полная версия
ААА. Ю. Эйхенвальд
Когнитивный диссонанс
Прозрение (23. 03. 2003.)
То было постоянство, а не скука,
Не захотел, ну что ж, один живи.
Покуда не накроет нас разлука,
Чего мы понимаем о любви.
Глаза закрою, вспоминаю ту,
С которой, не сумел дожить до лета,
Не вляпавшись по горло в темноту,
Не оценить нам солнечного света.
………………………………………………….
Дай лапу, друг!
«За что мы любим лошадей!? —
Глупый вопрос!
Лошадь, к вашему сведению, существо умное и нравственное, этим она выгодно отличается от большинства людей». —
Так просвещал меня известный в «окололошадиных» кругах любитель этих, как он говорил, благородных существ.
Задав ещё несколько глупых вопросов, я получил достаточное количество умных ответов, чтобы понять характер взаимоотношений между лошадьми и их почитателями. Меня позабавило, что в понимании «лошаделюбителей», слово «нравственно» производится от «нравится»; то есть, существо является нравственным, если его поведение нравится его владельцу.
Применительно к лошадям: «нравственно – это, когда ты радуешься, что на тебе ездят, а ты, в свою очередь, обязан любить существо, которое любит на тебе ездить».
«Существо, которое любит тебя за то, что оно любит на тебе ездить», и нравственное существо, которое
обязано тебя любить, за то, что
ты любишь на нём кататься», – Не напоминает ли это, взаимоотношения во многих людских семьях.
«Лошадь, хочет быть «в форме» и нравиться другим лошадям, потому то, она заставляет себя мыть, прогуливать, массировать спину и бока седлом и шпорами»…
Где-то, я это слышал.
Кто-то, совсем недавно, почти теми же словами, рассказывал мне свои
впечатления о женщинах вообще и, в частности, о своей жене.
По-моему, этот кто-то, тоже уверен,
что жена – друг человека.
Если верить Киплингу, лошадь —
это второй друг человека, а первый друг – это собака.
Женщину, Киплинг вообще не
рассматривал как друга человека – вот как далеко, с тех пор, некоторые мужики продвинулись в понимании дружеских отношений.
Взаимоотношения человека со своими друзьями – тема, не простая.
Предположим, у вас есть друг.
Затем «друг» совершает некий поступок, и вы понимаете, что он – «собака», возможно даже, «собака женского рода». С этого момента, вы будете называть его… по-разному…
иногда – «бывший друг»,
но, чаще, по-разному.
Дай БОГ, всем нам, не иметь повода, назвать друга «бывшим»,
а бывшего друга – собакой!
Хотя, для многих, самый верный друг – это его собака. И, эти многие, уверены, что, уж собака, их никогда не выдаст.
Они так думают, потому, что сами, мало кого любят, кроме своих собак, и, инстинктивное преклонение собак перед вожаком стаи,
интерпретируют как любовь.
(К вашей собаке, это, конечно, не относится, она не такая, как другие псы, она вас искренно любит, всей своей собачьей
душой, но, ведь,
и вы не такой, как иные, прочие). Увы, сильная любовь, не обязательно, вызывает взаимность.
Это утверждение, мы привыкли
относить к другу человека,
именуемому, женщиной…
Всё гораздо хуже, мужики…
даже собаки…
Мне вспоминается история, из жизни одного известного охотника.
Звали его Актеон.
Он очень любил и очень надеялся на своих друзей – собак.
И друзья, его всегда выручали…
кроме одного раза.
Да и в тот раз, друзья… его просто не узнали. Ну не могли собаки поверить, что их друг, их любимый хозяин, способен бросить охоту, ради того, только, чтобы подглядывать за бабами.
Такого, просто не может быть!
Такого, Артемида – Богиня, покровительница охоты —
просто не допустит!
Богиня и не допустила, она превратила Актеона в оленя, и собаки – друзья слопали его… потому что:
«делом нужно заниматься,
а не за бабами подглядывать».
Впрочем, Актеон умер, как многие из нас мечтали бы: в полном здравии,
во время любимой работы, и
последнее, что он лицезрел в этой жизни —
это прекрасная обнажённая женщина,
которая обратила на него
пристальное внимание.
Тост к семидесятилетию
Довольно, братцы, молча кушать
И потихоньку выпивать,
Я призываю вас послушать
Всё, что ещё смогу сказать.
Вот только, отглотну кефиру,
Приглажу бывшие вихры,
Тогда и провозвещу миру,
Что жизнь, не есть «Хухры – мухры»!
С трудом, мы снова собрались,
Но это здорово, конечно.
С вершины наших дней, беспечно,
Не торопясь, заглянем вниз.
Когда мне было восемнадцать,
Не уставал я улыбаться.
Моя природная неспешность,
Слегка дурашливая внешность,
Желание молчать в тиши,
Скрывали глубину души,
Страстей, пылающий костёр,
Но ум был лёгок и остёр…
Последних три строки я стёр.
Ну что вы, братцы, так опять!
Нельзя, уже и помечтать…
Те три строки, я стёр, ей-ей!
Затем, чтоб не дразнить гусей
И не нервировать друзей
И не тревожить их покой,
Пускай, дурак был! Но какой!
Моя дурацкая улыбка,
Не то, чтоб, раздражала всех,
Иль предвещала мне успех…
Но, что я!
Снова о предмете
Своём любимом говорю…
Ох! Вы припомните мне эти
Слова,
но я всех вас люблю.
А, кто ж из вас, с серьёзной рожей,
Расскажет всем, что я хороший?!
А я, ведь, умным был не раз…
Не морщитесь, я и про вас,
Внимая вашей укоризне,
Скажу ещё при этой жизни.
Итак, сперва я был дурак,
И я за все, за эти годы,
Не изменил… своей природы,
Остался верен… своему
Неизощрённому уму.
С сим багажом, по жизни зыбкой,
Я путешествовал с улыбкой.
Не перестал я это делать,
Ни в шестьдесят, ни в «шей сят девять».
Вот, так и жил я, улыбаясь,
Вдруг, семьдесят,
Как пьяный заяц,
Явилась цифра на порог.
Я не поверил: я не смог
Представить этакого зверя,
Да-с, не сумел-с, и жил, не веря,
Что это может быть со мной,
Ужель, теперь я не такой,
Как был вчера, ужель умнее…
Мне отвечают: «Нет, старее». —
«Ну, уж старее-то, куда?!» —
«Туда» – мне говорят, – «Туда»…
Не будем более об этом,
Не столь я глуп.
Зимой иль летом,
Я верю, Мы придём «туда»…
В тот светлый мир,
где всё прекрасно.
Там Мы поймём, что не напрасно…
Вот видите, я и про вас,
Словечко доброе припас.
Вам боле, не о чем тужить,
Мы живы – значит будем жить,
А сколько – не могу сказать,
И ни к чему нам, это знать.
Но срок, покуда не пришёл,
Живи, сколь сможешь, хорошо,
Живи, хотел иль не хотел,
Знать, всех ещё, не сделал дел.
«Вам семьдесят, а вы всё живы,
Чего ж не радуетесь вы»! —
«Мы радуемся…но, увы…
Всё то, что называлось стать,
Вдруг, стало, как-то… опадать,
Глянь, поредела густота
И поседела чернота.
Слабеет мощь,
а немощь крепнет,
Темнеет мир,
не глаз ли, слепнет.
Одно лишь здоровеет – пузо,
Но это – радовать должно:
«Живот – есть жизнь, а не обуза»– Отмечу, тонко и умно.
Семидесятники
Нам семьдесят – тревожный факт
И неожиданный довольно,
Заглянешь в паспорт – как ни больно,
Да, это так.
Но как же так!!?
Еще вчера мы с мамой шли…
В Дом пионеров шли на ёлку…
О, детство! Что ж ты, так недолго!
Ты жизнь, и Ты – Природа – Мать
Не устаёшь нас удивлять.
Лет в двадцать с чем-то, мне казалось,
Что жить до сорока осталось,
А далее – зачем и жить,
Когда, небось, ни есть, ни пить
Нельзя,
а, может быть, и это…
Небось, и ЭТОГО… нельзя…
На что тогда зима и лето.
С женой вы – верные друзья,
Для развлеченья есть газета,
А боле – боле ни… ни, ни.*
Прочёл газету – спать ложись!
О, Боже! Разве это жизнь!
Лишь сорок стукнет, в ту минуту
Я, как Сократ, приму цикуту
(Простите мысли дурака,
Мне ж не было и сорока).
Не цифра «семьдесят» страшила,
Не в цифре дело. Не паршиво,
А славно, жили мы тогда,
В семидесятые года
Почти забытого уж века.
В те дни, ни «право человека»,
Ни толерантность напоказ,
Ещё не щекотали нас.
И правильно, пустое дело
О чём-то, эдаком тужить,
Мы жить хотели, просто жить,
А мысли были все, про тело…
Да, не про Дело, про Любовь!
Оно любить хотело тело,
Ну и любило, вновь и вновь…
Как у Отелло страсть кипела,
Душа рвалась, цвела и пела.
Разлуки, встречи, муки, слёзы,
Гуляния, лобзанья, розы…
Но счастья нет, без воздаяния,
За все проказы, в наказание
Дано нам…
бракосочетание…
Бегут мурашки, только вспомню,
Себя среди всех этих комнат:
ЗАГС – то ль, дворец, то ль – эшафот,
А я стою как идиот,
Не в силах вымолвить: «Гу – гу»!
Хочу бежать… и не могу.
Вот тут и показалась мне,
Развилка жизненного древа,
Направо путь ведёт к жене,
А я, хочу бежать налево
(Но, я ж не сволочь – есть различия),
Пришлось мне соблюсти приличия.
И, хоть, кольцо казалось тесным, То счастье было: брак, невеста…
И гости были молодыми,
Счастливыми и удалыми,
И с молодыми голосами,
И все с густыми волосами.
А после…
после – дети были…
(Ну, так бывает… от любви),
И дети нас соединили
В одну семью – давай, живи!
Они нас заново создали,
И крепко, накрепко спаяли.
Спасибо, Господи за это,
Спасибо за весну и лето,
За тысячи прекрасных дней,
Тогда мы были…
не умней,
Но веселее и счастливей,
А, кто-то, даже и красивей.
Ах! Красота, с умом и счастьем
Встречаются… Увы, не часто.
Так, мы и жили,
вспомнить можно,
а, кое-что, и рассказать (Назло склерозу, так сказать, Не всё, не бойтесь,
всё мне сложно).
Минутку… есть одна напасть… Куда ж, я мог, очки «покласть»?? На что-то память отвлеклась, Свои у памяти заботы, «Ты слышишь, память!
Слышишь! Ась»!? – Ну, хоть гони её с работы. Нет, это выше моих сил! Очки я, помню положил, А, вот куда – Она забыла, Хоть, это и недавно было. Ох, память, для неё равно, Недавно было, иль давно.
Вот так всё время я болтаюсь, Как…
(с чем сравнить не догадаюсь)… Вообразите: средь полей… река зимой, и прорубь в ней,
А в проруби – желтеет…
роза…
Так, от склероза до склероза,
На волнах памяти моей
Качаюсь я, уж много дней.
«О чём, бишь, мне сказать вначале,
Мы родились и расцветали
В далёкий век, в ХХ век,
И мы другой страны не знали,
Где мог быть счастлив человек.
А знали: «Партия с народом»!
Она тащила нас вперёд.
И в дождь, и в ясную погоду,
За годом год, за годом год.
Всё, что нам сверху «предлагали»,
Сей час же, одобряли мы,
Поскольку, очень точно знали,
Что: «от сумы, да от тюрьмы»…
Коль хочешь счастлив быть в стране,
Ты партии не скажешь: «Не».
Пятьдесят седьмой,
мне девять лет,
В Москве случился «Фестиваль».
Я предвкушеньем был согрет,
Но не увидел (жуть, как жаль),
Ни молодёжи, ни студентов:
Мне не хватило аргументов,
Зачем я должен это видеть.
Мать, не боясь меня обидеть,
Кричала и грозила высечь…
Запихнутый в автобус с воем,
К обеду, как «Иван Денисыч»,
Шагаю строем, под конвоем…
Лес, Руза, лагерь пионерский,
Три смены – как всё это мерзко.
Кому-то нравятся ученья
И утренние построенья,
А мне, все эти приключенья
Не улучшали настроенья.
По мне, что корь иль скарлатина,
Что «лагерное житиё»,
Тогда, знать, первые морщины
Чело прорезали моё.
Ну, а году в шестидесятом,
Пообещали рай при жизни:
«Лет двадцать терпим, а потом…
Не «суп с котом», а в коммунизме
Окажемся мы всем гуртом»!
Да-с, «коммунизьм» пообещали,
В восьмидесятом нам году.
Мол, жить мы будем без печали,
И всё бесплатно… и еду,
И остальную ерунду,
Что ты увидел на витрине,
Средь изобилья в магазине,
Бери сей час же, «сколько хошь»,
Что надо, то и заберёшь.
Мы радовались и мечтали,
Учители нам «напевали»:
«Преград ни сердцу, ни уму
Мы знать не будем» —
Не пойму,
Зачем, потом всё отменили,
Видать, не баловать решили.
Народ, он… ежели разбалован,
Его ж, потом… не удержать,
Как те, кто орденом пожалован,
Попробуй, что-то им…не дать.
Чтоб мы не плакали, в награду
Устроили олимпиаду,
В восьмидесятом же году.
«Хав ду ю ду! Хав ду ю ду»! —
Так мы встречали всех подряд,
А с «хавкой»** был уже напряг.
«На трибунах становится тише…» – Спели мы и накликали Мишу…
Ох, жизнь безжалостно течёт,
На небосклоне Горбачёв.
И этот Миша Горбачёв,
Нам закричал: «Вы чо! Вы чо?!
Вы думайте, хоть иногда!
Вы ж все, идёте не туда»! —
«Так мы ж, за партией… тово —
Шагаем все до одного,
Нас так учили много лет:
Шагайте ЗА – не будет бед!
Ну, мы и шли за Вами вслед,
Ни разу не сказали нет…
И, кстати, время-то – «обед»,
А никаких продуктов нет.
И это… как-то… странновато,
Что в магазинах пустовато.
Где хоть, изделья макаронные,
Мы б сдохли, кабы не знакомые,
И только с мясом нет проблем,
Поскольку, нет его совсем.
Скажите, в чём мы виноваты,
Что не прожить нам на зарплаты??!» —
«Да, шли вы…
правильно, когда-то,
Но в том, «ЭПОХА!» виновата,
«ЭПОХА» – резко изменилась…
И потому, так получилось,
Что вы, немного не учли…
И…
не совсем, туда пришли…
Точнее, вовсе не туда – Такая вот,
У Вас…
беда.
Да, вы старались.
Тем не менее,
Совсем не то, у вас мышление.
Вам надобно, переродиться,
Мышленью новому учиться
Да нАчать жить, да бросить пить.
Что ж делать, граждане, – «ЭПОХА»!
А вы, работаете плохо,
Производительность труда
У вас, ребята, никуда.
В совхозах пьянство, разгильдяйство,
Бардак (пардон), а не хозяйство.
Мы, вас, ребята, стало быть,
Не сможем более кормить.
Те, кто работал на заводе.
Пускай теперь… свиней разводят,
Бегут в деревню или в лес —
«Кто не работает – не ест»!
«У партии харчей нет тоже,
СВОИХ детишек накормить.
А это уж, совсем не гоже,
Так, вообще, не может быть.
И, что нам делать – «прям не знаю»…
А, впрочем, вы постойте тут,
А я, в Америку слетаю,
Как там оплачивают труд,
Чем там живут, я подгляжу
И всё подробно доложу,
Всё, всё, как есть, вам расскажу.
Нас всех накормят и напоят
Американские друзья.
Они обид на нас не помнят,
И нам их рассердить нельзя».
И, что-то, мимо микрофона,
Тем, кто поближе, рассказал,
Тем, кто бывает редко дома,
И постоянно ездит за…
(За тот бугор, через который,
С тобою, нам не перелезть,
Никто не тронет их конторы,
Не помешает сытно есть.
Они всегда умели выжить
И накануне… «смазать лыжы».
Они сидят, пока война —
К ним добрая, как «мать родна».
Но, ежели нужда припрёт,
Их и ищейка не найдёт,
Бежать готовы, хоть куда:
«Там родина – где есть еда»).
Мы ж, люди – глупые и скромные,
Чего нам, за границу лезть,
Иль счастье, иль «срока огромные»
Мы получать собрались здесь,
Оглядывались, что б нам, съесть,
За кем идти, кого нам слушать!??
В газетах нам – «лапшу на уши»
(Просил, изделья макаронные?!)
Всё вешали…
а все знакомые,
Читали разные газеты,
запоминали то иль это…
Прислушиваясь, к мненьям разным,
Кто «белым» сделался, кто «красным»,
В окопах разных оказались,
Друг с другом, только что, не дрались…
Так разделился в эти дни
Народ на «Мы» и на «Они»
К нам депутаты подходили
И так просили, так просили:
«Проголосуй, братан, за нас.
А мы уж вас… а мы уж вас…
Мы никогда вас не забудем.
Мы день и ночь работать будем,
А ты, сиди спокойно тут —
Сидишь, а денежки идут»!
Но, мы не верили совсем,
Ни в Чумака, ни в эМэМэМ,
И только «Психотерапевт»
Лечил страну от энуреза,
Ему «товарищ президент»
Помог страну лечить, зараза,
Тем, кто не пьёт, да и не ест,
Не страшен чёрт и энурез.
Но тут, как Черномор из моря,
На танк запрыгнул Ельцин Боря.
Он был высок, улыбчив, светел
И твёрдо знал, откуда ветер. Он раньше был партийцем видным И не стеснялся повторять, Мол, мне за партию погибнуть – Ну, как два пальца оторвать. И лапу показал народу, Мол, опытный, мол гиб не раз, Тут, все взвились: «Даёшь свободу»! (Один лишь крикнул:
*«П… Паразит»!
И, тут же, был толпой побит).
Народ любил его до колик,
Кричал: «Он наш! Он алкоголик!
Он из Сибири – пьёт, как мы
И пальцев нет – видать, с тюрьмы»!
Народ полюбит, как известно,
Не оттого, что умный, честный,
А, как-то, так…
Не то, по пьянке —
Не то…
за то,
что ты на танке?
(Коль, с ТАНКА крикнут —
«Се Ля Ви»,
Так трудно, отказать в любви).
Народ не дурень, раз ты в танке,
То ты – «ГАРАНТ», как деньги в банке.
И, значит, кончилась игра,
«Мы за тобой, ура, ура!
Туда, где можно жить красиво,
Где колбаса и много пива,
Веди нас, Боренька, веди!
Мы за тобой – ты впереди!
А мы, след в след, пойдём по жизни!
Вперёд! К победе коммунизма!!!
Иль, там…
ещё куда-то…
Ой!
Как страшно!
Мы всегда с тобой».
Попал раз Боря в приключение
(Про то, я знаю из газет),
И мыслей всех его, течение
Переменилось с «ДА» на «НЕТ».
Он на мосту, во что-то… врезался,
Пришёл на копчик… иль куда ещё,
Но мысли у него прорезались,
Совсем не те, что были давеча.
Знать, подскочило напряжение,
И… проводочек… отпаялся,
Но резко изменил он мнение,
И плюс, на минус поменялся.
Он, даже не упав с моста,
Вдруг стал цитировать Есенина:
«Теперь любовь моя не та» —
Вещал он, думая про Ленина,
(Кто был партийным головой,
Для тех Ильич – всегда живой) —
«А ты, Ильич, наверно тужишь,
Что не утоп я в этой луже.
Грустя, и радуясь звезде,
Мудр, словно Брежневские брови,
Ты тоже понял: быть беде,
И отступление готовил,
Но не успел, страну не сдал —
Кто не успел, тот опоздал.
Теперь ты заперт в мавзолее
И я, тебя не пожалею.
Ты, этот… «Идол коммунизма»!
Что знаешь ты, о нашей жизни,
Все наши люди, может быть,
Хотят, без коммунизма жить.
Куда им, нафиг, равноправие,
Им только выпить бы, «за здравие»
Или «во славу», может быть,
Им всё равно, им лишь бы пить».
Так, – тот, кто вёл нас к коммунизму, Поворотил к капитализму.
Как говорят, народ заслуживает
Тех лидеров, кто их ведёт.
Ан, лидер часто обнаруживает:
«Всё б ничего – народ не тот»!
«Ах, как всё было б… замечательно» —
Поднимет вождь глаза мечтательно —
«Когда б, не этакий урод,
А правильный бы, был народ»!
И Боря, поминая мать,
Давай народ увещевать:
«Ну, вы – народ! Рабы вы, что ли!
Аль, нравится вам ваша доля!?
Вы, что ли, Так… хотите жить!!!
Нет! Вы должны себя любить!
А все дурацкие вопросы —
К тем,
кто всю жизнь платил «партвзносы».
Живём мы голодно и душно,
Из-за всех тех, кто равнодушно,
Но агрессивно и послушно,
Работал и платил «партвзносы» —
Задайте им свои вопросы!
Пускай расскажут, почему
Мы все живём «не по уму»,
И кто в ответе, что народу
Никак, не выдадут свободу?
И, если мир по всей земле,
Почто ж мы, «по уши в дерьме»?
Кто съел наш хлеб! Где колбаса!
Зачем, белеют волоса!?
А дети! Разве ж, это дети!?
Партийные – за всё в ответе!
Куда они нас завели?!
О, Боже! Как они могли!?
Но, тихо!
Раз уж я пришёл,
У нас, всё будет хорошо!
Не надо на других потеть,
Давайте, лучше, богатеть.
Пускай, закончилась еда,
Зато, мы стали господа.
И тут, как пузыри надулись
И г. Чубайс, и г. Бурбулис…
И ещё много всяких «г.»
«Они» оделись и обулись
В меха и в кожи, словно «б.»,
«Прихватизировав» себе,
Всё, что сумели: всю Россию.
«Прищуривши глаза косые»,
«Они», как банный лист к… ноге,
К Тебе прилипли —
«вот же: «г.»!
(Россия, бедная страна, О сколько же в тебе…
* народу
Всю жизнь мечтали про свободу, Но, так и не дождались: «На»!)
«Они» мечтали жить в Париже,
К свободе подойти поближе
И, средь гостей из разных стран,
С улыбкой слушать хор цыган
И кушать… этот… круасан».
«Они» для нас «ликбез» открыли,
Разжали фиги, взяли мел,
(«Мы» думали, они решили,
Чтоб, кто работал, тоже ел).
Фиг!
Кто тащил нас, в прошлой жизни,
Кто жить учил, при коммунизме,
Нас снова начали учить…
За «денюшку» —
«Ведь, надо ж, жить!» —
(А жить, «Им», хочется неплохо).
И снова слышим мы: «ЭПОХА»,
«Ослы», «хреновенький народ»
И… «надо двигаться вперёд»,
«Да не туда вперёд, тупые!
Дубьё, немытая Россия!
Вперёд на запад!
Есть резон,
Лезть на закат, на горизонт.
До горизонта мы дойдём…
И вот, тогда уж, заживём».
«Не нужен Маркс и «Антидюринг»,
Берите в руки карандаш,
Знать нужно: «Сетевой Впендюринг»,
И – «Не обманешь – Не продашь».
Энд, «наблюдюнинг» за тенденцией,
За конъюнктурой и потенцией».
Тут, заупрямился парламент:
«Не надо продавать страну!
«Мы» не позволим и не станем,
«Мы» объявляем вам войну.
И нас поддержит весь народ.
Народ! За Родину!! Вперёд»!!!
Но Боря был непотопляем,
Есть вещи, что не потопить,
Он в телевизор стал вопить:
«Мы все наветы отвергаем,
И не позволим, нас дурить.
Артисты мне сказали, давеча:
«Бориса любим, Николаича,
Ты, Боря, если что, стреляй,
А мы поддержим, так и знай».
Я завтра же, начну войну,
И я «своих» не обману,
А «остальных», возьму за холку,
От них по жизни нету толку.
Зачистим всех, кто помешает,
Реформы наши применить…
Эй! Танки! Надо поделить
Народ на левых и на правых,
На «правых» и «совсем не правых». —
И танки начали палить…
«Как хорошо на свете жить!
Но отступать – для нас не гоже,
И дай нам Боже, дай нам Боже,
До завтрашнего дня дожить»! —
Так говорил мужик бесстрашный,
Иван Иваныч Иванов,***
Как на войне, он был готов,
На штурм: лезть, по стене на башню…
«Не страшно ли»? – «Конечно, страшно!
Но должен человек уметь
Идти за Родину на смерть».
Смерть!? – Ну и что? Он с ней знаком,
Под бомбами, как под замком,
С ней в блиндаже сидел не раз,
И, снова свиделись сейчас.
Вновь, до «Косой» четыре шага,
А он опять… не бросил флага.
Не бросил он свой партбилет
Среди всеобщего смятения,
И, отвечая: «Да» иль «Нет»,
Не торговал он убеждениями.
Он был рассказчиком отличным и…
И, как народ – «краснокоричневым».
«Что я там делал, чем был занят? Да так… безделица, фигня.
Хотите расстрелять парламент,
Тогда… стреляйте и в меня,
Мишень нужна – вот я, партийный —
Не секретарь, а рядовой,
Всегда рискую головой.
Достоин счастья и свободы,
Лишь тот, кто рад, за них на бой»!
И тихим голосом: «Противно,
Когда Генсек страну забросил,
А я, выходит, виноват.
Но, кто я!? – Был и есть – солдат,
Нас, как защитников позвали,
Но не смогли, оружие дать.
Хотят, чтоб мы их защищали
Своею шкурой – «Их бы мать»!
Но, раз пришёл – куда же деться,
«Умри»! – подсказывает сердце, —
«Но не позволь, страну забрать».
«Когда в тебя, летят снаряды,
Ты думаешь, не про награды,
Мелькают мысли про неволю,
Про… алый стяг,
Про… не позволим,
Про… за свободу умереть
И вообще, про жизнь и смерть.
Нет, не за партию я тут,
За жизнь, за справедливый труд…
Чтоб скупчики и ломодровские —
«Тудыть бы их, да растудыть»,
Страной не начали рулить…
Но сдались наши командиры…
И «мы» пошли в свои квартиры,
Чтоб пораженье пережить
И как-то успокоить тело,
Ждать, «чтоб душа окаменела»,
Чтоб, «снова научиться жить»…
Ох, хватит уж, об этой теме,
Есть праздник единенья с теми,
Кто в нас стрелял, но не попал…
Так, защищая демократию,
Пришли к тому, что люди – братья».
На празднике, пел хор господ,
Что богатеют за наш счёт,
И, что-то, вроде «гапака»
Смеясь, над павшими плясали,
Косясь, на тех, кто жив ещё.
И с ними те, кто выбрал «Пепси»,
Всю ночь свои орали песни.
И много дней всё пировали,
И веселилися, пока,
Страну на части разрывали,
Да радостно распродавали…
Ну, а чего б, и не продать,
Когда не Родина, не мать.
Лишь Боря был печален —
Ну,
А пил…
затем, что жизнь копейка,
А ты попробуй, не запей-ка,
Продав, родимую страну.
«Мы», может, зря его ругаем,
Мы ж, очень многого не знаем.
Когда начальник КГБ,
С его-то, силами огромными,
Вдруг, не противившись судьбе,
Застрелится тремя патронами,
Тут всем, «слегка, не по себе».
Что было дальше, не скажу я,
Не то, что я боюсь соврать,
Что врать-то, все мы, под буржуем,
Ну, как не вспомнить тут, про мать!
Про мать – страну, что нас растила,
Смогла образованье дать,
Поддерживала и кормила,
Ну, а потом вдруг отпустила,
Мол, дальше сам, любезный друг.
«Ой! Мама, что ты!
Так вот, вдруг»!!!
Не буду я её ругать,
Мать – это Мать, едрёна мать!****
Нам что, уж мы своё-то, прожили,
Хватало в жизни нам затей,
Вот, жалко, внуков и детей,
Хотелось, чтоб, как люди пожили…
Примечания:
*Прости меня, о терпеливый читатель, тем более …ница), что не сумел я найти приличной рифмы для целого ряда мест. Поэтому, вам, возможно, приходят на ум вещи неприличные – это, конечно, безобразие, однако, я не вправе отвечать за ваше воспитание, к тому же, существуют некие принципы, которые требуют, чтобы «изобразительные средства» соответствовали образу; это считается хорошим тоном. (Например, в городе Чайковском около памятника композитору, до недавнего времени, росли голубые ёлки.
Впрочем, позже, кто-то решил, что это не дань уважению, а неприличный намёк, и, даже, вовсе, пасквиль – злые люди извели елочки, а что поделаешь: велено всех голубых «под корень» – «куды ж деваться». Хоть бы Петра Ильича пожалели,
он так любил ёлочки.
И, что мы за народ такой, в то время, когда вся Европа единым строем, мы из ложно понятых «домостроевских порядков»…
Да и не было в «Домострое» ни одного слова про голубые ёлки, ей Богу не было)!
** «Хавка, жрачка, пища, харч, шамовка, жратва» – так, несколько иронично обзывали тогда продукты питания, ибо считалось, что: «…Не хлебом единым жив человек, а…» директивами Партии и правительства.
*** Фамилия изменена, чтобы не приписывать подвиг многих кому-то одному.
**** Чисто русская, скажу вам, привычка, стоит только начать говорить про нашу жизнь или про нашу страну,
тут же вспоминаешь про мать.