Андрей Зарин
На изломе

VII
Смута

Мрачный, с угрюмой думой, отраженной и на лице, возвращался Терентий Михайлович домой из Боярской думы. Все казалось ему неладно, все не по нем! А что он мог сделать со своим голосом, ежели надо всеми верх держит Ордын-Нащокин, а самая дума – одна прилика только.

Он один удумает, а бояре прочие только бородами покивают в согласие.

А выдумки все только на то сводятся, чтобы из людишек последние животы вытягивать. Все налоги да налоги, небось свою казну не ворошат, монастырям одни только льготы, а все надобности из смерда да посадского выбивают. Где же справедливость? Истинно протопоп говорит: приходят последние дни. Умы смутилися, и зло царит над людьми. Антихристу на руку, радуют злоправители сердце дьявола!

Истинно так!

– Дорогу князю Терентию Теряеву! Многие лета князю! Здрав, князь, буди! – раздались вокруг него голоса и вывели князя из задумчивости. Oн оглянулся и увидел, что въехал в толпу. Вокруг него теснились и гультяи, и посадские, и с десяток купцов.

– Мир вам! – сказал князь. – Чего собрались?

– А так… гуторили! – ответил стоящий у самого его стремени.

Князь взглянул в его лицо и нахмурился: слишком нагло глядели на него холопские очи.

– Кто будешь?

– Человек Божий с костьми да кожей! – ответил он, отходя в толпу.

Князь тронул пятками коня, и он двинулся вперед. Народ, любивший князя, провожал его криками, но князя нисколько не радовали эти выражения приветствий.

Чуялось в этих сборищах что-то недоброе.

Вот уже недели две, как сбираются такие толпы народа на всякой площади, шумят, галдят, чинят буйства пьяные и выкрикивают угрозы. Недавно одного приказного затравили на улице насмерть.

А толпа, проводив князя Теряева, снова загудела.

– Читай, кто грамоте обучен! – кричал сиплый голос.

– Тсс! Тише, оглашенные! – останавливая шум, кричали другие. Возле дьяка в суконной скуфье столпились густой толпой, и он, держа в руках печатный лист, выкрикивал:

– И поборы те не в казну государеву, а в карманы приспешников!..

– Верно! Головы эти прямо себе в карманы кладут! Видели!

– И бояре ближние только до царя заслон. Всем людишкам злые вороги. Матюшкин этот…

– Тсс! Стрельцы!

Дьяк поспешно юркнул в толпу, бросив наземь лист, а в ту же минуту в толпу врезался отряд стрельцов с приставом в голове, который, нещадно колотя палкой направо и налево, хрипло кричал:

– Расходитесь вы, голь кабацкая! Виселиц на вас мало, пра слово! Дьяволы, куда прете, али пищали захотели?

– Пожди, будет тебе ужо, толстобрюхий! – ворчали те, которым попало от него палкой, и лениво шли в сторону.

Князь въехал во двор, спешился и прошел в свою половину. Скинув кафтан, он остался в однорядке поверх шелковой зеленой рубашки и стал крупными шагами ходить по горнице.

На душе его было тяжело и смутно.

Вдруг он остановился и, побледнев, нахмурился.

В дверях его горницы появилась Дарья Васильевна, его молодая жена. На лице ее, пока еще не раскрашенном, выражалась тихая печаль.

– Чего тебе? – спросил отрывисто Терентий.

Дарья сделала к нему шаг и заговорила прерывающимся голосом.

– Терентий Михайлович, свет батюшка, вымолви хоть слово, чем я провинилась пред тобой. Не бьешь, не голубишь, не бранишь, ни слова ласкового. Коли не мила тебе более, не мучь, скажи свое слово, отправь в монастырь, заточусь я там и дни скоротаю, а то ныне и на людях срам. Иду наверх, государыни спрашивают, иные прочие мужьями похваляются, а я и слова сказать не могу…

Голос ее поднимался все выше и выше и обратился в жалобный вой. Она подошла ближе к князю и протягивала к нему свои руки.

– Что мне делать, сиротинке, скажи сам, господин! Убей лучше, но не мучай так!

Князь устало махнул рукой.

– Не вой! – сказал он резко. – Надо будет в монастырь услать – ушлю, а теперь не докучай мне! Иди!

Глаза его грозно сверкнули. Дарья Васильевна покорно склонила голову и пошла прочь, но недобрым огнем вспыхнули и ее глаза.

«Хорошо, – подумала она, – знаю я твои дела скаредные. Проведают про них и иные кто!»

Попытка примирения не удалась княгине, и из послушной, покорной жены она сделалась врагом заклятым. Кровь Голицыных сказывалась.

А князь схватился руками за голову и даже застонал.

Ах, когда увидал он Морозову и полюбил ее, знал тогда он, что любви ради он на все пойдет, хоть на душегубство.

А теперь? Нет любви к боярыне. Вместо нее какая-то радость, какой-то трепет. Как сиянием окружен лик боярыни, когда он ее видит: словно с образа глядит угодница, когда она на него смотрит, и нельзя не думать о ней, но и любить нельзя. Помнит он, как она чумных подымала, и что же? Не коснулась ее злая зараза!

Теперь у нее и протопоп-прозорливец, свят человек, и Меланья, сестра ее по Христу, и Киприан юродивый. Все славят Бога и клянут никонианцев, и он тут же с ними.

Во что верить? Чему кланяться? Царь ли и патриарх согрешили против Бога? И в то же время ему приходили на ум горячие речи Аввакума, его страданья…

Чего ради?

Говорят, антихрист идет, близок последний час, а Никон его окаянный предтеча. Ежели правда так?

Чем излечить душу, кому открыть наболевшее сердце с его язвами?..

И вдруг лицо его просветлело и успокоилось. Он захлопал в ладоши и явившемуся отроку отрывисто приказал:

– Коня!

И тотчас стал торопливо сбираться в дорогу, забыв о еде.

Ради спасенья души своей! Чего же о еде думать-то?..

Ему вспомнилось строгое подвижническое лицо его дела, князя Терентия, в монашестве Ферапонта.

Вот кто решит его сомнения!

И он, выйдя на двор, вскочил на коня и погнал его к Николе Угрешскому.

Вдруг конь его шарахнулся в сторону.

Подняв руки и загородив дорогу, перед ним стоял юродивый Кипиран. Рыжие лохматые волосы его торчали копной, сермяжная рубаха спускалась до пят, на косматой груди сквозь дыры рубахи виднелись вериги.

Князь осадил лошадь.

VIII
У Морозовой

Юродивый опустил руки и хрипло засмеялся.

– Божьего человека, княже, и испугался! Стыд тебе.

– Прости, Бога для, – ответил князь и хотел снова тронуть коня, но юродивый затряс головою.

– Не, не, княже!! Нельзя! Такой смурной, такой гневный, куда тебе ехать, как не до нашей матушки? К ней поезжай! Мир у нее, благодать у нее; наш отец провидец, страстотерпец, у нее, а ты куда задумал? К никонианцам! Тьфу!..

Князь вздрогнул. Откуда этот юродивый мог знать его мысли? Легкая улыбка прошла по его губам. Он сказал: – Ну, пусти, Киприан, я к ней поеду!

– Что дело, то дело, с Богом! Душу очистишь; Христа спасешь; берегись никонианцев! Тьмы они порождение, сатанинская блевотина. Ну, с Богом!

Князь тронул коня. Киприан медленно пошел дальше, крича во весь голос:

– Берегитесь, православные! Антихрист пришел! Сломлены заветные печати, и гром на всех никонианцев.

Князь ехал и думал: «Поговорю с ними. Тоже умные люди. Просветят и рассеют тьму мою, а так жить нельзя», – и снова лицо его омрачилось, и он понурил голову. Есть люди, которые вечно, хотя и смутно, ищут правды и, найдя хоть призрак ее, готовы положить за нее головы. Таковы сектанты. К таким натурам принадлежал и князь Терентий.

Он въехал на двор дома Морозова, спешился и, сдав холопу коня, знакомой дорогой пошел к терему боярыни.

В эту пору боярыня успела отвоевать себе некоторую самостоятельность. Постоянно занятый Морозов как-то примирился с неустанным благочестием жены своей и дозволил ей в терему держать и странниц, и юродивых, оказывать помощь нищим и убогим.

Царь Алексей Михайлович умилялся, слушая о жизни Морозовой, и не раз говорил ее мужу:

– Ништо, ништо, Глеб, она за всех нас молебщица, и в Домострое писано: «церковников, и нищих, и мало-можных, и бедных, и скорбных, и странных призывай в дом свой и по силе накорми, и напой, и согрей». Так-тось! Пойдешь домой, кланяйся ей от нас.

И Глеб Иванович смирялся.

Федосья Прокофьевна устроила дом свой совсем на монастырский лад. Жили у нее в то время до пяти инокинь, два юродивых, Киприан и Федор, да временно приютился и Аввакум.

Князь Терентий вошел в горницу, и сразу охватила его атмосфера иной жизни, чуждой всего суетного. Воздух был пропитан запахом росного ладана и лампадного масла. В полумраке простая дубовая мебель и голые стены придавали горницам суровый вид.

Неслышно ступая, к нему подошла женщина и, поклонясь поясно, спросила:

– До боярыни?

– До нее, мати, – ответил князь, проникаясь настроением.

– В моленной, – ответила она, – с протопопом беседует, а ты не бойсь, иди! Она до тебя благожелательна…

Она пошла вперед, а за нею двинулся и князь, тихо ступая по холщовой дорожке. Скрипнула маленькая дверь, и они вошли в моленную, в ту самую комнату, где князь расстался со своей любовью. В уголку сидел Аввакум, а у его ног на низкой скамейке Федосья Прокофьевна. Она устремила не него глаза, и прекрасное лицо ее дышало таким энтузиазмом, что князю оно снова показалось ликом иконы, а перед ней сидел Аввакум, тощий, сухой старик в темном подряснике.

Черты изможденного лица его были жестки, обличая непреклонную волю; глубоко впавшие под густыми бровями глаза горели неудержимой страстью, и весь он, сухой, высокий, согбенный, с жиденькой бороденкой, с листовицей в руках, казался пророком.

Приход князя прервал их беседу.

Аввакум метнул на него быстрый враждебный взгляд, а боярыня плавно поднялась со скамейки.

Князь помолился на иконы и, поясно поклонившись боярыне, сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Прости, боярыня, что встревожил не вовремя!

– Аминь! – ответила боярыня. – Я тебе, князь, всегда рада, а ноне еще и праздник у меня: протопоп в гостях.

Аввакум пристально взглянул на князя, пронизывая острым взглядом, словно хотел проникнуть в его душу.

Боярыня сказала ему:

– Вот, отче, князь Терентий, сын князя Михаила Теряева-Распояхина. В ладу я с ним и согласии.

Князь низко поклонился ему и подошел под благословение.

– Никонианец? – строго спросил его Аввакум, не поднимая руки своей.

– По неведению, – тихо ответил князь Терентий.

Аввакум все-таки не благословил его.

Глаза его вспыхнули.

– По неведению, – повторил он, – все, яко овцы бессловесные, яко умом помраченные, идут в геенну огненную, антихриста ради, и все говорят «по неведению». Свет им, яко заря, сияет – глаза щурят и отворачиваются. Знамение небесное не видят. Истинно сказано в Писании: «Очи имат и не видят; уши имат и не слышат».

Князь слушал его, опустя голову и не зная, что отвечать ему.

Аввакум тяжело перевел дух.

Боярыня спросила с ласковой улыбкой:

– Почто, князь, пожаловал? Аль соскучал?

Князь вздрогнул при звуке ее голоса, поднял голову и, встретив ее приветливый взгляд, не мог скрыть правды и ответил:

– Случаем, боярыня! Смутно на душе было, и вздумал я поехать к деду моему, отцу Ферапонту, на Угреш, а по дороге Киприан встретился и к тебе послал, а я и рад.

Боярыня тихо улыбнулась и сказала:

– Что я могу, убогая? О чем дума твоя была?

Терентий не скрыл и прерывающимся голосом рассказал о своих сомнениях.

Где правда? Страшно ему душу загубить, и не видит он пути и исхода в своих сомнениях…

Лицо боярыни осветилось. Она встала и, протянув руку к Аввакуму, взволнованно сказала Терентию:

– Сам Бог устами Киприана направил тебя сюда. Не мне учить и наставлять тебя. Вот пастырь. За ним иди!

Волнение охватило Терентия. Он упал в ноги Аввакуму и воскликнул:

– Отче, вразуми!

И послышался ласковый голос протопопа:

– Научу тебя, миленький, на то и сюда пришел. Было мне видение: «Иди и вразуми неразумных, спаси от геенны огненной заблудшихся!» И пришел я, и Господь Бог со мной. Царь преклоняет ухо свое ко мне. Бог поможет, и вразумлю!.. – И он начал говорить, сперва тихо, плавно, потом более и более распаляясь, и наконец речь его полилась бурным потоком. Что было прежде и что теперь? Где прежнее благословение? Где прежняя вера? Один соблазн!! Он говорил: – Вот поют вместо «благословен грядый» – «обретохом веру истинную». То их пение на великое поношение православной нашей веры. Горе нам, горе! Имя сыну Божию переменили и печатают «Иисус». Звон и пение церковное – православным соблазн и попущение. Все-то кругом антихристово измышление и изощрение, дабы уловить душу православную. Наложил Никон проклятый печати антихристовы и на самого царя, и на слуг его, да не будет так! Господь Бог видит правду и указует избранным Его, а за гонения венец мученический; так древлe гнали апостолов и учеников его!..

И много говорил Аввакум, умиляя душу Терентия, населяя ее страхом за никонианцев и укрепляя в старой вере.

Когда они расставались, Аввакум благословил и поцеловал его.

– Еще единую овцу спас от сетей дьявола! – сказал он с умилением. – Благодарю Тя, Господи!

Терентий возвращался домой успокоенный, смелый и бодрый. Он знал, что ему делать, что думать, что говорить, и ко всему его радовала мысль, что боярыня так же думает, что он ей теперь брат по духу и скреплен с ней крепкими узами.

По дороге он опять встретил Киприана и на этот раз сам остановил своего коня.

– Спасибо, – сказал он ласково, – что надоумил меня!

Киприан широко улыбнулся и потряс кудлатой головой.

– Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и совет нечестивых погибнет! – заорал он таким диким голосом, что конь шарахнулся в сторону и понес князя.

Князь скакал и был рад этой быстрой езде, которая возбуждала его и соответствовала настроению его духа.

Конь был весь в мыле, когда князь въехал во двор. Он слез с коня и прошел в свои покои, едва раздевшись, как подошел к божнице и, сложив два перста, стал быстро наотмашь креститься, повторяя:

– Тако верую! Тако верую!

И никто в доме не знал, что происходит в душе Терентия и какие тучи он сбирает на свою голову.

IX
Ночь свиданий

Прошло три дня. Князь Петр вернулся домой и стал слезать с коня, когда к нему подошел Федька Кряж и низко поклонился.

– Вернулся? – сказал Петр. – Долго же вы были! Что ж он, доволен?

Кряж встряхнул волосами и ответил:

– Приказал благодарить твою милость, а мне целый ефимок подарил!

– Что же наколдовали? – спросил князь, идя в горницу.

– Всего было! – ответил Кряж, идя за ним. – На мельницу водил, на воде гадали. Что он говорил, не знаю, а князь больно повеселел.

Петр отпустил своего стремянного и лег на лавку в ожидании обеда. Через несколько минут его позвали наверх. Как и прежде, обедали все вместе, только теперь уныло и хмуро проходила общая трапеза.

Князь Терентий сидел мрачный, сосредоточенный, а жена его, Дарья Васильевна, то и дело злобной усмешкой кривила губы.

Молодая княжна Анна была бледна и задумчива, да и Петр не больно радостен.

Старый князь и княгиня тревожно смотрели на детей своих и не знали, что делается в их сердцах. Даже когда окончился обед и женщины ушли, отец, оставшись с сыновьями, не знал, как вести беседу, чтобы хоть немного заглянуть в их души.

И он стал сперва говорить о царских делах, о боярине Нащокине.

– Великого ума муж! Всякую иноземщину видел и больно перенял…

Терентий усмехнулся и сумрачно сказал:

– Перенял только, как с людишек по две шкуры драть. Посчитать теперь налогов, податей всяких – беды! Стон кругом. Что в Москве делается?

Старый князь покачал головой.

– А что иначе сделать? Казна оскудела. Ратные люди деньгу требуют, а без ратных людей нельзя. Война с Польшей, война со Швецией.

– И дома нелады, – добавил Терентий и вдруг сказал: – Потому прежнюю веру утратили, никонианством заразились!

– Что? – закричал старый князь. – Али ты не в своем уме?

– И очень в своем, – хмуро ответил сын и вышел из горницы.

Старый князь испуганно и изумленно посмотрел ему вслед.

Так вот откуда вся его угрюмость. Господь упаси, до царя дойдет ежели.

Петр тревожно посмотрел на отца.

– Давно это у него? – спросил отец.

Петр покачал головой.

– Он старший брат. Мне ли его допрашивать, а сам – ты знаешь – он и слова не скажет.

– Эй, – вздохнул князь, – на горе этого протопопишку сюда допустили.

И с этими словами он, не допив кубка с медом, тяжело поднялся с лавки и пошел в опочивальню.

Скоро все в доме спали, начиная от князя с сыновьями и до цепного пса, окромя Федьки Кряжа, которому в эту пору была большая работа.

Сейчас же едва стихло все в доме, он шмыгнул в сад и громко прокуковал кукушкой пять раз. На этот его сигнал из терема вышла сенная девушка и, осторожно оглядываясь по сторонам, подошла к Кряжу. Они оба ушли в кусты, где шпалерами разрослись малина, крыжовник и смородина, и там зашептали.

– С чем, Федька? – спросила девушка.

– Помалкивай только! Пришел и на нашу улицу праздник! Вот тебе перво-наперво от князя рубль, а дальше и больше будет!

Лицо девушки вспыхнуло радостью, и она быстро спрятала мелкие гривенки в карман.

– А что ему надо? – спросила она.

– Занеси княжне весточку, а как стемнеет да все наши полягут, ты ее сюда приведи. Коли надо будет, уломай!

Девушка быстро закивала головой.

– Ну, ин, ин! – ответила она. – Веди князя, а уж я нашу сюда доставлю. Поди, она и сама рада. Соскучилась.

– Иди же! – сказал Кряж.

Девушка кивнула ему и быстро побежала к терему, сверкая босыми пятками.

Кряж постоял на месте, покуда она не скрылась, потом вышел из сада, перешел двор и позади служб ловко перелез через высокий частокол, отделявший двор от сада князя Куракина. Здесь ему ждать не пришлось, напротив, стоявшая тут же под корявой грушей девушка, видимо, давно дожидалась его, потому что весело засмеялась, едва он показался из-за частокола. И лицо Кряжа расплылось тоже в приветливой улыбке.

– Эй, зазнобушка! – проговорил он, быстро обнимая девушку. – Чай, ждала не дождалась, очи просмотрела, сердце высушила, а я и тут!

– Пусти, – смеясь, говорила девушка, стараясь вырваться из его объятий, – пусти, леший! Ну! Пра, леший, изломал всю, ишь! – И, с силой рванувшись, она освободилась от Кряжа, хлестнув его по плечу со всего размаха.

Кряж только засмеялся от этой ласки. Лицо девушки приняло серьезный вид.

– Ну, будя! – сказала она. – Мы тут с тобой балакаемся, а княжна ждет не дождется. Князю сказывал?

Кряж мотнул отрицательно головой:

– Не, а только ты с княжной приходи нонче в сад ввечеру, как все спать лягут.

– Да чего ж приходить-то, коли ты не сказывал?

– Сказать недолго, ужо скажу. Раньше времени не было. Ты уж только меня слушай! Князь-от теперь во! Так и пышет. Ему мигни только!

– Ну-ну, скажу княжне! Порадую! Только и ты не обмани. – И, окончив деловой разговор, она начала другим тоном: – А где сам пропадал? Вчера не был, позавчера тож, а я-то его, дура, жду да жду. Где тебя носило?

Кряж усмехнулся:

– Где был, теперь нету. Отсюда вон как далеко, и не видать, а сказать и не можно!

– Что! Али князь посылал?

– Много будешь знать, скоро состаришься; а ты лучше-ка обними меня!

И он опять обхватил ее руками. На этот раз она не отбивалась и, прижавшись к нему, жарко отвечала на его поцелуи…

И на дворе дома Куракина, и у Теряевых стали просыпаться люди. Кряж в последний раз поцеловал девушку, ловко перемахнул тын и как ни в чем не бывало, слегка посвистывая, пошел по двору, направляясь к дому.

Князь Петр проснулся и лежал, потягиваясь на лавке, когда Кряж вошел к нему и остановился в дверях.

– Проехать на Москву-реку, что ли? – промолвил князь, взглядывая на Кряжа. – Нонче там на кулачках биться будут.

– А ну их, князь, – ответил Кряж, – и чего в них занятного? Кабы царская потеха, а так – охочие люди кровянить друг друга будут. На охоту лучше бы поехать. Сон мне такой был: тебе на охоте удача.

– Какой такой сон? – усмехнулся Петр. – Сказывай!

Кряж откашлялся, переступил с ноги на ногу и, слегка усмехаясь, стал говорить:

– Виделось мне, князь, будто мы с тобой в поле рыщем. Глядь, лиса чернохвостая, такая ли пушистая. Ты за ней, она от тебя. Едва успеть можно. Она из поля да по городу, по городу да нам во двор, а со двора – шах через тын да в соседский сад! А ты будто за нею через тын-то! Глядь, а то не лисица, а девица-красавица. Смеется и говорит: давно тебя ждала, княже! – Он замолчал и, усмехнувшись, взглянул на князя.

Князь Петр покачал головой.

– Занятный сон, – сказал он, – что это он на притчу словно бы смахивает? А загадки я не мастер разгадывать. Говори уж лучше начистоту, Кряж.

Кряж усмехнулся и встряхнул волосами.

– А не буду таиться от тебя, княже, – ответил он решительно.

Князь вздрогнул и быстро сел на лавке.

– Ну?

– Заморила меня Лушка, – заговорил Кряж, – сенная девка соседской княжны. Седлай так, чтобы им свидеться, да и на! Княжна-то, вишь, говорят, совсем по тебе высохла, князь!

– Что ты врешь? – вспыхнув от радости, произнес князь.

Кряж усмехнулся.

– Наше дело холопское, – сказал он, – только нонче княжна в ночь, как все заснут, по саду гулять будет. Про то мне Лушка сказала, а для чего – сам ведаешь.

Князь засмеялся и отвернулся от своего стремянного, чтобы скрыть вспыхнувшее от радости лицо.

Тихая ночь опустилась над Москвой. Кругом все заснуло. В кустах щелкали соловьи, и где-то вдалеке куковала кукушка. В это время князь Петр, подсаживаемый Кряжем, осторожно перелезал через тын. Сердце его замирало и билось. Едва он опустился, как проворная Лушка подошла к нему и сказала:

– Ты, князь?

– Я! – ответил Петр.

– Ну-тко, иди за мной! – И через минуту князь стоял подле княжны Куракиной. Она дрожала от страха и радости и, закрыв лицо руками, тихо вскрикнула:

– Ахти, стыд какой!

– Что за стыд, государыня, – бойко сказала Лушка, – все поди так дела делают. Не мы первые. Ну, я пойду! – решительно сказала она и лукаво прибавила: – Князь тебя небось в обиду не даст!

Она шмыгнула в кусты и, вероятно нечаянно, попала в объятия Кряжа.

– Мы тута, а они там, – засмеялся Кряж, крепко целуя Лушу.

Петр приблизился к княжне и робко окликнул ее:

– Катерина Ивановна, открой очи свои ясные! Глянь на меня!

Княжна слегка раздвинула пальцы.

– А что тебе в том?

– Радость мне! Как взгляну на тебя, словно солнце весной. Присушила ты мое сердце!

– Уж и присушила! – усмехнулась княжна, отнимая руки. Князь придвинулся ближе.

– Верь моему слову, – заговорил он снова, – с ляхами бился, не дрожало так сердце мое, как теперь.

– Али я страшна? – засмеялась княжна.

– Не страшна, а люба! – ответил Петр и взял ее за руку. – С той поры, как увидел тебя, нету у меня и мыслей других: все ты да ты!

Княжна тихо потянула его за собой.

– Пойдем! Тут скамейка есть. Сядем.

Они дошли до скамьи, опустились на ее широкую доску и, держа друг друга за руки, стали говорить ласковые речи, бессмысленные для других, но полные таинственного значения для них, – те речи, что ведутся влюбленными от сотворения мира до наших дней…

А в это же время в саду князя Теряева велись тоже влюбленные речи, но не походили они на робкое воркование, а были полны мучительной страсти.

Княжна Анна, бледная, как высоко поднявшийся месяц, стояла, прислонясь к дереву и опустив бессильно руки. Лицо ее выражало страдание, а на длинных ресницах блестели слезы.

У ее ног на коленах стоял князь Тугаев и говорил прерывающимся от страсти голосом:

– Бог нас видит, моя голубка! Что ж, коли приключилось так, неужели нам с тобой по монастырям идти, не изведавши счастья? Не поверю я, чтобы Богу в обиду была любовь наша! Увезу я тебя, мою горлинку, схороню от людского взгляда и буду миловать и ласкать тебя! Не дам ветру пахнуть на тебя, не дам пылинке упасть. А там справлюсь со своими делами, и уедем с тобой в земли фряжские, где никто нам не будет грозен.

– А батюшка с матушкой? – прошептала чуть слышно Анна.

Князь на мгновенье затуманился, потом быстро вскочил на ноги и гневно воскликнул:

– Меня, а не тебя осудят! Нешто вольны мы сказать своему сердцу: молчи! В Писании сказано: «Всякая тварь да хвалит Господа», так тебе ли губить свою молодость?

Анна подняла голову и сквозь слезы взглянула на него с улыбкой.

– Ай, делай со мной, что хочешь! Присушил ты меня!

Князь порывисто обнял ее и осыпал страстными поцелуями.

– Милая, – зашептал он, – увезу я тебя, увезу!..