А. Кустарник
Сезонные работы
А тем временем каждый из нашей бригады был занят, занят чем-то важным вроде покраски уличной урны. И, без сарказма, мы делали полезную работу, для людей, для города, уж всяко понужнее, чем втюхивание столовых приборов на лестничных клетках. Может быть, даже наша работа была менее мерзкая, чем разбазаривание природных ресурсов или лжежурналистика. Но всё-таки люди на нас смотрели с жалостью, вру, не смотрели вовсе, просто не замечали. Мы как тени. В городской ткани рабочий занимает определённое место, он и дворник – крошечные петельки, а вплетённые на совесть. Без них тоже картинка неполная. Наверное, я катил тачку органично, с видом человека, нашедшего себя в этой жизни, человека профессии. Вывод я такой сделал, потому что очки мои запотели и сползли к губам, комбинезон был на два размера больше, жаркий, неудобный, весь измазанный краской, ковылял я еле-еле, да ещё в ужасно растоптанных берцах. То есть так и должен выглядеть чернорабочий из местных – маргинал-чудик. Но, как ни странно, себя я не отожествлял с этим образом, внутри гремел хохот. Он исходил оттуда, где нет мыслей, но есть ощущение знания, хохот этот эхом долетал до уровня мысли, которая озвучивала его в голове так: «Мы пришельцы. Мы пришли из неизвестности и уйдём в неизвестность, всё, что вокруг, – это тайна, тайна хода вещей, причин, смыслов, тайна бытия. Ты часть этого заговора, часть самой природы, через тебя течёт бесконечность». Я хохотнул вслух от удовольствия. Со стороны же я был на своём месте. Итак, прикрывшись тайной бытия, я докатился до хоздвора, где встретил тётю Валю – первую среди ведьм. Раскусив семечку передними золотыми, она не упустила возможности вынести мне мозг расспросом:
– А как тёща относится к твоей работе? А жена? А не пошёл бы ты на… другую работу, ты же местный, у тебя гражданство, регистрация. Чё вон в офис не идёшь или ещё куда. Нравится бычки убирать?
– Мне надо держать голову в чистоте, – ответил я, тётя Валя перевела взгляд на мои волосы и покивала. – В офисе мне её забьют информацией. Здесь мне не надо много думать, я могу думать о своём.
– О чём это?
– Роман пишу.
– Роман? Ох, нихуя ж себе! А о семье ты подумать не хочешь, ты ж кормилец, добытчик, ты же муж, отец. Стыдобища. Что сын-то скажет, когда вырастет, кем у него батя работал, что делал…
– Он скажет, его батя был писателем. И все всё поймут.
– Была б я на месте твоей тёщи, я б тебя пиздила, каждый день, вот правда. Прям скалкой.
– Я бы вас тоже пиздил. Но вы не моя тёща, так что расслабьтесь.
Она замахнулась, я не дёрнулся, на этом и разошлись.
Когда мы готовились есть, всё определяла погода, ясно на улице – одни едят в беседке, другие на стрёмной кухне в блоке, которую как ни драй, всё одно – чумазая вонь. Зимой принимали пищу все дружно на кухне, но как теплынь, так разделение по признакам, не относящимся к равноправию и левой пяткой, было ясным, что те деньки. Почему так? Что тут у нас дворяне, а там у нас крепостные? Нет, присутствовал национальный критерий деления, и он был основной, по правде говоря. Итак, одна группа трапезничала в беседке, в числе которых Данилка, я и… нет, Маньки-снайперши не было, она в женской камере. Костяком привилегированных были наши закадычные: Мишаня и Витёк. Мишаня – старшой, габаритнее всех, болтливее. Имел, к несчастью, большой запас баек, склонен был поумничать, попоучать, поговорить не затыкаясь. Самое главное, что практически за редким исключением болтовня Миши в своей сути была только о нём самом, сáмом, сáмом и больше ни о чём. А Витек Шесть Классов (об этом прозвище он не знал) – мелкий, вечно ухмыляющийся альпинист / древолаз, молчун до поры, иногда тоже начинал лихорадить рассказами, попутно выдавая что-нибудь звонкое, вроде «наступил ногами в жир», «я в тачке, коли тема верняк», «как сам? как универсам?», «дракон-покемон», «идёшь ты и пляшешь», «пидерсия», а ещё словечки-присказки «чик-чик», «нет-нет», «сто процентов» – не оригинально, но в талантливом исполнении очень даже. И так в хорошей компании под пение птиц мы уминали из пластика заботу жён. И, как обычно, Данилка сидел, просвечивая синим, в одном выдохе от обморока, дитя концлагеря, человек – лист на ветру, он не ел, он просто сидел с нами. Он съел свою еду, пока шёл до беседки. Одинокий наггетс и кусок хлеба – вот и весь обед. Без простоев в очередях к микроволновке, без кучи грязной тары в конце, без тяжёлого, набитого брюха. Очень удобно. Мишаня молчал, пока ел, вообще он тоже любил доставать несчастного узника концлагеря. Прикончив своё первое и второе, облизав ложку, цыкнув сыто зубом, он принял горизонтальное положение на лавке, что разделял с ним Данила. Мишаня смотрел на Данилку из-под козырька кепки, сдвигая ногой его к самому краю, так, что казалось: он делает это взглядом. Затем понеслись вопросы. Шесть Классов лишь похихикивал, криво ухмылялся, не отрываясь от супа.
Миша говорил в сторону Данилы, тихо и монотонно, обидно подкалывая, подковыривая, намекая, то и дело подмигивая то мне, то Витьку. Я тоже ухмылялся, я тоже посмеивался. Незаметно подкрался шеф, гаркнул, Данила выронил контейнер. Шеф уселся с краю рядом с Данилой, надавив всем телом на него так, что даже подогнулись Мишанины ноги. Закурил, заострил. Я решил вставить свои пять копеек и рассказал, что когда мы с Данилой убирали траву, он спросил: «Слушай, а никто из наших собаку не трахал?» После моих слов воцарился хоровой хохот, как поуспокоились, шеф спросил Данилу:
