Абрам Рейтблат
Классика, скандал, Булгарин… Статьи и материалы по социологии и истории русской литературы

Кроме того, старые рукописные религиозные книги собирали ценители, библиофилы и исследователи, существовало немало крупных собраний религиозной рукописной книги¹¹⁶. Ценители, рассматривая подобные православные рукописные книги как ручные произведения искусства, заказывали их книгописцам и изографам¹¹⁷.

Иными по характеру, но тоже квалифицируемыми тогда как «вольнолюбивые» были порнографические и эротические произведения.

С XVIII в. широко переписывались и читались сборники произведений И. Баркова и приписывавшихся ему стихов подражателей¹¹⁸. Судя по всему, масштабы их распространения, особенно в замкнутой мужской среде (учебные заведения, армия), были очень большими. Вот несколько свидетельств. Один из офицеров вспоминал про чтение их в кадетских корпусах в 1830-х гг.: «…чем строже корпусное начальство преследовало эти рукописи, тем более кадеты ухитрялись сохранять их и приобретать вновь. В мое прапорщичье время каждый офицер привозил с собою из корпуса целые тетради этих сочинений, у некоторых были даже большие томы, и не только с мелкими стихотворениями, но и с целыми драматическими произведениями, комедиями, водевилями и пр.; все это слыло под общим именем “барковианы”»¹¹⁹.

Другой мемуарист, который с 1835 г. учился в Новгород-Северской гимназии, писал: «Как всякий запретный плод, нас сильно соблазняли произведения поэтов Пушкинской школы. У нас образовалась целая рукописная библиотека “стихов”, между которыми попадались стихотворения весьма сомнительного достоинства, хотя все они были у нас известны под именем “стихов Пушкина”. <…> Почти у каждого из нас была своя заветная тетрадь, куда вносилось все, что попадалось»¹²⁰, в том числе стихи Баркова. Вот мемуарное свидетельство о Первом кадетском корпусе в Петербурге в начале 1840-х гг.: «От кадет старших рот доходили до нас неприличные стихи, которые передавались от одного к другому, заучивались наизусть и переписывались»¹²¹. И наконец воспоминания о 5-й петербургской прогимназии в 1881 г.: «Уже во 2-м классе вследствие крайне разношерстного состава учеников стала впервые пускать корни порнография. Появились среди учеников так называемые “книжники”, у которых ранцы были наполнены наполовину учебниками и тетрадями, а наполовину нецензурными литературными произведениями и порнографическими карточками, очевидно вследствие домашней беспризорности таких учеников. Они все это бесплатно и очень охотно предоставляли во время уроков интересующимся»¹²². Даже в Смольном институте в конце 1850-х – начале 1860-х гг. «некоторые девушки зачитывались <…> порнографической литературой, полученной тайком от братьев и кузенов юнкеров и кадетов <…>»¹²³. Нередко эротические и политически оппозиционные стихи соседствовали в одних и тех же тетрадях молодых читателей¹²⁴.

Еще одной категорией широко расходившихся в списках произведений были пасквили на конкретных лиц. Согласно цензурному уставу произведения, в которых негативно изображены современники, запрещалось публиковать. Поэтому существовала практика широкого распространения анонимных стихотворных сатир на губернские и городские власти, местную аристократию и богачей¹²⁵. Как правило, они появлялись в провинции, поскольку высмеиваемые были не в самых высоких чинах и риск подвергнуться серьезным преследованиям был меньше, чем в столицах.

Иной характер имели тексты, цензурные по содержанию, но не находящие издателя или вообще не предназначенные к изданию (из-за скромности автора или нежелания уронить свою репутацию, если автор был чиновным человеком). Это могли быть научные книги или произведения авторов-дебютантов, еще не получивших известности в литературе.

Чаще всего это были произведения провинциальных авторов. Наиболее интенсивно рукописная литература развивалась на севере и востоке страны. Тут сказывались как территориальная оторванность от столиц, служивших основным источником печатных изданий, и в силу этого меньшая доступность книг, так и оторванность культурная – провинциальность, близость к более архаичным формам распространения произведений, таким, которые были характерны для столиц в XVIII в. В. Н. Волкова справедливо отмечала, что «на протяжении всего XIX в. слабость местной полиграфической базы, трудности доставки и приобретения изданий, малая насыщенность произведениями печати огромных территорий делали в Сибири рукописную книгу достаточно убедительным ответом на растущие культурные запросы времени»¹²⁶. Например, в Воронеже в начале 1850-х гг. «стихотворения Никитина распространялись по городу в рукописях и приобретали ему большую и большую известность»¹²⁷. Нередко такие произведения были посвящены местным реалиям и интересовали главным образом местную публику.

Распространена была в провинции и региональная рукописная периодика¹²⁸. В Иркутске Н. И. Виноградский во второй половине 1830-х гг. «несколько лет издавал рукописную газету “Домашний собеседник”. Он был и редактором, и переписчиком этой газеты. Она была очень в ходу в иркутском интеллигентском кружке»¹²⁹.

Широко была распространена рукописная периодика и в учебных заведениях —университетах, гимназиях, семинариях¹³⁰. Иногда она даже носила семейный характер, как в семье А. Н. и В. Н. Майковых, выпускавших в юности совместно с рядом знакомых литераторов рукописный журнал «Подснежник» (1835–1838).

В рукописной форме распространялись нередко и пьесы, поскольку они адресовались достаточно узкой аудитории – театральным актерам и режиссерам. Печаталась лишь небольшая их часть – произведения, созданные наиболее известными писателями и имевшие успех на сцене.

Следует упомянуть и конспекты лекций, создаваемые учащимися университетов, семинарий, духовных академий и используемые сначала ими самими на экзаменах, а потом переходящие «по наследству» другим поколениям студентам.

Интересно, что пьесы и профессорские лекции в последней трети XIX – начале ХХ в. распространялись в квазирукописной форме – в виде малотиражных литографированных изданий, воспроизводящих рукописный оригинал¹³¹.

И наконец еще одна категория рукописных текстов – копии уже опубликованных произведений. Нередко мемуаристы и исследователи утверждали, что это делалось из-за дороговизны книг или из-за невозможности купить их. Академик Ф. И. Буслаев вспоминал про конец 1820-х – начало 1830-х гг., когда он в юности жил в Пензе: «Книги были тогда редкостью; они были наперечет; книжной лавки в Пензе не находилось, а когда достанешь у кого-нибудь желаемую книгу, дорожишь ею как диковинкою и перед тем, как воротить ее назад, непременно для себя сделаешь из нее несколько выписок, а иногда и целую повесть или поэму в стихах, не говоря уже о мелких стихотворениях, из которых мы составляли в своих тетрадках, в восьмую долю листа, целые сборники. Таким образом у каждого из нас была своя рукописная библиотечка»¹³². Буслаев писал, что у его матери был альманах «Полярная звезда» за 1824 и 1825 гг., и он «давал списывать товарищам для их рукописных библиотек» повести А. Бестужева-Марлинского «Ревельский турнир» и «Замок Нейгаузен»¹³³. Педагог и литератор Н. И. Иваницкий в конце 1820-х гг. учился в Вологодской гимназии и увлекся поэзией. По его словам, «не имея средств достать ни одного порядочного автора вполне, мы [учащиеся гимназии] обыкновенно доставали рукописные тетради од Ломоносова, Державина, некоторых поэм Пушкина, сказок Дмитриева, баллад Жуковского и т. п.; все это прилежно списывали и большую часть выучивали наизусть»¹³⁴.

Приведем еще ряд свидетельств. По воспоминаниям В. П. Горчакова, в 1821 г. «страсть к альбомам и списывание стихов были общею страстью: каждая девчонка до пятнадцати лет возраста и восходя до тридцати, непременно запасалась альбомом; каждый молодой человек имел не одну, а две, три или более тетрадей стихов, дельных и недельных, позволительных и непозволительных. Нигде не напечатанные стихотворения как-то в особенности уважались некоторыми, несмотря на то, что стихи сами по себе и не заслуживали внимания, как по цели, так равно и по изложению»¹³⁵. Учащийся Московской театральной школы вспоминал: «А что воспитанники полюбили литературу, доказывается тем, что почти у каждого из них [в 1820-х гг.] находились поэмы Пушкина “Евгений Онегин” (1-я часть), “Цыгане”, “Бахчисарайский фонтан” и др., стихотворения Жуковского, наконец, “Горе от ума” Грибоедова, переписанные их собственными руками»¹³⁶. Писательница Н. С. Соханская (Кохановская), которая с 1834 г. воспитывалась в Харьковском институте, писала в своих мемуарах: «Едва только мы вышли из первейших, переступили во второй класс, как стихи начали являться к нам со всех сторон. Напрасно их преследовали, писали за них по нулю в поведении, надевали шапки, – таинственные тетрадки со стихами росли-росли <…>»¹³⁷.

Во второй половине 1830-х гг. «в гимназиях и корпусах кадетских не было такого ученика, у которого не нашлось бы двух-трех тетрадей из синей бумаги, твердой и прочной, тогда больше бывшей в употреблении по ее сравнительной дешевизне – наполненных выписками из произведений лучших поэтов»¹³⁸.

Созданием таких подборок занимались не только учащиеся. Отец философа и журналиста Н. Гилярова-Платонова, провинциальный священник, в 1830-х гг. в особой книге записывал понравившиеся стихотворения, изречения и т. д.¹³⁹

В. И. Вагин, сын мелкого чиновника, живший в первой половине 1830-х гг. в Омске, вспоминал: «У чиновника [сослуживца отца] было списано несколько томов стихов; некоторые из них он давал мне; здесь я впервые прочитал “Кавказского пленника” и, несколько позже, “Бахчисарайский фонтан”»¹⁴⁰.

В таких рукописных сборниках с 1820-х гг. собирались стихи, фрагменты современной прозы, выписки из газет и опубликованных государственных документов, афоризмы¹⁴¹.

Ясно, что у подобного переписывания был и другой, может быть более важный мотив; по сути это, как и собирание библиотеки, на самом деле «собирание себя». Отбирая те или иные чужие произведения и переписывая их, собиратель кладет на них свою печать, присваивает их себе. Многие мемуаристы сообщают, что одновременно стихотворение заучивалось наизусть, запечатлевалось уже не вне, а в сознании читателя, окончательно присваивалось им.

В определенной степени переписанное произведение очеловечивалось и сакрализовалось. Приведем крайний пример, но в нем в предельно гипертрофированном виде запечатлелись черты повседневной практики. Г. Шенгели в 17 лет (уже в XX в.) увлекся поэмой Брюсова «Искушение». Он не только выучил ее наизусть, но и «переписал ее микроскопическими буквами на листок тончайшей пергаментной бумаги, зашил в клочок замши и ладанкою надел на шею, с которой давно уже был предварительно сорван золотой крестик»¹⁴².

Еще один мотив переписывания – стремление оперативно прочесть новое произведение.

И. И. Лажечников вспоминал, что мелкие стихотворения Пушкина, «наскоро на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть»¹⁴³.

Э. Перцов пишет Д. Ознобишину в январе 1824 г. из Петербурга в Казань: «Благодарю вас от искреннего сердца за доставление отрывка из Бахчисарайского фонтана; принимая оное, как знак вашего особенного ко мне расположения, я очень сожалею, что не от вас первых получил удовольствие читать такие гармоничные стихи; здесь в Петербурге многие имеют полные списки всей повести»¹⁴⁴.

Н. М. Языков сообщает родным из Дерпта в марте 1824 г.: «Я читал в списке “Бахчисарайский фонтан” Пушкина», а книгу получает от петербургского книгопродавца только в апреле и пишет следующее: «Прежде читал я его в списках, и при этом женских, а женщины не знают ни стопосложения, ни вообще грамматики – и тогда стихи показались мне, большею частию, не дальнего достоинства, теперь вижу, что в этой поэме они гораздо лучше прежних, уже хороших»¹⁴⁵.

Следует отметить и такую форму интереса к рукописной литературе, как собирательство. С начала XIX в. получает распространение коллекционирование государственных и бытовых документов, старых рукописных книг, воспоминаний, путевых записок, автографов известных людей – государственных деятелей, полководцев, писателей, ученых и т. д. Были широко известны коллекции Ф. А. Толстого, П. П. Свиньина, С. А. Соболевского, А. С. Норова, М. П. Погодина и др.¹⁴⁶

Знакомство с источниками о чтении рукописной литературы в XIX в. в России демонстрирует следующее:

– В круге чтения письменные тексты занимали, возможно (за исключением очень узкой среды богатых людей, литераторов и ученых), не меньшее место, чем печатные. Во многом такая ситуация определялась узостью читательской аудитории. Во-первых, из-за малого числа читателей (особенно читателей состоятельных) книги были дороги. Во-вторых, из-за малочисленности читатели находились в тесном общении, и рукопись могла распространяться по этим каналам.

– Для читателей обращение к рукописям было обычной (повседневной) практикой, характер материального носителя не влиял существенно на характер чтения. В определенном смысле эту ситуацию можно сравнить с нынешним сосуществованием печатной и электронной книги в чтении молодежи, знакомой с электронными носителями информации и интернетом с юных лет. При определенных функциональных различиях (так, в электронной форме слабо представлены новейшие научные книги) они выступают сейчас как равноправные и во многом равноценные. Кстати отметим, что в электронной среде, как и в рукописной литературе, плохо действуют средства социального контроля, почти нет авторитетных издающих организаций, все можно получить дешево или бесплатно; тут тоже легко создавать подборки любимых произведений и к тому же нет канонического текста и нет гарантии его сохранности.

Чтение рукописной литературы облегчалось тем, что в училищах и гимназиях учили каллиграфическому письму, и у многих был хороший почерк. Кроме того, литературные произведения нередко отдавали в переписку специальным писцам, которые славились своим почерком.

– Различие было функциональным – в статусе читаемого. Печатные материалы несли наиболее общие и при этом санкционированные государством смыслы и значения, они так или иначе были официальными (хотя бы потому, что прошли апробацию цензуры – цензурное разрешение проставлялось на обороте титульного листа книги). Рукописные же тексты были в значительной степени неофициальными, приватными, а в ряде случаев и оппозиционными господствующей идеологии или правительственному курсу.

– Существовало несколько разновидностей литературы, которые бытовали только в рукописном виде и не имели печатных аналогов. Подобные произведения были нецензурными; одни из них заведомо не подавались в цензуру, другие подавались, как, например, «Горе от ума» Грибоедова, но были запрещены.

– Граница между печатной и рукописной словесностью не была жесткой. Произведения могли переходить из одной категории в другую. Одни произведения, в течение определенного времени существовавшие только в рукописном виде, как, например, «Горе от ума», позднее получали разрешение на публикацию или печатались за рубежом¹⁴⁷. Другие произведения, опубликованные в свое время, в дальнейшем запрещались цензурой и включались в рукописные сборники запрещенных произведений. Примером может служить стихотворение Тютчева «Пророчество», опубликованное в «Современнике» в 1854 г., но запрещенное цензором для книги Тютчева, вышедшей позднее в том же году¹⁴⁸. Специфический случай подобного перехода – проект Государственной уставной грамоты Российской империи, подготовленный в 1818 г., но не утвержденный и напечатанный польскими повстанцами в 1831 г., а позднее распространявшийся в рукописи¹⁴⁹. Кроме того, нередко произведения публиковались с цензурными купюрами, а потом читатели вписывали или вклеивали туда изъятые фрагменты, создавая своеобразный симбиоз печатного и письменного, или, скажем, создавались конволюты из печатных книг и рукописей.

Хотя распространение рукописной литературы не институционализировалось (то есть не было специальных скрипториев, торговцев рукописями, общедоступных библиотек, содержащих рукописи и т. п.), однако сложились устойчивые формы ее бытования: почти у всех читателей того времени в круге чтения присутствовали рукописные тексты; многие из читателей сами переписывали тексты или отдавали для копирования писцам (за деньги или своим подчиненным); потом они обычно давали читать и копировать эти копии другим лицам; эти копии становились частью домашней библиотеки и хранились наряду с печатными книгами, а в дальнейшем с ними знакомились представители более молодых поколений семьи; на книжном рынке, особенно на провинциальных ярмарках, продавались рукописные книги и сборники, в том числе и светские.

Для социальных низов (купечество, мещанство, крестьянство, церковнослужители) рукописная литература была более значима, чем для дворянства. Если дворяне собирали тексты главным образом в печатной форме (книги и журналы), то низы и по материальным соображениям, и исходя из своих вкусов предпочитали создавать рукописные коллекции.

Власти вполне лояльно относились к этому каналу распространения текстов. Характерно, что, не разрешив Пушкину публиковать стихотворение «Друзьям», содержавшее похвалы в его адрес, Николай I наложил в то же время следующую резолюцию: «Cela peut courir, mais pas être imprimé» («Это можно распространять, но нельзя печатать»)¹⁵⁰. В печати нередко встречались и не вызывали возражений цензуры упоминания широко распространяющихся в рукописи произведений, например «Горя от ума». Преследовалось только рукописное размножение текстов, содержащих критические высказывания в адрес господствующей религии и самой власти. Причем государственные органы не вели специального наблюдения за распространяемыми текстами. Дело начиналось только в случае чьего-либо доноса, как, например, в случае следствий по поводу распространения пушкинских произведений («Андрея Шенье» в 1826–1828 гг., «Гавриилиады» в 1828 г.).

После либерализации цензуры и быстрого роста числа периодических изданий во второй половине 1850-х гг. и особенно после цензурной реформы 1865 г., освободившей от предварительной цензуры периодические издания и книги объемом более 10 печатных листов, масштабы распространения политической рукописной литературы существенно уменьшились. А с ростом числа публичных библиотек и книжных магазинов в 1870–1880-х гг. стала значительно доступнее и художественная литература, что привело и тут к уменьшению значения переписывания литературных текстов. В результате значимость письменной литературы к концу XIX в. существенно снизилась, но она не исчезла. Теперь нередко рукописи нецензурного характера нелегально литографировали, что позволяло сделать за один раз более сотни копий. Так издавались, например, «Крейцерова соната», «В чем моя вера?» и ряд других сочинений Л. Толстого. Однако распространять и хранить такие издания было опасно, поэтому параллельно продолжала существовать и рукописная литература.

К СОЦИОЛОГИИ ЛИТЕРАТУРНОГО СКАНДАЛА¹⁵¹

Значение термина «литературный скандал»

Термином «литературный скандал» в средствах массовой коммуникации пользуются очень широко. Набрав его в поисковике, можно получить массу ссылок в русскоязычном секторе интернета. Правда, в основном это ссылки на материалы, опубликованные не сейчас, а ряд лет назад (свои соображения о причинах этого я выскажу далее). Так, в 2009 г. одна из телепередач цикла «Апокриф» канала «Культура» называлась «Литературный скандал: причины и следствия», а в 2018 г. на том же канале демонстрировался целый цикл «Исторические путешествия Ивана Толстого. Литературные скандалы», в 2011 г. на книжной ярмарке «Нон-фикшн» прошел круглый стол «Литературные скандалы как двигатель прогресса»¹⁵², в 2006–2012 гг. существовал даже livejournal некоего «Сообщества литературных скандалов» под названием «Литературные скандалы’s Journal».

Но подавляющее большинство подобных публикаций – это газетные и журнальные заметки, а отнюдь не серьезные научные работы. Число книг и статей исследовательского характера на эту тему очень невелико, причем не только в России, но и за рубежом. Основное внимание уделяется политическим скандалам¹⁵³, можно найти обобщающие книги о скандалах в науке и спорте, а книг с анализом функций и механики литературного скандала нет. Особенно бедна работами о литературных скандалах отечественная наука. Содержательная книга Олега Проскурина «Литературные скандалы пушкинской эпохи» (М., 2000) не соответствует своему названию: почти все вошедшие в нее статьи посвящены острым журнальным полемикам того времени, в которых ничего скандального не было. Вышли ряд сборников и даже авторская монография, посвященные феномену скандала¹⁵⁴, но собственно литературные скандалы там или не затрагиваются, или речь идет об отдельных скандалах. Кроме того, есть несколько статей, в которых рассмотрены конкретные скандалы, но сам феномен литературного скандала не анализируется¹⁵⁵. Термина «литературный скандал» нет ни в «Краткой литературной энциклопедии», ни в «Литературном энциклопедическом словаре» (1987), ни в «Литературной энциклопедии терминов и понятий» (2001). В литературно-критическом словаре С. Чупринина «Русская литература сегодня: жизнь по понятиям» (М., 2007), не претендующем на научность, статья «Скандалы литературные» есть, но определения этого термина автор не дает. Таким образом, в реальной литературной жизни скандал – элемент если не повседневный, то достаточно привычный, а наука о литературе ни анализировать его, ни включать термин «скандал» в свой категориальный аппарат не стремится.

Академический словарь русского языка так определяет это слово: «1. Случай, происшествие, получившие широкую огласку и позорящие его участников. 2. Ссора, сопровождаемая криками, шумом, дракой и т. п.; дебош»¹⁵⁶. Применительно к литературе могут использоваться оба значения, хотя чаще встречается первое.

Обычно литературный скандал рассматривается как явление дисфункциональное, лишь мешающее нормальному ходу литературной жизни. Например, В. А. Миловидов и А. С. Соловьева полагают, что «фактор скандальности <…> в высшей степени неблагоприятно сказывается на социуме и на личности»¹⁵⁷. Нора Букс считает, что «современное определение феномена [скандала] можно свести к следующему: скандал – умышленное нарушение принятой системы значений или также заданная неприличность поведения или текста. <…> Скандал, как правило, стремится обеспечить сбой системы». «Главная его цель – разрушение или хотя бы нарушение принятых в обществе норм или функционирующих ритуалов <…>»¹⁵⁸. В лучшем случае отношение к скандалам амбивалентное. Так, А. В. Дмитриев и А. А. Сычев пишут, что «скандал выполняет двойственные функции в обществе. С одной стороны, он приковывает внимание публики к какому-нибудь сбою в социальной системе и тем самым способствует выработке мер по его ликвидации. <…> С другой стороны, если общество постоянно сотрясают скандалы, это свидетельствует о серьезных социальных проблемах. В больших количествах скандалы наносят серьезный ущерб репутации властей и снижают уровень доверия к существующим социальным институтам и практикам»¹⁵⁹.

В своей статье я попытаюсь продемонстрировать, что скандалы – нормальный элемент литературной системы, выполняющий важную конструктивную стабилизирующую роль, которого нет в системе еще не развитой или действующей в условиях жесткого политического контроля над средствами коммуникации.

Литературная этика

Но для начала отмечу, что моя работа выполнена в рамках социологии литературы. Это значит, что каждое событие в мире литературы, каждое действие литератора рассматривается не как нечто изолированное, самостоятельное, а как социальное взаимодействие, то есть взаимодействие автора, публики, цензуры и других властных инстанций, критики, книгоиздателей и т. д.

Еще задумывая произведение, автор ориентируется на некоторого воображаемого читателя, который во многом зависит от читателя эмпирического: автор знает отклики на свои произведения знакомых, иногда «рядовых» читателей; знает читательские вкусы по тому, как раскупаются и воспринимаются произведения других авторов; знает требования формальной или неформальной цензуры (ср. нынешнюю ситуацию с ненормативной лексикой); знает запросы книгоиздателей, критиков и т. п. Он может или подлаживаться под них, или, напротив, провокативно идти против них. Так или иначе, читатель выступает сотворцом произведения.

Это же касается явлений литературного быта. Какое-либо действие литератора может быть совершено в узком дружеском кругу и не стать общественным событием, а может стать публичным и в этом случае меняет свое значение, в результате действий публики и прессы становясь общественно значимым поступком.

Попробуем же с этих позиций подойти к литературному скандалу.

В приведенных мной определениях скандала ничего не говорится о нарушении закона. И действительно, когда говорят о скандале, а тем более литературном, речь идет обычно о нарушении моральных, а не юридических норм (хотя дебош может быть квалифицирован и как хулиганство, то есть нарушение закона, пусть и не очень серьезное). А. Г. Волынская справедливо отмечает, что «практики скандала происходят именно в ценностно-моральной сфере и придают значение общественным нормам, бытованию морали в обществе и ценностным понятиям вроде нормального и ненормального, дозволенного и недозволенного, правильного и неправильного»¹⁶⁰. Весьма редко действия, которые расцениваются обществом как литературный скандал, влекут за собой судебные иски и процессы.

Мораль – это комплекс неписаных норм, регулирующих взаимоотношения людей. Есть моральные нормы, единые для какого-то общества, а есть такие, которые присущи определенному слою, определенной возрастной среде, определенному социальному институту. В этом смысле можно говорить и о литературной морали. Нередко в качестве синонима употребляют выражение «литературная этика». Слово «этика» лучше использовать для обозначения науки о морали, но поскольку выражение «литературная этика» стало привычным, буду пользоваться им в своей работе и я.

Сразу же отмечу, что речь далее пойдет главным образом о собственно литературном скандале, а не о скандале с участием литераторов. В первом случае речь идет о нарушении норм литературной морали, во втором – о нарушении литераторами общих моральных норм (например, в случае драки Куприна с Л. Андреевым 2 ноября 1911 г. на квартире актера Н. Н. Ходотова¹⁶¹ или в случае писателей-кошкодавов¹⁶²). Однако если в обществе начинают подчеркивать, что подобные поступки особенно нехороши для писателей, которые должны давать образец высокоморального поведения, то подобный скандал становится и литературным.

Литературная этика представляет собой комплекс норм, регулирующих социальное взаимодействие в сфере литературы как социального института (то есть отношения писателей, издателей, книгопродавцев, читателей, критиков и журналистов, редакторов и т. д.). В основе его – представление о высокой социальной ценности литературы, важной ее миссии в обществе. Соответственно предполагается, что деятели института литературы, прежде всего авторы, должны вести себя порядочно и достойно.

Эти нормы направлены на то, чтобы участники процесса создания, тиражирования, распространения и восприятия литературных текстов взаимно уважали чужие права, в частности не обманывали и не оскорбляли друг друга, не клеветали, не заимствовали чужую собственность. Нормы эти неписаные и некодифицированные, тем не менее в нормальной литературной системе подавляющее большинство участников их знает (усвоив в ходе практической деятельности) и соблюдает.

Литературная этика возникает не одновременно с возникновением института литературы¹⁶³, она складывается в ходе его становления, дифференциации и усложнения, с одной стороны, и формирования тесных связей между его элементами, с другой.

Важнейшей предпосылкой существования и эффективного функционирования литературной этики является наличие публики, к которой можно апеллировать в случае нарушения соответствующих норм, и прессы (газет, журналов, позднее – радио, телевидения, интернета), с помощью которых можно информировать о подобных нарушениях.

Другой важной предпосылкой является наличие представления о важности личности автора и о его праве (в том числе юридическом) на свои тексты. На ранних стадиях развития литературы личность автора текста не была важна, автор говорил от лица некой божественной истины или, позднее, образованного сообщества, поэтому многие тексты циркулировали без обозначения автора. В России даже в конце XVIII – первой половине XIX в. значительная часть прозаических и стихотворных произведений печаталась в журналах и даже отдельными книгами анонимно или под псевдонимами. Но постепенно (особенно важен был в этом плане этап романтизма, придававшего огромное значение авторской субъективности) формируется представление о важности автора текста, в том числе его биографии и литературной репутации; вычленяется корпус образцовых авторов¹⁶⁴. Соответственно, растет внимание к поведению писателей как в литературе, так и в жизни. Возникает и постепенно усваивается литературная этика, что создает почву для возникновения скандалов в случае ее нарушения. Важную роль в осуществлении контроля за поведением писателей играют в России со второй половины XIX в. профессиональные объединения писателей: Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Литературный фонд; 1859–1922), Общество деятелей периодической печати и литературы (1907–1918), Санкт-Петербургское литературное общество (1907–1911), Всероссийское литературное общество (1912–1914) и др.¹⁶⁵

Теперь рассмотрим, какие нормы входят в понятие литературной этики.

Отношение авторов к обществу. Публикуя свои произведения, автор вступает в диалог с публикой. В ходе формирования института литературы возник ряд конвенций, негласных договоренностей, которые регулируют подобную коммуникацию.

Во-первых, существует конвенция осмысленности. Подразумевается, что автор предлагает для прочтения текст, имеющий смысл. Публикация бессмысленного набора слов или даже букв нарушает данную конвенцию и может быть воспринята читателем как насмешка или даже издевательство над ним. Так относились многие читатели к «Дыл бур щыл» А. Е. Крученых и к «Заклятию смехом», «Кузнечику» В. Хлебникова.

Во-вторых, в публикуемых текстах нельзя нарушать общие базовые нормы: оскорблять религиозные чувства, чувство патриотизма, выходить за рамки дозволенного (во время публикации текста) в описании сексуальных отношений (как это происходило, например, в «Госпоже Бовари» Г. Флобера, «Санине» М. П. Арцыбашева, «Лолите» В. Набокова и романах Г. Миллера), физиологических отправлений, насилия.