаваемости, а другие – более далекие – не слишком отличались от тех, что я помнила с детства.

– Это просто звезды, – сказала я, ничуть не удивленная. – Не понимаю…

– Подождите.

И тут я увидела черную стену. Она имела четкие границы, за которыми не было вообще никаких звезд. Чем дальше мы поворачивались, тем больше черноты появлялось в поле зрения. Отсутствовали не только близкие звезды. Весь Млечный Путь – скрученный хребет, состоящий из десятков миллионов звезд, отделенных от нас тысячами световых лет, – изгибался дугой через обычную часть неба, а затем внезапно обрывался, как будто я смотрела на линию горизонта над черным бессолнечным морем.

На какое-то время я просто уставилась в темноту, не в состоянии осознать, что я вижу. Меня готовили к разным непредвиденным обстоятельствам – почти ко всему, что могло случиться в межзвездном перелете. Но только не к этому.

Половина неба исчезла.

– Что за чертовщина?

Струма долго смотрел на меня, не прерывая молчания, а потом буркнул:

– Хороший вопрос.

Вас не было среди тех шести представителей пассажиров. Иначе вышло бы слишком ловко, слишком неправдоподобно, учитывая обстоятельства. И я бы вспомнила ваше лицо, как только вы вошли в дверь.

Я встретилась с ними в одной из кают массовой реабилитации. Она походила на такие же каюты для экипажа, только была намного больше и богаче обставлена. В конце нашего перелета пассажиры должны были оттаивать здесь группами по несколько сотен, готовясь к высадке в новой звездной системе, в самом начале нового этапа своей жизни.

Все шестеро прошли через тот же процесс привыкания, который я сама пережила несколькими часами раньше. Дискомфорт, растерянность и изрядная доля негодования из-за того, что рейс прошел не так гладко, как обещали рекламные проспекты.

– Вот что нам известно, – начала я, обращаясь к этим шестерым, собравшимся вокруг шестиугольного стола с восстановительными блюдами и напитками, – через некоторое время после нашего отлета с Фанда сочленители попытались захватить корабль. Насколько нам удалось выяснить, сто или двести из них вышли из криосна, захватили систему управления двигателем и остановили корабль. Мы сейчас находимся вблизи объекта или феномена неизвестного происхождения. Это черная сфера размером приблизительно со звезду, и мы всего в пятидесяти тысячах километров от ее поверхности.

Я предупреждающе подняла руку, не дав посыпаться закономерным вопросам:

– Нет, это не черная дыра. Черная дыра такого размера обладала бы массой целой галактики, и мы никак не могли проглядеть нечто подобное в непосредственной близости от нас. Кроме того, она нас не притягивает. Просто находится рядом, не оказывая никакого гравитационного воздействия, которое могли бы зафиксировать наши приборы. Мы также отметили, что звезды возле самого ее края не подвержены ни аберрации, ни красному смещению… Что?

Один из пассажиров тоже поднял руку. Этот жест был таким мирным, таким вежливым, что остановил меня на полуслове.

– Это ведь не могло быть случайностью, правильно?

– Могу я узнать ваше имя, сэр?

Он был низкорослым, почти лысым, с высоким голосом и проницательным, цепким взглядом.

– Грелле. Доктор Грелле. Я врач.

– Какая удача, – сказала я. – Возможно, кончится тем, что нам понадобится помощь врача.

– Удача здесь ни при чем, капитан Бернсдоттир. Инструкция требует, чтобы в группе экстренного пробуждения обязательно находился медик.

Я не сомневалась, что он прав, но это был второстепенный пункт инструкции, так что мою забывчивость вполне можно извинить.

– И все же я буду рада вашей помощи, если у нас возникнут трудности.

Он посмотрел на меня, и я вдруг почувствовала нечто раздражающее в его мягких, сдержанных манерах.

– Нас ожидают трудности?

– В зависимости от того, как пойдут дела. Возвращаясь к вашему первому вопросу, должна сказать: мне кажется маловероятным, что сочленители случайно наткнулись на этот объект, или артефакт, или как еще удобней его называть. Они должны были сначала узнать его местонахождение, а уже затем составить план захвата корабля.

– С какой целью? – спросил доктор Грелле.

Я рассудила, что правда – лучшая политика.

– Не знаю. Думаю, что-то вроде сбора информации. Возможно, попытка одностороннего первого контакта, вопреки условиям Европейского соглашения. Впрочем, каким бы ни был их план, он провалился. Но за это пришлось дорого заплатить. Корабль поврежден. Ремонтные системы «Равноденствия» исправят все неполадки, но нам потребуется время.

– Значит, мы просто подождем – заговорила другая пассажирка. – Это ведь все, что мы должны сделать, да? А потом мы продолжим рейс.

– Есть одна сложность, – ответила я, оглядывая всех по очереди. – Нас сносит к объекту. В обычном состоянии никаких проблем не возникло бы – мы бы просто включили маршевые двигатели или воспользовались маневровыми. Но сейчас мы не можем ими управлять. И не сможем, пока не выполним большую часть запланированного ремонта.

– Сколько это займет? – спросил доктор Грелле.

– Чтобы запустить главные двигатели? Мои старшие офицеры говорят, что не меньше месяца. Но даже если мы сэкономим неделю, это нас не спасет. При нынешней скорости дрейфа мы достигнем поверхности объекта через двенадцать дней.

Наступившая тишина повторяла мое собственное молчание, когда Струма сообщил мне о нашем незавидном положении.

– И что произойдет? – задал вопрос еще один пассажир.

– Мы этого не знаем. Не знаем даже, из чего состоит этот объект. Может быть, это сплошная стена, или какой-то экран, или разрыв реальности. Нам известно только, что он блокирует все волны с невероятной эффективностью и его температура точно такая же, как у реликтового излучения. Если это сфера Дайсона… или что-то похожее, мы могли бы уловить ее излучение в инфракрасном диапазоне. Но ничего подобного. Объект почти невидим. Если вам нужно что-то спрятать или самому скрыться в межзвездном пространстве, чтобы вас было невообразимо трудно найти, не подойдя совсем близко, тогда это самый подходящий вариант. Как камуфляж, как накидка, как…