А. Б. Соломоник
Опыт современной философии познания

Книга посвящается незабвенной памяти моей матери Фрумы Соломоник

Автор выражает сердечную признательность Юрию Вайсу за его замечания, которые помогли значительно улучшить первоначальный вариант книги

© А. Б. Соломоник, 2019

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019

Введение

Современная философия познания находится, по моему убеждению, в глубоком кризисе. Она бесконечно повторяет зады традиционных подходов к познанию, заложенных еще древними греками, и ориентируется на принятую в то же время метафизику. Поэтому она в ряде случаев либо открыто отвергается как профессиональными философами, так и учеными других специальностей, или просто игнорируется. Приведу лишь три примера критического отношения к существующей философии познания. Одно из них принадлежит немецкому философу прошлого столетия Артуру Хюбшеру, второе – выдающемуся ученому нашего времени, недавно скончавшемуся Стивену Хокингу, а третье – известному американскому философу Сьюзен Хаак.

В своей книге Хюбшер пишет: «С готовностью берущаяся за все современные задачи, философия окончательно утратила свою роль царицы наук, верховного судьи и свободной руководительницы исследования. Она ничего не может теперь давать серьёзному труду естествоиспытателей. Она истощает себя в подражании Гегелю, в кропотливой и в сущности бесцельной возне с понятиями, в тканье паутины все новых категориальных схем, на редкость абстрактных фантазий и конструкций. Страсть к формализму заставляет перекидываться на соседние области; изложение и обоснование метода представляется последней и самой скромной из целей мыслителя. За этим следует уже шаг в двойную область литературы и фельетона.

Предательскую роль играет такое частое соединение мыслителя с писателем. Настолько же предательскую, как и те новые формы, о которых философы нам говорят. К их услугам многообразие форм выражения. Среди философов есть романисты и новеллисты, например Камю, Марсель, Сартр, Сантаяна; драматурги – Камю, Марсель, Сартр; остроумцы – Рассел, Шольц, Уайтхед; эссеисты – Камю, Кроне, Гвардини, Му-нье, Ортега и тот же Сантаяна. Есть и другие, выражающие себя в автобиографическом жанре, – Бердяев, Гельпах, Швейцер, Циглер. Есть и такие, что и в форме, и в материале охотно выходят за строгие границы, излагая свои философские размышления. У Бергсона, Шпенглера, Тойнби, Циглера мы увидели новый опыт многослойной интерпретации, проводимой одновременно в областях биологии, психологии, религии и истории и не боящейся также возвращаться к мифологии. Всё больше заметно, что побудительные импульсы и влияния, воздействующие на философскую мысль, все больше переходят в соседние области психологии, характерологии, социологии, искусства»^[1].

Когда я открыл книгу Стивена Хокинга и Леонарда Мло-динова «Высший Замысел», я был с первых же строк буквально ошарашен, ибо прочитал там следующее утверждение: «…Традиционно все эти вопросы (о природе бытия – А.С.) касаются философии, но философия мертва (курсив мой – АС.). Она не выдержала состязания с наукой, особенно с физикой. Ученые взяли в свои руки факел, освещающий процесс познания. Целью данной книги является предложить объяснение новейшим научным изысканиям, осветить их теоретическое значение. Они предлагают совершенно иную картину вселенной и нашего в ней места, картину, отличную от традиционной, даже от той, которая нам являлась пару десятков лет тому назад…»^[2]

Я был обескуражен словами о том, что на сегодняшний день «философия мертва». Один из ведущих физиков планеты, выдающийся проповедник и провозвестник научных открытий последних десятилетий, заявляет, что сегодняшняя философия никак не помогает ему толковать новейшие данные об устройстве вселенной и о роли человека в общей картине мира. В конце концов, философией занимались люди несколько тысяч лет, да и сегодня еще масса людей претендуют на исполнение принятого ими на себя философского долга в объяснении новейших научных достижений. Но, поразмыслив, я понял, что со своей колокольни авторы книги в определенной мере правы – физикам и представителям прочих точных наук прежние философские представления не ко двору. Они им попросту не нужны, ибо выводы ученых и существующие философские постулаты в очень малой мере совпадают между собой: они как бы идут параллельным ходом, не пересекаясь друг с другом. Чаще всего философы просто берут новейшие достижения ученых и пытаются приспособить их post factum к существующим философским построениям. Что может дать такой подход для стимулирования новых открытий? Да и нужен ли он для науки, которая в основном питается своими внутренними источниками, своими же новейшими открытиями и их внедрением в практическую жизнь?

Однако вывод о том, что носителем философского знания становятся исключительно сами ученые в рамках их конкретной науки, меня не устраивает. Из него следует, что физики дадут картину мира в свете выведенных ими постулатов, биологи представят нам свою трактовку, ученые иных специальностей добавят к этому дополнительные оттенки и т. д. Как обобщить такие различные точки зрения и такое лоскутное знание в общую для всех людей картину существующего мира? Мы просто получим разнообразные блюда, которые будет невозможно свести в единое полезное и удобоваримое целое. И, опять-таки, вся философия останется простым толкователем уже полученных результатов, но никак не заранее продуманным меню с соответствующими критериями отбора блюд.

Философия, к счастью, никуда не скрылась и не исчезла. Ярким тому доказательством является та самая книга Хокинга и Млодинова, которую я процитировал выше. Она в той же мере принадлежит как физике, так и философии; просто она толкует новейшие достижения физики, пытаясь придать им общефилософский характер. Фактически, авторы пытаются создать современную философию вместо старой, которая их не устраивает, но делают это исключительно на материале физики и примыкающих к ней наук. Такой подход кажется мне недостаточным и не покрывающим те философские откровения, к которым можно прийти, ориентируясь на общенаучный подход в оформлении современной философии, строящийся не только на выводах конкретных наук. Не отрицая важность новых физических результатов, включающих достижения космологии и некоторых иных наук, я полагаю, что, ориентируясь только на них, мы не сможем сформулировать необходимые философские обобщения, касающиеся человеческого бытия в целом. Для этого требуется создать философию нового типа, базирующуюся на иных, чем прежде, постулатах.

Кстати, такой же точки зрения придерживаются и некоторые современные профессиональные философы. В подтверждение своих слов я могу сослаться на длительную кампанию, которую ведет ради, так сказать, «спасения философии от ее окончательного исчезновения с научной арены» философ из Майами Сьюзен Хаак^[3]. В своей недавней статье «Подлинная проблема: может ли философия быть спасена?» она пишет: «Да, что-то прогнило в самой сути философии. Согласно замечанию моего коллеги: “Наша профессия пребывает в быстром падении (в штопоре)”. На вопрос “Как долго это падение может продолжаться?” ответ был: “До самого неба”»^[4].

Причиной неблагополучия Хаак считает следующее: «Одна из причин – это стремление руководителей университетов к раздуванию бюрократического аппарата, который все больше требует практических выходов для научных трудов, ориентирующихся на выбивание грантов, вымаливаемых далеко не только интеллектуально изложенными доводами, но соображениями престижа и прочими не относящимися к исследованию причинами. Все сильнее сказываются изменения, произошедшие в издании научных трудов: возросший в них акцент на отвлекающие от дела, но необходимые для публикации издательские параметры оформления текстов, изматывающие авторов своими различными деталями, которые, якобы, совершенно необходимы, чтобы “рукопись продать”. В результате мы получаем абсолютно выжатую и бледную академическую прозу, бесконечное рецензирование представленных текстов, которые становятся все более каноническими и повторяющимися до степени плагиата»^[5].

Хаак приводит еще много иных важных причин снижающейся популярности сегодняшней философии, но она также останавливается и на призывах заменить философию простыми выводами из достижений натурфилософских научных дисциплин: «Я также не верю, что мы можем просто передать разрешение философских проблем иным, нежели философия, наукам. Не верю я и заверениям, что только результаты этих наук делают любые наши утверждения легитимными»^[6].

Книга, которую вы читаете, посвящена созданию новой по форме и содержанию философии познания. После занятий семиотикой в течение нескольких десятков лет я решил внести свой вклад в дело построения современной философии познания, существенно отличающейся от прежней (подчеркну, что я касаюсь лишь проблем философии познания – гносеологии), К тому же я собираюсь построить философию познания, которая была бы не только толкователем уже достигнутых результатов в различных науках, но давала бы исходные импульсы для организации вновь предпринимаемых исследований в любой отрасли науки, а не только в физике либо иной области знания.

Я готовился к этой книге очень давно. Вначале появилась классификация знаков и знаковых систем, положившая начало новой версии семиотики. Потом – осознание того, что все знаки и их системы объединяются в особый слой реальности, существующей совместно с онтологической реальностью, но развивающейся по своим законам. К ним примкнула и мыслительная (виртуальная) реальность – диспетчер и регулятор двух прежде упомянутых слоев. Затем пришли идеи о том, как это происходит: о метамыслии, человеко-знаковом интерфейсе и многом другом, о чем пойдет речь ниже. Так продолжалось более тридцати лет, пока не наступила пора завершить и предъявить итоговый документ – он перед вами.

Наряду с содержательной новизной книги мне хочется подчеркнуть и стиль изложения обсуждаемых в ней проблем. Книга написана в популярном формате и обращена к непрофессиональной по отношению к философии публике. Хотя речь пойдет об очень серьезных вопросах, касающихся самих основ нашего существования, она должна быть понятной для обычной и далекой от обсуждения философских проблем аудитории. Я постараюсь писать ясно, кратко и понятно, что не является синонимом упрощенной трактовки темы обсуждения. Читатель может быть некомпетентен в философии, но достаточно заинтересован, чтобы понять, о чем идет речь, и попытаться проникнуть в суть дела. Имея в виду сказанное, я приступаю к обсуждению интересующих нас вопросов по существу.

Глава 1
Как я определяю, что такое философия

Под философией я понимаю рассуждения (дискурс) по поводу основных параметров некоей научной проблемы, выраженные логично и с убедительной аргументацией. Проблема может быть центральной для человеческого бытия либо второстепенной (скажем, полезно ли мыть ноги перед сном) – это неважно. Важно, чтобы она была правильно поставлена и логически обоснованно аргументирована. Таким образом, в моем понимании философии делается упор не на важность обсуждаемой темы, но на характер обсуждения – то ли это случайно брошенное замечание по незначительному для говорящего (пишущего) поводу, то ли развернутая и убедительная презентация предмета обсуждения. В последнем случае, по-моему, можно говорить о философском подходе к затронутой теме и о философствовании вообще.

Философия имеет место и тогда, когда высказываются не только правильные и научно подтвержденные взгляды (хотя они, разумеется, предпочтительнее), но всегда, когда рассуждение представляет законченную и убедительно фундированную позицию что-либо утверждающего человека, основанное на так называемом здравом смысле. Большинство рассуждений такого рода не заканчивается практически значимым результатом, тем не менее, и они принадлежат философии.

Таким образом, мое понимание философии полностью совпадает с тем смыслом понятия «философия», которое ему придавали древние греки, придумавшие это слово. Phileo (люблю) + sophia (мудрость) просто означали отвращение к пустому разговору и необходимость для интеллигентного человека обращаться к аргументированному обсуждению, используя подходящие для этого доводы. С позиций сегодняшнего знания, накопленного человечеством, воззрения и доводы древних греков кажутся нам иногда наивными, а то и нелепыми, но с позиций того уровня знаний, который был достигнут в их время, они, конечно же, принадлежат философии. Стремление древних греков серьезно обсуждать любые проблемы бытия отличало их от других народов того времени и обеспечило им место в пантеоне человеческой мудрости. Оно также будировало интерес к такого рода рассуждениям на протяжении всей дальнейшей истории цивилизации, отчего философия прочно занимала столь почетное место среди изучаемых дисциплин – как в любительских диспутах, так и в ходе профессиональных занятий.

Но так продолжалось лишь до того времени, пока аргументы могли оставаться не обязательно научно подтвержденными, но достаточно убедительными для утверждения того или иного тезиса. Когда тот же самый тезис получал, наконец, научное объяснение, философия была вынуждена отступать, оставляя пространство соответствующей науке. Постепенно философия отступила далеко на периферию от объяснения центральных вопросов в той или иной области знаний, а сейчас наступило время, когда в достаточно продвинутых науках и вовсе пропал интерес к проблемам общей философии. Значит ли это, что философия должна вовсе исчезнуть, вытесненная с научной арены достижениями конкретных наук?

С моей точки зрения – вовсе нет. И это по двум обстоятельствам: а) потому что, хотя в отдельных науках ее шагреневая кожа уменьшается, но на повестку дня обязательно выдвигаются новые проблемы, которые до получения их окончательной научной трактовки должны довольствоваться философскими объяснениями (и так будет всегда); б) возможно модернизировать старые философские постулаты, сделав их актуальными для нашего времени (настоящая книга как раз посвящена этому аспекту вопроса).

Проиллюстрируем сказанное некоторыми примерами, во-первых, по поводу необходимости философии в развитии конкретных наук.

Остановимся сперва на Страбоне (ок. 64/63 до н. э. – ок. 23/24 н. э.), авторе почти полностью сохранившейся «Географии» в 17 книгах, которая служит лучшим источником для изучения географии древнего мира. Вот как он представлял себе известное в его время пространство Земли, которое тогда называлось ойкуменой:

«…прежде всего я скажу, что мы и наши предшественники (один из которых был Гиппарх) были правы, считая Гомера основоположником науки географии. Ведь Гомер превзошел всех людей древнего и нового времени не только высоким достоинством своей поэзии, но, как я думаю, и знанием условий общественной жизни. В силу этого он не только заботился об изображении событий, но, чтобы узнать как можно больше фактов и рассказать о них потомкам, стремился познакомить их с географией как отдельных стран, так и всего обитаемого мира, как земли, так и моря. В противном случае он не мог бы достичь крайних пределов обитаемого мира, обойдя его целиком в своем описании. <…>

О том, что обитаемый мир является островом, можно заключить из показаний наших чувств и из опыта. Ведь повсюду, где только человек может достичь пределов земли, находится море, и это море мы называем Океаном. <…> Например, восточную часть обитаемого мира (индийскую) и западную (иберийскую и маврусийскую) можно целиком обогнуть и продолжить путешествие на далекое расстояние по северной и восточной областям. <…> Гомер знает и точно описывает самые отдаленные части обитаемого мира и то, что окружает его; совершенно так же он знаком и с областями Средиземного моря…»^[7]

Из приведенного отрывка становится ясно, что древние греки и римляне знали лишь небольшую часть нашей планеты. Их ойкумена включала ареал Средиземного моря и примыкающую к нему с севера Европу, а с востока некоторые земли до Индии. Они считали ойкумену круглой и окруженной водой, которую обозначали как Океан. Источником своих умозаключений Страбон называет «показания наших чувств и опыт», что являлось чрезвычайно прогрессивным для того времени, но, поскольку этот опыт простирался лишь на малую часть планеты, остальное было отдано на откуп воображению и являлось проекцией уже известных географических фактов. Таким образом, центральную часть «Географии» составляло более или менее аутентичное описание известной грекам и римлянам территории, а все остальное было экстраполяцией уже известных данных на еще неисследованные земли, которые трактовались как естественное продолжение, аналогичное уже знакомому материалу.

Вся последующая география представляла собой изучение ранее не известных европейцам территорий, описание, в котором прежние умозаключения постепенно уступали место вновь установленным данным. Так продолжалось до нашего времени, когда планета оказалась досконально изученной и где не осталось места для прежней географической философии. Однако на смену ей пришли новые неисследованные области (и, прежде всего, космические пространства), которые еще предстоит освоить и изучить. Сегодня по этому поводу имеется немало философских рассуждений, не подкрепленных опытом; их-то и предстоит заменить в будущем твердыми знаниями. Но тогда возникнут новые философские проблемы – и так до бесконечности, просто потому, что наше мироздание не имеет границ.

Следующий пример касается представлений о строении материи и о самой маленькой частице всего сущего. Как известно, по этому поводу высказывался Демокрит, который ввел понятие атом, что означает по-гречески «неделимый» (т. е. не поддающийся дальнейшему делению). «У Демокрита атом – это обязательно неделимая маленькая частица вещества, которая в силу своей неделимости вечна. Единственное свойство атома – всегда быть: ведь ему не на что распадаться. Поэтому атомы, по Демокриту, и являются первоначалом, мировой основой, подлинной реальностью. Однако вследствие малых размеров мы не можем их увидеть. Откуда же известно об их существовании? – Благодаря мысли. Видим же мы то, что из множества атомов состоит, то есть вещи»^[8].

Поскольку атомы невидимы, потому что очень малы, они все же материальны, и на этом основании представители советской марксистско-ленинской идеологии объявили Демокрита отцом материализма, который противостоит идеалистической философии. На самом деле это неверно, потому что атомы в учении Демокрита воплощали идею первоначала. Эта идея была чуть ли не ведущей в древнегреческой натурфилософии – существует первоначало, которое лежит в основе всего сущего. У Фалеса таким первоначалом была вода, у Анаксимена – воздух, у Анаксимандра – бесконечное вещество (апейрон), у Пифагора – число, у Гераклита – мировой закон (Логос). У Демокрита, по аналогии с названными философами, это невидимые атомы, которые крутятся в пустоте, сталкиваются и образуют все видимое, что есть на земле, – типичное идеалистическое построение чисто механистического характера.

Как показала последующая наука, атомы отнюдь не неделимы и не являются частичкой, универсальной для всех прочих вещей. Пришло научное их описание, и сугубо теоретическое построение Демокрита приказало долго жить. Это отнюдь не означает, что философия по данному вопросу завершила свое существование. На основе изучения атомов и входящих в него частиц возникла новая философия построения и функционирования микрочастиц, квантовая механика, которая изменила наши представления о мире и заменила прежние механистические идеи древних на современное описание мироустройства. Полагаю, что для философии познания типична такая «судьба Феникса» и что она будет постоянно сопровождать развитие научной мысли. То есть, философские построения будут постоянно проверяться новыми исследованиями и либо подтверждаться, либо опровергаться. В последнем случае прежние утверждения будут отброшены, а на их место встанут новые философские начала.

В продолжение нашего обсуждения можно было бы привести много иных примеров, скажем, первую теорию болезней (гуморальную), выведенную древними греками и основанную на балансе жидкостей в человеческом организме. Эта теория просуществовала более тысячи лет и являлась теоретическим обоснованием практической медицины во многих странах Европы. На самом деле вся эта теория и опиравшаяся на нее практика не имели никакого реального основания и сегодня она упоминается только как курьезный исторический эпизод. Все эти и подобные им факты обнаруживают одинаковое содержание соответствующего этапа развития философии познания в Древней Греции: оно уже не религиозное, но еще и не научное в нынешнем понимании этого слова. Все они – проявление нового этапа развития теории познания, который был назван Огюстом Контом (1798–1857) метафизическим^[9]. Этот этап уже не покоился на религиозных догматах, но еще не был ориентирован целиком на сугубо объективное содержание предмета изучения, выявленное научными способами. Это – переходная ступень между мифологической (религиозной) стадией получения знаний и научным к нему подходом. Конт писал по поводу этой стадии познания: «Нужно заметить, что в метафизической стадии умозрительная часть оказывается сначала чрезвычайно преувеличенной вследствие упорного стремления аргументировать вместо того, чтобы наблюдать…».

Она, эта стадия, опирается на чистое теоретизирование, по аналогии выводимое из обычно наблюдаемых вещей методом простой индукции: вы видите то-то и то-то, стало быть, и в нашем случае происходит то же самое. Мышление по аналогии необходимо для нормального человеческого поведения, но дело в том, что сама аналогия в определении природных законов была для древних греков максимально ограниченной и давала чрезвычайно мало шансов прийти к правильным выводам. Они попросту очень мало знали: в случае с географией знания простирались на небольшую территорию их обитания, а в случае с гуморальной теорией болезней они и вовсе опирались на сплошные догадки, поскольку строение человеческого тела и законы его функционирования были недостаточно изучены. Поэтому я называю ход их мышления простым механистическим переносом известных на глазок событий на новые области исследования. Такой ход рассуждений часто господствует в повседневной практике общения, но абсолютно не годится в науке; освободиться от него было задачей ученых при переходе на действительно научные способы получения знаний.

Позволю себе привести в качестве конкретного примера древнегреческого философствования выдержку из труда Плутарха (ок. 46 года н. э. – ок. 127 г.), названного «Почти все про Луну» или «О лике, видимом на диске Луны».^[10] Сулла – один из участников беседы, но большая часть размышлений принадлежит автору эссе:

«“Это подходит и к моему сказанию, – заметил Сулла, – и из него заимствовано. Но, конечно, если у вас есть что добавить к этим, всем доступным и всеми рассказываемым мнениям о лице луны, то полагаю, я выслушаю это с удовольствием и немедленно”. “Отчего не добавить, – отвечал я, – когда невразумительность этих мнений заставила нас обратиться к древним? Ведь как при длительных болезнях люди, отказавшись от обыкновенных лекарств и привычного образа жизни, обращаются к очистительным обрядам, талисманам и сновидениям, так и в трудноразрешимых, не предоставляющих исхода изысканиях, когда общепринятые, общеизвестные, обычные доводы не кажутся убедительными, необходимо испытывать новые способы, не смотреть на них свысока, а просто брать старое и всячески доискиваться истины.

Например, ты, конечно, сразу видишь, что нелепо утверждение, будто видимый на луне образ есть следствие болезненного состояния зрения, не выносящего по слабости [ее] блеска, которое мы называем ослеплением. Здесь не принимается во внимание то, что такое явление должно бы было происходить скорее от солнца, которое остро и жгуче (так, Эмпедокл хорошо указывает на различие обоих светил: “Острострелое солнце и кроткая луна”, назвав действие луны кротким и безболезненным). Кроме того, это не объясняет, почему те, кто имеет плохое и слабое зрение, не замечают на луне никакого разнообразия фигуры, и луна сияет для них, как гладкий и полный диск; а напротив, те, кто обладает сильным и острым зрением, лучше различают подробности, разбирают черты лица и яснее схватывают разнообразие. Следовало бы, полагаю, наоборот, видимому образу быть резче там, где поражение сильнее, если только явление было болезненным состоянием глаза. Против этого говорит и неровность [освещения]: лик представляет не сплошную, слитную тень, но, как метко выразился Агесианакт:

 
Вся [луна] по окружности сияет огнем, а посредине
Виднеется как бы глаз девушки, темно-синий,
И гладкое чело; что вполне походит на лицо.
 

И действительно, идущие кругом теневые пространства подлегают под светлые и, наоборот, последние теснятся к первым, даже будучи от них отрезаны, и вообще переплетаются одни с другими так, что является подобие рисованной картины. Это обстоятельство Аристотель, по-видимому, не без основания выставляет против вашего Клеарха. Ведь Клеарх “ваш”, поскольку он был приятелем древнего Аристотеля, хотя и извратил многие положения перипатетиков».

Понадобился труд сотен гениальных умов, чтобы освободиться от такого примитивного подхода, чтобы полностью перейти на «позитивные» (по определению Конта) экспериментальные исследования в конкретных науках. Лишь они могут дать объективную картину того, что лежит в основе той или иной науки.

Такова философская начинка любой конкретной науки, которая в своем развитии вынуждена подпитываться философскими доводами. В любой стадии исследования мы не можем знать всего об изучаемом предмете, и тогда эти лакуны мы закрываем философскими рассуждениями. Философская подпитка будет необходима на любом этапе научного прогресса; но она – лишь одна из философских ипостасей научной деятельности и проявляется она в каждой отдельной науке по-своему. В математике возникла теория множеств и трансфинитных чисел Георга Кантора (1845-iqi8) и поначалу она не вписывалась в систему прежних математических взглядов. Против нее выступила серьезная оппозиция, которая в конечном счете не сработала, и теория Кантора отвоевала себе место в стандартной модели современной математики. Соответственно изменились и некоторые философские построения, касавшиеся чисто математических проблем.

В биологии появилась теория Дарвина (1809–1882), которая полностью изменила весь философский пейзаж данной и примыкающих к ней наук. Но только данной и примыкающих к ней наук, поэтому я называю эту ипостась философии частной философией познания, относящейся к ограниченному кругу научных исследований.

Наряду с такого рода философией существует и общая философия познания. Она касается рамочных конструкций любого познания и выделяет его составные части в цельной и законченной конструкции. Предметом данной книги будут как раз проблемы общей теории познания. Опыт построения общей теории из ее отдельных приложений является повсеместно распространенным, это – обычная процедура научного познания. Существовали, например, различные проявления электричества, – они исследовались и были выведены основные закономерности этого явления вообще (Фарадей, Джеймс Максвелл). Или: в мире имеется несколько тысяч естественных языков и нет единого языка для всех. Но, исследуя характеристики существующих языков и наречий, можно вывести основные закономерности гипотетического единого языка и, выбрав наиболее перспективные из них, попытаться построить искусственный язык, который мог бы служить всем. Такую попытку сделал Лазарь Заменгоф (1859–1917), и появился эсперанто – весьма удачный и компактный язык, легкий для изучения.

В моем научном багаже тоже имеется опыт подобного рода: из частных семиотик (знаков в отдельных науках и в профессиональных занятиях) я вывел теоретические истоки для построения «общей семиотики»^[11], что и считаю своим главным научным достижением. Нечто подобное я хочу сделать и для общей философии познания, но с одним существенным дополнением. Я не собираюсь создавать заново философию познания ab initio (с самого начала), как в случае написания общей семиотики, поскольку философия познания в своем исходном варианте уже имеется и хорошо известна. Но она используется исключительно в своем первозданном виде, что я считаю неправильным и устаревшим (именно это обстоятельство является главной причиной непопулярности философии в современном научном сообществе). Поэтому своей задачей я вижу не создание философской теории познания от нуля, но модернизацию старого варианта для новых условий научного поиска, появившихся и существующих уже несколько столетий.

Начала общей теории познания заложили опять-таки древние греки. Они появились в работах Платона, Аристотеля и других философов, многократно обсуждались в научных трудах на протяжении веков и остались незыблемыми в своих основах до нашего времени. Платон впервые провозгласил, что при создании нового знания нельзя опираться только на очевидные, наблюдаемые факты; последние должны подвергаться обобщениям и трактоваться как общее правило. Лишь в этом случае мы сможем предсказать события, которых еще не было. Их не было, но мы уже можем указать на них как на общую схему изучаемых явлений. И тут у Платона сработало общее для древнегреческой философии механистическое мышление, заставившие его сделать эти идеи существующими реально.

И как Демокрит по отношению к атомам, Платон говорил о своих идеях как о прообразах всего существующего и даже указывал, что они собраны в одном месте над небесами, которое называется Гиперуранией. «Платон полагает, что путем диалектики мыслящий дух восходит к “идеям”, вечным первообразам существующего. Мир идей, по учению Платона, существует самостоятельно, отдельно от мира вещей и от человеческих мыслей. Их существование – вечное спокойствие. Мир идей пребывает в особой области пространства, отдельной от чувственного мира, сверхчувственной»^[12].

Когда человек умирает, его душа покидает мертвое тело и отправляется путешествовать по небесам. Там она посещает Гиперуранию и знакомится с бессмертными идеями всех вещей. Получив новую бренную оболочку, душа руководит пополнением нашего умственного багажа: вспоминая бессмертную идею, она наделяет ею окружающие предметы и события, с которыми сталкивается человек. Отсюда, мол, и появляются аналогичные предметы и явления, похожие на все остальные, – такие же и выполняющие те же функции. Красиво и логично, но как далеко от действительности! Однако же это учение дало начало всей философии познания, оно продолжает древнюю философскую традицию и существует без особых коррективов с того времени до сих пор. Традиционно считается, что оно породило ту ветвь философии, которая была названа идеализмом.