А. Н. Донин
Вся жизнь – в искусстве
Жизнь вместе
В.И. Эрзютова (жена)
Мы встретились с Марком Марковичем осенью 1936 года. Это было в Горьком – на стадионе, где я участвовала в соревнованиях по теннису. Тогда я уже занимала первое место в СССР в парном разряде.
Один мой знакомый – Александр Заровский – както попросил меня потренировать режиссера оперного театра. И вот передо мной оказался Марк Маркович Валентинов.
На меня сразу же произвела впечатление его манера обращения, его необычайная воспитанность. Как теннисист он играл неплохо, игра у него была, как мы говорим, «поставлена». Я спросила, кто же ставил ему игру. Оказалось, что один известный теннисист, мастер спорта из Риги, сосланный в Саратов. Мне все стало ясно, и я почувствовала расположение к этому человеку.
После тренировки мы сели отдохнуть на ступеньках стадиона и разговорились. Потом пошли прогуляться. Гуляли довольно долго и, наконец, вышли на Откос. Здесь Марк Маркович неожиданно предложил мне сходить в художественный музей. Я согласилась. Мы вошли, стали смотреть картины, и тут мой спутник, о котором я знала только, что он режиссер оперы и «теннисист с поставленной игрой», поразил меня своей невероятной эрудицией – так много он знал об искусстве и о художниках, и столь многое мог рассказать об этом.
В следующий раз мы пошли в театр. Там Марк Маркович познакомил меня с Михаилом Петровичем Званцевым и его семьей. Это были замечательные люди. Михаил Петрович вскоре стал фактически нашим сватом, то есть содействовал нашему браку. Ухаживал мой будущий муж прекрасно, галантно. Мы часто бывали в театрах, он дарил мне цветы и конфеты, водил в рестораны.
Впоследствии Марк рассказывал мне, что Михаил Петрович ему прямо сказал: «Маркуша, Вы компрометируете молодую девушку таким настойчивым ухаживанием, не делая ей при этом предложения».
И вот однажды, когда мы с Марком Марковичем выходили из ресторана, он признался мне в любви. Мне показалось, что это оттого, что он был чуть навеселе, и я шутя ответила ему: «Идитека спать!». Но Марк Маркович продолжал свои ухаживания, говорил мне, что не может жить без меня, – и постепенно я поняла, что влюбилась в него.
Но както раз, во время очередной прогулки, он вдруг совершенно неожиданно сказал: «А Вы знаете, у меня двое детей!». Я остолбенела и долго находилась в этом состоянии. Вечером у меня был разговор с мамой. Я плакала, не знала, что делать, как теперь поступать, как я должна относиться к человеку, который меня любит, и которого я тоже люблю.
Моя мама была мудрой женщиной. Тогда вечером она сказала мне: «Знаешь, Веруша, в жизни всякое случается. Мне он внушает доверие. Ты его действительно полюбила?» Я ответила, что раньше никогда и ни с кем мне не было так хорошо и так интересно. И мама мне посоветовала: «Тогда выходи за него. Только учти, что его дети могут стать и твоими детьми, если чтонибудь случится с их матерью».
Я не встречалась с Марком Марковичем примерно неделю и в конце концов поняла, что тоже не могу без него жить. И тогда я ответила на его предложение согласием.
Мы зарегистрировали наш брак 11 января 1938 года. Это происходило, как тогда было принято, без всяких колец, без подвенечных нарядов, что считалось буржуазным излишеством. Мы просто встретились перед работой и пошли в загс, где нас без всяких испытательных сроков сразу зарегистрировали.
В загсе, когда мы ждали своей очереди, у меня состоялся знаменательный разговор. Одна старушка, которая пришла зарегистрировать смерть своего мужа, спросила меня: «Ты, милая, замуж выходишь?» Я удивилась: «А что?» «Это хорошо, – сказала она, – но только помни: женщина должна подчиняться мужу, прощать его и холить. Тогда и будет все хорошо». В своей жизни я, в основном, следовала этому совету, и потому мы дожили до «золотой свадьбы», и наш союз, я считаю, был очень счастливым.
Сразу после регистрации брака каждый из нас пошел на свою работу: Марк Маркович – в театр, я – в речное училище.
Свадьбу мы праздновали дома у Марка Марковича – в коммунальной квартире из четырех комнат; две из них принадлежали его семье. В одной комнате жила его мама Александра Анатольевна, в другой же поселились мы. На свадьбу пригласили друзей – Сергея Антоновича и Софью Антоновну Карповых и Званцевых.
Мы жили в полном согласии. Муж буквально носил меня на руках. Я не могу вспомнить, чтобы он мне в чемто отказывал. Правда, и мои желания были, как я думаю, умеренными и разумными. И уж во всяком случае, он никогда не был против моих занятий спортом.
Вскоре нам дали собственную квартиру на улице Минина – в тогдашнем Доме актера. Там в 1941 году у нас родилась первая девочка – Агния. Я работала тогда в речном училище. Это был, можно сказать, мой второй дом. Я была там преподавателем и вела не очень обычный для женщины предмет – курс общей радиотехники. Но тогда техникой с восторгом увлекались многие, весь народ следил за ее успехами. А Марк Маркович продолжал работать режиссером в оперном театре. Он очень любил это дело и был настоящим знатоком и специалистом, можно сказать, – человеком театра.
Туда же приехал после окончания театрального института Борис Александрович Покровский, великий режиссер. Марк Маркович в него просто влюбился. Мне вспоминается его постановка оперы Серова «Юдифь»: когда открылся занавес, зал весь замер, а затем взорвался бурными аплодисментами.
Марк Маркович ставил спектакли с большим успехом. Както так получилось, что после нашей свадьбы в Горьковском оперном театре, как серия, прошли оперы на украинские сюжеты – веселые и жизнерадостные. Мне казалось, что счастье нашей с ним жизни выплеснулось на сцену.
И у меня тоже были большие успехи – в спорте: в 1949 году я выиграла первенство России по теннису. Марк Маркович очень за меня радовался, и мой приз – хрустальный кувшин с серебряным ковшом – занял место в его кабинете.
Но постепенно ситуация стала меняться к худшему. Это началось с того, что в оперном театре, вместо прежнего директора Николая Васильевича Сулоева, назначили новое руководство. Марк Маркович почувствовал, что он оказался не ко двору, и перевелся в Куйбышев. Это произошло в 1947 году, у нас уже было двое детей – шестилетняя Агния и трехлетняя Ксения. В этом городе наша жизнь усложнилась и ухудшилась. Правда, тогда всем было тяжело: послевоенные годы, разруха. В Куйбышеве у нас не было ни приемлемой квартиры, ни настоящей работы (у меня). Негде было и тренироваться. В куйбышевском театре Марк Маркович поставил четыре спектакля, которые шли с большим успехом.
А тем временем в горьковском театре актеры и вернувшийся на короткое время директор Сулоев просили Марка Марковича вернуться. Мы оба были этому несказанно рады. В Горьком жила моя мать, там было мое любимое речное училище, мой брат – тоже теннисист; мы и выступали на соревнованиях в паре с ним. Наконец, там был мой стадион «Водник».
Но наступил 1950 год. В Советском Союзе развернулась очередная политическая кампания – против «безродных космополитов». Работать в театре стало нелегко, под подозрение попали очень многие произведения западных композиторов. Очень усилились идеологические придирки, всевозможный контроль – и за текстами, и за музыкой, и за режиссурой. Нужно было все время думать, что говоришь, кому говоришь, как говоришь. Многих тогда репрессировали.
Квартиру нам дали в деревянном доме на улице Ошарской. Его сейчас уже нет, давно снесен, а тогда подразумевалось, что это отдельная трехкомнатная квартира. На деле же – коммуналка: одну из комнат занимала сварливая соседка.
Немного утешал сад. Марк Маркович очень любил цветы и разводил их не один год, пока мы жили в этом доме. Но у него все усиливалась усталость, и постепенно, через несколько лет Марк Маркович пришел к решению уйти из театра.
В 1957 году он перевелся в филармонию. А вскоре сломали и наш дом. С одной стороны, нам хотелось уехать из старого дома с его печным отоплением, керосинкой. Но с другой – не устраивало предложение получить квартиру на городской окраине. Помогли артисты, которые всей компанией пошли к председателю горисполкома и стали хлопотать о предоставлении Марку Марковичу квартиры поближе к центру, к месту работы. Марка Марковича всю жизнь любили люди. Ему помогали очень многие, и рассказывать об этом можно долго.
Ну, потом мы еще не раз переезжали. Каждый раз переезд превращался буквально в катастрофу. Это изза книг: у Марка Марковича их было множество.
Последние годы жизни Марка Марковича прошли на улице Загорского, где мы жили со своими детьми. После того как Марк Маркович перестал работать, у него остались только книги, дети и внуки.
Но без любимой работы жить ему было не так интересно…
Воспоминания о моем отце
А.М. Валентинова (дочь)
Когда хоронили нашего отца – Валентинова Марка Марковича, один из его близких друзей сказал: «Сегодня ушел от нас последний из Могикан». Много теплых слов было сказано в его адрес, но эту фразу я помню всегда, так как согласна с этим полностью.
Сам папа вызывал у меня и моего братаблизнеца Марка возвышенные чувства. Не знаю, с чем это связано, ведь мы не жили с ним вместе, но думаю, что, скорее всего, с воспитанием. Ведь любой положительный поступок, любую положительную черту, проявленную нами, мама всегда соединяла с именем отца. Давали ли мне ведущую роль в какомто празднике, или брат занимал призовое место в олимпиадах – мама усматривала в этом наследственность, полученную нами от отца.
А нам наш папа всегда казался самым лучшим, самым красивым, хотя был он невысокого роста, не очень складного сложения. Но восхищали его манеры, его умение слушать собеседника, приветствовать знакомого на улице, даже готовить обед – все было проникнуто какойто утонченностью, аристократизмом, благородством. В то же время он был удивительно прост, доступен, деликатен.
Во время его приезда к нам в Саратов, он во всем старался помочь, даже с нами, детьми, готовил обед. Как же все у него получалось красиво. Он, как заправский повар, надевал фартук, перекидывал через плечо полотенце и «колдовал» над плитой, при этом напевал свою любимую песню «Жил на свете капитан». Мы с братом были в восхищении и старались ему подражать.
А когда я была уже взрослой, нам пришлось провести некоторое время в Горьком вдвоем. Каждое утро папа приносил в мою комнату свежие цветы из своего маленького садика, ставил их в красивую вазу и говорил: «В доме, где молодая девушка, должны быть обязательно цветы».
Както, в один из его приездов в Саратов, мы гуляли с ним в городском парке под названием «Липки». Вдруг к нам подошел незнакомый мальчик лет двенадцати и спросил: «Это Вы играли в фильмах «Мы в цитадели» и «Возраст любви»? Папа улыбнулся своей открытой, детской улыбкой и ответил: «Нет, это были другие актеры, но мне уже говорили, что я на них похож».
Все это было сказано очень просто, очень доброжелательно. Так же просто он вел себя и с нашими друзьями. Мы были уверены, что в любой ситуации папа нас поймет и встанет на нашу защиту.
Так, когда папа приехал на мою свадьбу и услышал от меня, что я разочарована в своем женихе и не хочу выходить замуж, хотя свадьба должна состояться на следующий день, и все к ней готово, воскликнул: «Да кто же тебя заставляет, доченька?!»
У меня сердце забилось с большой благодарностью и любовью за такое понимание. И хотя свадьба не расстроилась, но откровенный, доверительный разговор с папой успокоил меня.
Нам не суждено было жить вместе с отцом, но мы всегда чувствовали его присутствие, внимание к нам, участие в нашем воспитании. Я же переписывалась с ним всю свою сознательную жизнь. Он был не только отцом, но нашим другом, единомышленником, партнером по интересам. Мой брат Марк стал коллекционировать брошюрки «Советский воин» с классическим литературным материалом, собирал почтовые марки. Как только папа об этом узнал, сразу же подключился, и в каждом письме был вложен пакетик с марками интересных экземпляров. А мне он присылал собственные рисунки цветов, костюмов народов мира. Когда же мы с Марком захотели учиться играть на скрипке, он с оказией прислал нам настоящий инструмент. Во время войны было трудно не только приобрести инструмент, но даже переслать его. А папа сумел это сделать. Его коллеги плыли по Волге в Астрахань на гастроли, вот онито и завезли нам подарок в Саратов.
Судьба забросила меня с мужем, военным врачом, на Дальний Восток. Но и дальность расстояния не разлучили меня с папой. Он попрежнему писал ласковые, нежные письма, радовался рождению внучек, подбирал для них имена. А когда они подросли, он так же, как когдато в детстве для нас, посылал им книги, соответствующие их интересам.
И сейчас моя старшая дочь Людмила, руководитель изостудии, использует в своей работе книжки по городецкой росписи, подаренные дедушкой. А в библиотеке моей второй дочки, Марианны, биолога по образованию, хранятся и применяются как интересный материал на уроках редкие книги по биологии.
Еще одно качество роднило нас с папой – это любовь к животным. Он восхищался кошками, считал их самыми разумными существами и говорил: «Если бы я был богатым человеком, я бы обязательно открыл для бездомных кошек приют». У него была любимая красавицакошка Муся, он по утрам делал с ней зарядку. Его очень интересовала жизнь животных в нашей семье. У нас была собака колли Дана. Мы всей семьей переехали из Хабаровска в Калугу, и папу очень беспокоило, как мы решили вопрос с собакой. При встрече с внучками он осторожно спросил:
– А вы оставили Дану в Хабаровске?
– Что ты, дедушка, мы привезли ее с собой на самолете!
Папа так и просиял: рад был, что не ошибся в нас.
Вспоминаю и такой случай. В своем письме на Дальний Восток он передал мне привет от одной моей знакомой – Мирры Свердловой. Оказалось, что она пришла к нему домой как корреспондент брать у него интервью и, увидев у него на столе мою фотографию, спросила, кто это. Папа с гордостью ответил, что это его старшая дочь Анна. Мирра меня хорошо знала, так как мы в Саратове учились в одной школе, и передала мне привет. Папа понимал, что мне, так далеко живущей от родного дома, будет приятно получить привет из детства и не забыл передать его. И так было во всем. Советы папы, рекомендации, его заботу, восхищение нами, его детьми, я ощущала всю жизнь
«Homo dicens»
А.Н. Донин
Перед моими глазами стоит небольшая старая книга в черном шагреневом переплете, с пожелтевшими страницами. У нее нет титульного листа, но я знаю, что автор – Виктор Коломийцев, и она написана о музыкальной драматургии Рихарда Вагнера. На первой странице стоит овальный фиолетовый штамп вроде библиотечного (но не библиотечный); внутри овала идут слова: «Марк Маркович Валентинов младший, режиссер оперы».
Шли пятидесятые годы. Я был сильно увлечен музыкой Вагнера, но не мог достать никакой литературы о его творчестве, и Марк Маркович дал мне почитать книгу Коломийцева из своей личной библиотеки. Он работал тогда лектором Горьковской филармонии.
Однако впервые я увидел Марка Марковича несколькими годами раньше, на сцене оперного театра, где он ставил «Бориса Годунова». Я учился в хоровой капелле мальчиков, и нас – человек пятнадцать капелланов – пригласили к участию в спектакле в качестве хористов в двух первых картинах пролога. Нам даже платили за это, и то был мой первый заработок, а шел мне одиннадцатый год.
На репетициях Марк Маркович к нам не обращался. Все, что нужно, говорил хормейстер, руководивший нами. Мы изображали в первой картине поводырей слепых калик перехожих, а в сцене коронации представляли детей из народа, славящих царя.
Мне запомнился один незначительный эпизод. Во время репетиции первой картины, когда народ у стен монастыря умоляет Бориса заунывным пением принять царский венец, одна из хористок, одетая, как и все остальные, в темную одежду до полу и с огромным платком на голове, подошла к невысокому человеку в синем цивильном костюме, со щеточкой темных усиков и спросила:
– Марк Маркович, здесь мне выйти вперед?
– Да, да, – ответствовал он, – вот сюда на три шага, а потом стойте здесь. – И он показал, где.
Почемуто из всех репетиций мне запомнилась эта маленькая сценка. Впечатление от нее слилось с атмосферой театра – с глухим стуком шагов по деревянному настилу сцены, с запахом краски, клея и скипидара (он всегда стоял за кулисами), с огнями рампы и боковых фонарей. Как ни странно, музыка была сама по себе, ни с чем этим не связана, – прекрасная музыка Мусоргского. Я долго помнил ее наизусть.
Однако, почему же мне так врезались в память эти несколько слов оперного режиссера, к тому же, относящихся не ко мне? Что в них было особенного? Вспоминая и размышляя об этом сейчас, я прихожу к одному ответу: артистизм и высочайшая интеллигентность Марка Марковича Валентинова. Они были во всем – в походке, в жестах, в выражении глаз, в наклоне корпуса к собеседнику, но главное – в голосе. Интеллигентным был и тембр (хотя, как это тембр может быть интеллигентным, я не понимаю), и интонации, и дикция, и общее выражение. Создавалось ощущение, что перед тобой собеседник интересный, внимательный, даже вдумчивый, и относящийся к тебе с огромным уважением. А может быть, Марк Маркович был харизматической личностью?
Позднее, когда я общался с Марком Марковичем много и часто, мы говорили и об интеллигенции. Один раз он сказал: « Ну, какой же я интеллигент? Интеллигент должен знать три языка, я же не знаю ни одного. Так, полуинтеллигент…»
В другой раз был рассказан анекдот:
«Английский студент спрашивает профессора, что необходимо, чтобы стать интеллигентом. «Это очень просто: нужно всего три диплома». Студент, в радостном изумлении: «Значит, я должен окончить три факультета? Всегото пятнадцать лет? И действительно, просто!» – «Боюсь, мой юный друг, Вы меня не совсем правильно поняли. Три диплома – это ваш диплом, диплом вашего отца и вашего деда».
После этого анекдота я впал в уныние, ибо и одногото диплома я не имел. Но сегодня я не упускаю случая рассказать его студентам или школьникам.
Второй раз – после репетиции «Бориса Годунова» – я увидел Марка Марковича в 1959 году на концерте школьного абонемента в филармонии.
Это была, конечно, старая филармония с прекрасным колонным залом. Сейчас в этом здании находится театр кукол. На эстраде я увидел человека, читающего лекцию перед концертом, и узнал в нем Марка Марковича, только усов у него уже не было. Лекция длилась довольно долго. Помню, Марк Маркович говорил тогда о «великом подвиге Глинки». В перерыве я увидел его в фойе и рискнул подойти:
– Марк Маркович, вы меня, конечно, не помните?
– Здравствуйте, юноша, чтото знакомое есть, но…
Я рассказал ему о капелле и об участии в постановке «Бориса Годунова», и мы разговорились. Удивительно! Совершенно незнакомый, чужой мне человек беседовал со мной долго, охотно и дружелюбно. Такого со мной не бывало – ни в школе, ни в кругу знакомых нашей семьи.
– А где ваши усы? – спросил я.
– Они поседели и стали похожи на зубную щетку. И я их сбрил.
Как мне теперь кажется, в разговорной речи Марка Марковича было нечто общее с языком, то есть с писательской манерой, Ю.К. Олеши. Может быть, так оно и было, – ведь они оба происходили с юга и принадлежали к одному поколению.
С тех пор каждый раз, когда я бывал на филармонических концертах, я не упускал случая подойти к Марку Марковичу и поговорить с ним хоть о чемнибудь. Над этим немало смеялись мои друзья. Хотя я и сейчас не понимаю, что в этом было смешного. Разве то, что он стал звать меня Шуриком.
Я любил музыку больше всего на свете, хотя и не стал музыкантом, и для меня было истинным наслаждением не только слушать ее, но и говорить о ней – со знающим человеком и превосходным собеседником. Марк Маркович весьма охотно рассказывал мне, да и не мне одному, об «Ундине» Чайковского и об отношениях Листа с «Могучей кучкой», о «Чаконе» Баха и о том, какова разница между челестой и глокеншпилем, а также обо многих других вещах.
Кроме Марка Марковича, филармонические концерты вели В.Г. Блинова, О.В. Соколов (ныне профессор консерватории) и некоторые другие, но при всех их достоинствах, сравниться с Марком Марковичем, именно как с лектором, было невозможно.
В конце пятидесятых годов начались летние общедоступные симфонические концерты на эстраде Волжского откоса (теперь они проходят в Кремлевском концертном зале). Почти всегда их вел Марк Маркович, с невероятной доходчивостью и без малейших упрощений доносивший до слушателей дух музыки Брамса и Шостаковича. Бетховена и Рахманинова, Мусоргского и Берлиоза, Калинникова и Равеля. Эти концерты по примеру знаменитого американского дирижера Леопольда Стоковского придумал и сумел организовать тогдашний главный дирижер Горьковской филармонии И.Б. Гусман. Оркестр играл при нем достаточно хорошо (хотя мне больше нравился второй дирижер – С.Л. Лазерсон). Но сейчас речь не об этом: я хочу сказать, сколь много потеряли бы эти концерты, собиравшие на Откосе до нескольких тысяч слушателей, без выступлений Марка Марковича, без его «разговорного жанра»! Они и потеряли – сейчас, когда его нет.
А ведь он даже не имел музыкального образования – по крайней мере, консерваторского! По его словам, както при приеме на работу его спросили довольно пренебрежительно: «Вы ведь окончили какойто университет?» – «Не какойто, а советский, – наставительно ответил Марк Маркович, чуть издевательски протянув «е». – Я – историк», – добавил он деловито.
И все же, видимо, какое то музыкальное образование у него было: однажды он вспомнил мимоходом: «Когда мы юношами с МеликПашаевым читали партитуры…» (А.Ш. МеликПашаев был известным советским дирижером, работавшим в Большом театре).
Выступления Марка Марковича перед концертами чудесным образом сочетали глубокое проникновение в суть музыки с ясным изложением и образноэмоциональной выразительностью речи. Мне кажется, что в этом он нисколько не уступал, например, Ираклию Андроникову. Более всего мне запомнились выступления Марка Марковича перед Реквиемом Моцарта и симфониями Чайковского, особенно Шестой, его комментариями к «Шахерезаде» РимскогоКорсакова и Второй симфонии Бородина, скрипичному концерту Брамса и увертюре «Эгмонт» Бетховена.
О Брамсе он особенно любил говорить и както сказал мне: «Этот композитор непостижимым образом умел сочетать классическую форму с романтическим духом своей музыки. Как это ему удалось, для меня загадка».
Вместе с тем, Марк Маркович так же ответственно и серьезно относился к случайным вопросам совершенно незнакомых людей, приходивших на концерты. Помню, както раз он около получаса чтото рассказывал даме средних лет, сидя на банкетке в фойе филармонии. Проходя мимо, я услышал: «…я долго не понимал Третью симфонию Чайковского. Никак! И только недавно, услышав ее снова в который раз, я почувствовал: эта музыка погайдновски прозрачная, пошубертовски изящная…»
Так же образно и ярко он говорил о Пятой симфонии Шостаковича и фортепианном концерте Грига, об увертюрах Мендельсона и вальсах Иоганна Штрауса, об искусстве Давида Ойстраха и Леонида Когана, об особенностях дирижерского мастерства Мравинского и Кондрашина. Я думаю, что для нашего города Марк Маркович сыграл ту же роль, что для Ленинграда Соллертинский.
С тем же знанием дела он мог говорить об испанской драматургии и «Фаусте» Гете, о живописи Брака и Пикассо и, что уже совсем удивительно, о фольклоре разных народов, например, чехов, сербов, болгар. Видимо, память у него была редкостная.
Знал он (и использовал!) и русский фольклор, причем часто это были очень мало кому известные пословицы или сказки. Помню, в бетховенском абонементе был объявлен Тройной концерт для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром, но исполнить его все никак не получалось – нужно ведь было собрать сразу трех исполнителей высокого класса. Наконец, чуть ли не год спустя, концерт состоялся; играли Евгений Малинин, Эдуард Грач и Михаил Хомицер. Марк Маркович, объявляя концерт, извинился за длительную задержку и привел в оправдание филармонии следующую пословицу: «Не дал я тебе яичко в Христов день – так на тебе яичко в Петров день!» И столь подчеркнутая «фольклорность» его выступления ничуть не помешала восприятию музыки Бетховена, написанной в иной культурной традиции.
Комуто может показаться, что я леплю некий идеальный образ. Это не так. В Марке Марковиче было довольно ядовитости. При случае он мог больно «ушибить словом». Впрочем, до сарказма дело доходило редко, чаще он бывал ироничен. Вот два его энергичных высказывания по поводу антиэстетических явлений.
Както раз на дневном концерте на Откосе некий пьянчуга, стоя сбоку от эстрады, то есть на виду у всех, стал с шумом извергать содержимое своего желудка. «Это выглядело очень не лучезарно, – говорил потом Марк Маркович. – Скотство!»
В другой раз там же двое пьяных чтото орали, стараясь перекричать оркестр. Их, конечно, вывели и даже, помнится, вызвали милицейский мотоцикл. Я спросил Марка Марковича, что он об этом думает, как вообще такое возможно. «Да, базлали, как козлы, – ответил он и добавил: – Скотство!»
Данное слово он употреблял довольно часто – иногда даже по адресу городских властей, мешавших по идеологическим соображениям исполнению новаторской музыки. Ударение в слове «скотство» Марк Маркович делал на последнем слоге, и оно звучало так тяжело и выразительно, что у многих ругань не выглядела бы такой эффективной даже при исполнении табуированной лексики.
К этому добавьте выражение лица: Марк Маркович выдвигал вперед нижнюю челюсть, губы соприкасались только посередине, под носом, тогда как углы рта приоткрывались и вздрагивали, как презрительно раздуваемые ноздри, глаза же сужались.
Постепенно я стал замечать, что это выражение появлялось на лице Марка Марковича все чаще. Были ли к тому личные причины, я не знаю, но об одной причине более общего свойства догадываюсь: он был тяжело разочарован, хотя, как правило, молчал – разочарован тем, во что перешла «хрущевская оттепель». Втихую возрождался сталинизм, а об «отце народов» Марк Маркович высказывался очень определенно. Один раз он назвал его кровожадным чудовищем, другой раз удавом. Впрочем, все это никак не влияло на его блестящую деятельность лектора.
Еще в конце пятидесятых годов, когда летние концерты на Откосе только входили в силу, там начал появляться некий молодой человек, почти мальчик, в белой рубашке, который приезжал на концерты на велосипеде и слушал оркестр стоя, не выпуская из рук руля. Он тоже много общался с Марком Марковичем, и я спросил, кто это. «А, это Олег», – ответил Марк Маркович, как будто этим все объяснялось. Позже я познакомился с «мальчиком с велосипедом». Фамилия его была Халошин (много лет спустя он ее переменил). Он учился в университете и уверял, что ни один праздник в семье Валентиновых без него не обходится. Важно, однако, было то, что он был большим меломаном и собрал за несколько лет одну из лучших в городе коллекцию грамзаписи. Постепенно мы стали хорошими знакомыми, стали бывать друг у друга дома, вдруг начали в разговорах между собой называть Марка Марковича – Маркушей. Впоследствии я узнал, что его так называли многие, но то были друзья, люди одного с ним возраста, с нашей же стороны это была глупейшая, какаято идиотская снисходительность, которая бывает иногда свойственна самонадеянной юности.
В то время я тоже собирал грампластинки и все думал о пропаганде музыкальных знаний хотя бы среди своих знакомых. Такой опыт – маленький и печальный – у меня был: еще в школе я пытался увлечь одноклассников слушанием музыкальных записей и рассказами о композиторах и их произведениях. Для этого некоторые учителя предоставляли мне свои уроки! Но, в то время как у меня мороз по коже шел, например, при звуках Первого фортепианного концерта Листа, почти все ученики демонстративно скучали и даже клали голову на руки, делая вид, будто спят. Ни Моцарт, ни Шопен, ни Скрябин их не интересовали. Их вкус был сориентирован на опусы О. Фельцмана и Э. Колмановского – популярных тогда композиторовпесенников.
Поэтому я весьма обрадовался, когда О. Халошину пришла в голову мысль организовать вечера звукозаписи, что и удалось сделать при областной библиотеке. Нам выделяли один день в неделю (а иногда и чаще) в выставочном зале, это началось, кажется в 1962 году и продолжалось лет семь – восемь. Кроме нас с Халошиным, в проведении вечеров участвовало еще несколько коллекционеров, и все это называлось Клубом любителей музыкальных записей. К нам собиралось иной раз до пятидесяти – шестидесяти человек, и однажды я пригласил Марка Марковича на такой концерт.
Вел его я. Не помню точно, какая тогда звучала музыка, кажется, кантаты Баха в исполнении Дитриха ФишерДискау. Многие пластинки у нас были уникальными, мы старались включать в программу то, чего невозможно было услышать в филармонии. Помню, я рассказал чтото о музыке и ее исполнении, а по окончании вечера Марк Маркович неожиданно сказал мне: «Шурик, я впервые почувствовал, что у меня есть школа», – и предложил мне попробовать свои силы в лектории филармонии.
Я проработал там внештатным сотрудником около двух лет. Но отношения с администрацией лектория у меня не сложились, да и высшего образования я еще не имел. Однако слова «у меня есть школа» мне запомнились как очень высокая похвала.
Все время, что я знал Марка Марковича, я испытывал к нему абсолютное доверие и позволял себе говорить не только о музыке, но и о своих личных проблемах. Однажды я спросил, не стоит ли мне поступить в консерваторию на вокальное отделение. Он скептически пожал плечами: «Певец зависит от случайностей. Он может быть не в голосе, – Марк Маркович оттянул пальцами кожу на шее (там, где должны быть голосовые связки), сделал недоуменнопрезрительное лицо и прибавил: – Выйдет, не выйдет…» И я навсегда оставил мысль о певческой карьере.
В другой раз (мне было лет семнадцать – восемнадцать) я посетовал, что на меня часто находит непонятная тоска и сильное чувство одиночества. Мы шли с Откоса по площади Минина – с концерта. Дело было теплым летним вечером, по сторонам двигались потоки людей, это были слушатели того же концерта. Марк Маркович подчеркнуто внушительным тоном заметил: «Шурик, это в вас говорит вам самому еще неведомый инстинкт пола, – он остановился, артистично возвел руки и взгляд к небу и с чувством произнес: – Одиночество!.. Это божественно!»
Такой ответ меня сильно обескуражил. Марк Маркович никогда не бежал от общения с людьми. И потом, а как же семья?