Сергей Колтаков
Жажда жизни бесконечной

Понял он это сразу. Мать наотрез отказалась пускать в свою комнату в коммунальном доме, где были еще четыре соседа. Сестры и видеться не пожелали. Он навестил и моего отца. Сидели как-то чужеродно. Говорить не о чем. В этот момент я пришел из школы и впервые со дня крестин увидел своего крестного. Он тоже только догадался о том, что я – это и есть я, его крестник. Тут он спохватился и со словами: «А я тебе подарочек привез» достал из кармана бумажный сверток и протянул мне. Я молча развернул. На бумаге лежали носочки, по размеру схожие с детскими пинетками. Ну или где-то на пяти-шестилетнего ребенка. Я не знаю почему, но, взяв их за край, приложил к ширинке своих брюк, видимо, давая крестному отцу понять, что они мне только туда и налезут. Но, вежливо сказав «спасибо», ушел к себе в комнату, где повесил подарок на гвоздик.

* * *

Мне всегда казалось, что мой отец сожалел о женитьбе на маме. Даже из ее рассказов о молодых годах их едва начавшейся семейной жизни выходило, что он словно бы стыдился ее и на людях оставлял одну, а сам развлекался в кругу знакомых. А она одиноко стояла где-нибудь в углу или у колонны, покорно разглядывая собравшихся, скучающих вокруг в ожидании начала сеанса или спектакля. Да и выходили они вместе «в свет» весьма и весьма редко, большей частью на подобные мероприятия отец старался ходить один.

Меня он тоже не любил, и, начав что-то понимать, я остро чувствовал это. Он никогда ни за что меня не хвалил, ни разу не порадовался моим способностям – а я, хоть и самоучкой, но замечательно освоил рисунок, затем и масляную живопись, мне нравилось ваяние, и я с наслаждением лепил из пластилина весьма трудные и тонкие вещи, увидев их в альбоме или на фотографии из Эрмитажа. Я был не его ген. Я был чужой. Творческий, совершенно свободный, со своим взглядом на окружающий мир. Он же, побывавший на войне с Японией и оставшийся в военной шкуре до конца своих дней, считал, что это единственно нужная для государственной системы профессия и работа. Ты защищаешь государство. Оно нуждается в тебе, о тебе и заботится. Все остальные – это как бы довесок к основе основ, к «золотой кости», к армейской элите.

Ну что тут сказать? Кроме идиотизма и оголтелого примитива с налетом агрессии, никаких других мыслей. Потому наше с ним непонимание только росло с годами, по мере моего взросления. Для меня милитаризм, как его ни маскируй и ни идеологизируй, остается милитаризмом. Основная дикость и великая трагическая глупость человечества именно в том, чтобы решать все свои проблемы не договариваясь, а уничтожая друг друга. Меня всегда поражало, с какой легкостью человечество повторяет трагические и роковые ошибки, красочно описывая их в исторический анналах, исследуя, анализируя, делая выводы о греховности самоистребления. И тут же начинает готовиться к новому витку еще более изощренной и разрушительной бойни. Какой-то замкнутый, порочный, разрушительный круг.

Видимо, это роковой камень, заложенный в основу человеческих отношений. Каин убил своего брата, когда об этом и речи быть не могло. Мир был – как рог изобилия, делить было нечего, незачем было искать места под солнцем. И тем не менее… Понимание справедливости у каждого из нас свое, личное. И свой, личный интерес превыше всего на свете. Бог не случайно скинул нам скрижали с набором заповедей, которые все обязаны исполнять. В противном случае мир давно бы закончился – на Каине.

Отец о заповедях никогда не думал. Он был абсолютный сталинист и уважал и чтил память «отца народов», на что, в общем то, имел полное право.

Революция до Сибири дошла позже, и значительно позже. Тем более в села и глухие деревни, разбросанные в бескрайней тайге. Он родился в селе Песчаное, в семье очень богатого, умного, рукастого, предприимчивого и симпатичного трудяги, воспитанного, в свою очередь, родителями в строгости и сообразно тем обычаям, что и формировали крестьянский класс, основу тогдашней Российской империи. У них было два дома. Один недостроенный ко дню венчания раба божьего Алексея (так звали деда моего по отцовской линии) и молодой Анны, матери отца и моей бабушки. Второй дом – родительский. Хозяйство было огромное. Коровы, козы, овцы, лошади, птичий двор. Поля, где сеяли рожь, гречиху и весь набор овощей. Нанимали работников. Так что к известным временам считались «мироедами», кулаками и врагами новой жизни. Правда, к этому времени семья распалась. Как это ни дико для сельского уклада тех лет, но тем не менее. Бабке и пяти родившимся к тому времени детям отошел дом, и несмотря на то, что дед мой ушел к другой женщине, своих детей он содержал и нужды ни они, ни их мать ни в чем не знали.

Бабушка была с молодости черствая, лишенная нежности и ласковости. Ее, как я уже говорил, прозвали «монашка». Носила она вещи темных, черных тонов. Никогда ее не видели простоволосой. Всегда в платке, в полушалке. К детям она относилась сухо, строго, могла ударить или оттаскать за волосы. Дети тоже не дышали на нее любовью. Боялись, старались реже попадаться на глаза. Она разлучницей считала, конечно же, ту, к кому ушел муж, не удосужившись представить, каково было ему жить с ней самой все эти годы. Без доброго взгляда, без нежности, без чувств, без ласки. Без хотя бы изредка сказанного теплого слова ему – мужу, отцу детей, хозяину семьи, на которую он от зари до зари работал, работал и работал.

Ее захлестнула волна злобы, и она нашла, как ей казалось, выход. Отцу было тогда лет шесть, и она сделала его оружием своей мести. Нагайка – это плеточка с дробинками на конце. Он получил ее и наставление, как надо действовать: дождаться, когда «курва» выйдет из дома, подбежать и хлестать по глазам, чтобы выбить. Со слепой «курвой» отец жить не захочет, и все будет как раньше. Он вернется домой.

Мальчик дождался, когда женушка вышла из дома, и побежал навстречу. Она, приветливо улыбаясь, раскинула объятия сыну своего любимого – и тут же получила удар в лицо. Закричав, она закрылась от нагайки, и в этот миг подскочивший Алексей схватил сына и, ослепленный безумной яростью, кинул в колодец, что был рядом. Все длилось несколько мгновений. Схватив жену, он увел ее в дом, а мимо проходившие, к счастью, односельчане достали моего отца из воды, где он, дрожа всем телом, держался за ведро.

Зимой следующего года они потеряли своего кормильца. Он поехал отвозить новую жену за двадцать пять верст на станцию. Посадил на поезд и, выпив в вокзальном буфете чаю и не слушая доводов хозяина о том, что разыгравшуюся метель лучше переждать в тепле и покое, уселся в сани и тронулся в обратный путь. Метель усиливалась, бедная лошадь проваливалась, съехав с накатанного пути, и он слезал с саней и под уздцы выводил ее на дорогу, заметаемую снегом. Часть пути шла через лес, где их буквально занесло, и, привязав лошадь к дереву, вместо того чтобы бросить поводья и довериться ее инстинкту, он побрел, проваливаясь по пояс в сугробы, чтобы отыскать дорогу. Нашли их через трое суток, когда метель улеглась. Мы все ходим по кругу, возвращаясь практически в то же место, откуда вышли. Дед сидел недалеко от замерзшей лошади, привалившись к стволу дерева, почти заметенный снегом. Бабушка говорила, что «Бог шельму метит» и «на чужом несчастье своего счастья не построишь». Какое счастье? У кого? Когда оно было, это счастье?

А вскоре новое «счастье» обрушилось на Россию, уничтожив все обычаи, быт, мир, традиционный уклад жизни всех слоев общества и всего государства. Бабушкину семью объявили кулаками, и невзирая на то, что она мать-одиночка с пятью детьми, приговор вынесли «справедливый» и единогласный. Выселение и конфискация всей собственности в пользу сельского совета и советской власти. Им выдали подводу и разрешили взять кое-какие вещи, худшие из того барахла, что оставили при дележе новые хозяева жизни. Время мерзавцев и негодяев всех мастей начинало набирать обороты.

Первые два года семья «мироедов» прожила в вырытой ими самими землянке. Что это было за житье я, ей-богу, и представить не могу. А бабушка не могла об этом говорить, так как начинала сразу плакать. Но отец, владевший грамотой, будучи старшим в семье, написал письмо в Москву. В Кремль, товарищу Сталину. Кто его надоумил, кто просветил – неизвестно, но уже через три-четыре недели на адрес главпочтамта пришел ответ заказным письмом, с приказом о немедленном разбирательстве по этому безобразному делу и о защите и восстановлении в правах семьи матери-одиночки без кормильца. Конечно, ни бабушка, ни дети не стали добиваться правды дальше. Надо было бы возвращаться в Песчаное, судить да рядить с тамошней властью. А в городе кое-как начала, худо-бедно, налаживаться хоть и полунищая, но все-таки жизнь. Так все и заглохло. Но благодарность товарищу Сталину отец сохранил навсегда, как и заказное письмо с директивой Вождя и «отца народов» на установление справедливости.

* * *

Мир – создание двойственное. И не важно, видишь ты или не видишь, знаешь либо нет, но у всего сущего есть обратная, противоположная сторона. У всякого события, у любого явления. Теперь это стало как никогда очевидно и наглядно. Весь спектр изобретений, упростивших и облегчивших нашу жизнь, от стиральной машины до интернета, обратной своей стороной лишил человечество всего того, что нас роднило с Создателем. Потери в сравнении с приобретениями просто огромны. Потеря веры, любви, добра, чувства долга, ответственности, безразличие ко всему живому, да и вообще к собственной жизни, к своим детям. Список можно продолжать, изумляясь лишь одному – как все-таки примитивна человеческая природа, готовая в мнимом увидеть важное, в пустом – нужное, в бессмысленном – единственно ценное. В этом, наверное, и есть сверхзадача прогресса. И пик этого прогресса – в замене живого человека кибераналогом.

В пору моего детства мы были счастливыми творцами, изобретателями, в которых бурлила фантазия. Мы выстругивали себе оружие, модифицировали стволы, приклад. Девчонки шили кукол из старых маминых чулок, изобретая, из чего соорудить волосы, какие пуговицы пойдут для глаз. Ей-богу, мы не страдали от отсутствия телефонов, телевизоров, пылесосов, обходясь подручными средствами. Но главное – мы искали путь к дружбе, к общению друг с другом. Мы искали пути к познанию себя и мира, и это давалось трудно, как все то, что приобретается собственными усилиями. И ценности того времени мне роднее, и наивность моего поколения, и наша доверчивость, и готовность распахнуть себя. И там, в той дали, подернутой плотным туманом, разогнать который могут только усилия воспоминаний, все принадлежит теперь только мне. Поэтому, когда кручу этот удивительный калейдоскоп, картинки в нем складываются такие родные и милые, что все, даже самое тягостное и трагичное, нивелируется тем добром и искренним счастьем, что всегда присутствует в составе детства. А детство – это как хорошая целебная настойка, и пускай порой она бывает невыносимо горькой, но испив ее до самого дна, ты об этой горечи если и вспомнишь, то в самую последнюю очередь. А горечь, конечно же, была, и было ее предостаточно.

Только теперь, анализируя жизнь, находишь понимание многому происходившему тогда.

Мы познакомились с Вадимом на концерте художественной самодеятельности, где я был выставлен от школы читать стихотворение. Точнее, отрывок из поэмы Евтушенко. Вадим играл на скрипке. Я его послушал из-за кулисы и как-то искренне ничего не почувствовал. Но говорить ничего не стал, и что я понимал тогда в скрипичной музыке учащегося музыкальной школы? Вадик, тоже слышавший мое чтение, как он признался, весьма учтиво пригласил меня в гости.

Дня через три он ждал меня на остановке напротив дома, где они проживали всей семьей. Отец, мать и бабушка Ида Юрьевна. Дома были женщины. Все было так странно и необычно. Меня встретили и мать, и бабушка, кстати, весьма молодо выглядевшая дама, не говорю уже о матери, рыжеволосой, кареглазой, какой-то искрящейся изнутри. Я сразу почувствовал их живую радость от моего визита. Обе представились и подали домашние тапочки.

Стол был накрыт, и нам предложили вымыть руки. Все было как в кино. Суп не в кастрюле, как везде и у всех, а в супнице. Тарелка глубокая стояла на плоской. Хлеб был подогрет и лежал в специальной хлебнице. Мне налили первому и положили на колени салфетку. Ели молча, пожелав «приятного аппетита». На плоские тарелки было подано мясо, отбитое и в сухарях, с гарниром из овощей. Все было вкусно, и обед проходил естественно, легко и очень свободно. Изредка мама, Юлия Ильинична, справлялась: «Вкусно ли? Может быть, положить еще?» И, сожрав два отбивных куска, я ощутил, что нажрался от пуза. Вадим все время как-то хитровато поглядывал на меня. Ида Юрьевна сказала, что чай и десерт будут через час, так как сразу есть и сладкое, и мясное очень вредно. Это стало для меня очередным открытием. Дома я мог, если не было хлеба, колбасу есть вместе со сладкой булкой или пирожком с вареньем.

Стали показывать альбомы, и, что меня поразило во всем их быту, главным существом был сын и внук, которого они именовали «наш Вадичка». Они пели ему дифирамбы, предрекали большое будущее в музыке, а если не в музыке, то в любом деле, потому что он необыкновенно умный и глубокий ребенок, у которого должно быть большое будущее. У меня было ощущение, что Вадик позвал меня именно для того, чтобы любовь, нежность и надежды семьи, чаяния и верования вылились на меня и смыли – окончательно и навечно. Скоро пришел с работы отец, и всеобщий восторг по поводу этого обычного, на мой взгляд, изнеженного пацана достиг апогея. Уже с порога Давид Эмильевич затараторил: «Где мой сынуся, где мой гений? Как ты, дорогой мой? Как себя чувствуешь? Я целый день думал про тебя. Мы говорили про тебя. Какое же ты счастье, Вадимушка. А вы покушали? Ну да, конечно…» Я отказался пить чай, сославшись на что-то неотложное, и, с сожалением совершенно неподдельным, меня всей семьей проводили.

Дома я сидел как прибитый, пытаясь анализировать семью, сообщество людей, живущих в той же стране, в том же городе, в той же среде, но исполненных любви друг к другу, переполненных нежностью, верой и уважением к своему ребенку. Уже поздно вечером, когда отец с мамой сели поужинать на нашей кухоньке (отец навалил из сковородки жареных котлет, а мама – из кастрюли картофельного пюре, и тут же поставила отцовскую большую чашку с горячим чаем), я встал у дверного косяка и как бы издалека начал со знакомства, приглашения и визита. Я рассказал все, что врезалось в память: описал быт, уют большой квартиры, внимание ко мне. Отец спросил:

– Как отца звать?

– Давид Эмильевич.

– А бабку?

– Ида Юрьевна.

– Значит, твой новый знакомый – Вадим Давидович… И что ты хочешь?

– Я хочу понять, почему его так любят, а ты меня нет? Я талантливее его! Я рисую, леплю. Я лучший чтец! Мне даже дали грамоту как лучшему чтецу-декламатору. Я считаюсь гордостью школы…

Отец пристально посмотрел на меня, потом на маму, переставшую пить чай и как-то скорбно задумавшуюся, и с улыбкой изрек:

– Ничего еще не соображает! – И, утерев рот ладонью, подытожил: – Да потому что евреи… Жиды… У них так положено – тянуть друг друга.

Я ушел к себе в комнатку, сел на кровать и вдруг остро почувствовал, что хочу быть жидом. Евреем. Хочу хотя бы потому, что меня будут просто и искренне любить. Любить за то, что я есть, что из меня может получиться в будущем что-то очень хорошее и достойное, и что все, кто будет рядом, обязательно мне в этом помогут.

А ем десерт и пью чай после основных блюд я с тех пор минимум через полчаса.

Странное дело этот «еврейский вопрос» в пору моего детства и юности. Среди нас его, понятно, не существовало. Да и среди взрослых – та же история. Все заканчивалось на этом оскорбительном «жид». Отец хоть и мог позволить себе хамство и резкость, но он жить не мог без Утесова, Бернеса, Хиля, без Райкина. Без песен, авторами которых были лица еврейской национальности. Я уверен, что он не мог не знать, кто есть кто. Одно дело те, с кем он сотрудничал, решал рабочие проблемы, с кем сосуществовал по службе. Там евреи были как бы особого разлива. Все те, кто воодушевлял его, кто наполнял сердце радостью, вносил элемент юмора, задора, критического отношения к власти, ко всякого рода искажениям нашей советской жизни – все они были совершенно другого рода. Они для него были вне национальности, они были артисты. И он их обожал.

Русской культуры конца девятнадцатого и всего двадцатого веков невозможно представить без многонациональности, и львиная доля принадлежит еврейскому народу, который, кстати, считал себя советским, перенеся все ужасы безумных, бессмысленных погромов, страшной войны и нечеловеческой тяжести послевоенного восстановления. Еврей Левитан вселял в народ веру и уверенность, Шостакович воспел дух великого Ленинграда, Бернес одухотворил надежду на возвращение из темной военной ночи. Перечислять всех, кто своим талантом, своей уникальностью сотворил Великую Русскую Советскую культуру, я не стану. Тогда я мало о них знал. Теперь знают все, но как-то стыдливо не говорят. Может быть, действительно глупо бежать впереди поезда с транспарантом, гласящим: «Наша культура, наука, искусство – это евреи». И иудейство этим широко воспользовалось в своих личных целях. А людям нормальным, верующим, не лишенным рассудка, этот вопрос – не вопрос… Вопрос в человеке – хорош он или нет. Да чего уж, если в Советском Союзе говорили о том, что национальности скоро совсем отомрут и будет единая человеческая формация – «советский народ». Слава Богу, этого не случилось.

* * *

Мне всегда казалось, что существуют и Рай, и Ад, про которые живописно рассказывала мне бабушка, словно часть жизни своей провела и там и там (что в каком-то смысле чистая правда). По ее воспоминаниям, ее детство в доме у тятеньки с маменькой было, точно, райское. Нужды ни в чем не знали, никто ничего с них не спрашивал, не требовал – чистая вольница среди великой русской природы. Приходя к нам в гости и попав на какой-нибудь праздник, торжество, когда стол был полон и выставлялось буквально все: все разносолы, припасенные колбасы, красная икра, гора пирогов и расстегаев, сладкое и даже фрукты, бабушка, откушав, потихоньку говорила мне: «Да мы-то в будние дни едали лучше, чем теперь в праздники!»

А ведь это и впрямь так. Огромные бескрайние леса, были полны разной живности и лесной птицы. Чистейшие реки, воду из которых пили и стар и мал безо всякой боязни, были наводнены самой разнообразной рыбой. Земля родила богатые урожаи, надо было только не лениться. Природа и матушка-земля щедро делились своими дарами. Да и люди относились к природе как к матери, с нежностью, заботой и великой любовью. Не чета нынешним варварам-потребителям, с их оголтелой жаждой рвать и получать вопреки Богу, законам, здравому смыслу, даже инстинкту самосохранения. Алчность сделала из большинства кровожадных монстров, которых не жалко уничтожить, истребить. Более того, их необходимо истребить, во имя сохранения того, что еще ими не уничтожено.

Так вот, Рай был для меня тем местом, где нет людей или, если есть, то один-два, вроде дядьки моего отца, который жил на заимке в алтайской тайге, на озере Алтын-Кель, что означает с алтайского – Золотое озеро. Он был лесообъездчик. Должность эта была еще со времен царя, и он ей очень дорожил. Он по своему духу являл собой хозяина тайги, хотя звание это носит медведь. И тем не менее он был хозяин, знавший все о местах, бывших его зоной ответственности и охраны. Охотник не то что убивший зря, но не сделавший ни одного зверя или птицу подранком. Он был чист, как вода Алтын-Келя, и красив и мудр, как великая сибирская тайга. Таких людей теперь нет и никогда больше не будет. Они не рождаются в оставшихся пролесках, не формируются в вырубленной повсеместно тайге. Он, увидев наше отношение к нашей же природе, просто не смог бы жить. Он и его душа не выдержали бы такого зрелища.

А Ад для меня был местом, где много людей, в основном двуличных, завистливых, хитрых и лишенных какой бы то ни было любви. Они и себя-то не любили. Одно слово – дьявольское отродье.

Два раза отец брал меня в гости к своему дядьке-лесовику, за что ему особая благодарность. Я увидел открытую мне дядей Семеном (такое было его имя) настоящую природу. Дикую и необыкновенно благородную, поистине царственную. Он показал мне цветущий женьшень, а потом и сам столетний корень, похожий на пожилого человека с ногами, руками и другими достоинствами. Я видел медведицу-мамку с двумя пестунами, маленькими медвежатками. Соболей, игравших на поляне среди леса.

Он был как лесной волшебник, знавший о своем берендеевом царстве буквально все, от едва приметной тропы до мест, где таится подземный житель – женьшень. Какое же это было великое счастье, быть и чувствовать себя маленькой частичкой этого величественного, сказочного, неповторимого мира! И эти люди – осколки изваянной Создателем, редкостной по красоте, искрящейся в своей чистоте, играющей всеми цветами радужного спектра под божественными лучами солнца вселенское гармонии.

Я помню, как умирала моя бабушка. Она обычно, как всю свою долгую жизнь, вставала в четыре утра, шла доить корову, кормить скотинку, кур, уток. На огороде рвала огурцы, лук, помидоры. Накрывала стол, кормила семью. Проводив взрослых, будила детвору, устраивая им горячие блинчики или оладушки со сметаной, пекла пышные и ароматные творожники… А дальше до обеда, который тоже надо было приготовить, – домашние хлопоты. Уборка избы, штопка, стирка – миллион маленьких, неприметных, но очень важных и нужных дел. И так изо дня в день, из года в год. Зимой было чуть полегче из-за отсутствия огорода, но работы по хозяйству от этого меньше не становилось.

Была среда, и вечером, когда собрались дети, она попросила, чтобы Николай сообщил ребятам, что жили в городе, чтобы все приехали в субботу. «Хочу на всех посмотреть. Устала я. Надоть со всеми попрощаться». Ей стали возражать: «Да что ты, мама, еще рано». Но она и слушать не захотела. Все приехали ранней утренней электричкой. Навезли, как всегда, всяких гостинцев, снеди, которой сельпо не имело в ассортименте. Истопили баньку по бабушкиной просьбе, и первым жаром напарились все мужики, а потом дочери сводили попариться и помыться маму. Бабуля была розовая, красивая и слегка разомлевшая от пара. Она вспомнила, как семь лет назад умирал ее муж и отец деток Гавриил, могший еще жить да жить, да вот Господь правил по-своему… Пошел ранней весной лодку поглядеть, что зимовала у реки, провалился по пояс на треснувшем подтаявшем льду. Вылил воду из пимов и пока доковылял до дому, озяб до того, что не чуял ни ног, ни рук… она бросилась поднять жар в банной печке и через час свела его в парную. Она в первый раз за их долгую жизнь увидела его голым. Впервые. Потупив глаза, она поведала дочкам тайну: «А у него жа был облизьяний стан»…

Пока мылись дети, накрыли на стол. Бабушка села в первый раз в центре. Раньше это было законное место деда, потом старшего сына Николая. Налили в рюмки. Бабушка долго и очень светло и радостно оглядела свое многочисленное семейство. «Вот так вот и живите, детки, в согласии, в мире и радости. Плохое проходит, не держите его в душе. Помогайте друг другу и друг дружкой дорожите». Она выпила, и за ней все. Ели, пили, душа попросила песен, и, разумеется, запели, как же без этого. Бабушка тоже очень любила петь и знала множество самых разных старинных русских песен. Она подпевала и ласково и смиренно вглядывалась в наши лица, как будто хотела запомнить нас всех навсегда. Потом встала и, улыбаясь, смешно помахала своей сухонькой ручкой: «Устала. Пойду отдыхать». За столом еще долго пели, выпивали, но уже вполголоса, поглядывая друг на друга. Утром спавшая на тюфяке рядом с мамой младшая из дочерей, Нина, разбудила всех и тихо прошептала, едва сдерживая слезы: «Нету больше мамоньки нашей, ребятки».

Они и впрямь были святыми, мои старики. Жизнь в Божьем мире без зла, без зависти, в трудах, в заботах. Их мудрость была земной закваски, тихая и глубинная. Великая гармония Божьего мира, частью которой они были. Оттого и знали и день, и час своего ухода, потому что разговаривали с Богом, только не рассказывали нам эту святую тайну. Возможность разговора с Ним даруется далеко не каждому. Моим деду с бабушкой было даровано. Царствие им Небесное.

* * *

Я помню последний год хрущевского правления.

Первомайская демонстрация. Все совершенно как обычно. В школе, за неделю до праздника, мы из белой бумаги вырезали цветочки; проволочками, нанизав в середину ватный шарик, крепили к нарезанным заранее веткам, чтобы изображать цветущий яблоневый сад и душевно радовать тех, кто стоит на трибуне. Дома размотали флажки, надули шарики, оделись в праздничное и двинулись к исходным пунктам, откуда следовало двигаться колоннами неорганизованного народа помимо организованного. От заводов, фабрик и всяких там предприятий.

Мы шли, а из громкоговорителей неслась музыка, одухотворяя единение и радость. Тут же звучали здравицы в честь Ленинского ЦК, славной партии, возглавляемой верным ленинцем, отцом космонавтики, четырежды героем социалистического труда товарищем Никитой Сергеевичем Хрущевым. «Ура, товарищи!»

И, о ужас! Ни один из многотысячной толпы не отозвался. Зона молчания, в котором шли и шли жители города. Жители страны, измученные бесконечными экспериментами этого похожего на пузырь, жизнерадостного идиота, всюду совавшего свое несведущее рыло.

Его карьера – это бесконечное выслуживание перед сталинской властью. В Подмосковье он среди дачников обнаружил кулаков, коих арестовывали, пополняя закрома Советской Родины новой бесплатной рабочей силой. Как не оценить такого ретивого, инициативного, деятельного работника! А то, что невинные владельцы шести соток без этого подсобного вспомоществования жили бы полуголодные, кого это вообще интересовало? А все последние издевательства над народом богатейшей страны, пришедшей к голоду, карточной системе и периферийным бунтам, которые подавлялись армейскими залпами? Одно лишь уничтожение Байкала, этой жемчужины страны и мира! И почему именно там решил этот идиот построить целлюлозный комбинат, отравивший воду и, как результат, омуля, байкальскую нерпу?! Превративший баргузинскую тайгу в просеку, в лесопосадки! Уже за это его следовало повесить за ноги в проеме Боровицких ворот, откуда он горделиво выезжал на так называемую работу. А уничтожение старой Москвы, а взорванные храмы Кремля и железобетонный Дворец Съездов – верх бездарности и издевательства над архитектурой?!

Но он не мог этого понимать и знать, так как вокруг и повсеместно было одобрение и восхваление любой инициативы продолжателя дела великого Ленина. И звезды Героя вешались на лацкан хрущевского пиджака за всякое безумное и разорительное для государства предприятие. Дурак, дурак! Законченный классический дурак, коими так богата Россия. Их в арсенале советского периода больше, чем надо. Что Брежнев, главный охотник СССР, обаятельный баловень и бездельник. Что Горбачев, ай кью которого не выше, чем у его каракулевого пирожка, любимого головного убора генсека. А катастрофа правления конченого во всех отношениях Ельцина? Служившего коммунистическим идеалам и, едва учуял высокую власть, в минуту предавшего все эти идеи. Страна под их мудрым водительством погружалась в беспросветное и беззаконное болото развала, разорения и бесправия. ОПГ – Россия. И все так же, как и весь двадцатый век, с одобрения, с согласия и при прямом участии Великого Русского Народа.

Теперь это стало очевидно и ясно, да только за все эти годы выродился народ, превратившись в население. Страна превратилась в территорию, а Госаппарат – в крепко сплоченную структуру, контролирующую все, от границ до личных мыслишек и разговоров российского быдла. «В стране слепых и царь кривой». Наша пословица.

* * *

Двор, как котел, всегда бурлил. Каждый день возникали новые темы, новые рассказы из подсмотренной жизни, которые по великому секрету, в чем надо было обязательно поклясться, доверившись близкому кругу (который тут же, презрев тайну, плевал на клятвы), доводились до ушей круга более низкоорганизованного.

Андрюша из соседнего дома, каким-то образом прижившийся в нашем дворе, из которого исчезал только на ночь, был оголтелым подглядывателем и доносчиком. Он изобретательно подглядывал за совокуплением кого бы то ни было, от собственных родителей до каких-то алкашей в парковой беседке или дальних зарослях за прудом. Он, как ищейка, отыскивал эти занятые своим природным делом парочки и, внимательно отсидев весь процесс, пересказывал самым подробным образом, иногда с частичной демонстрацией избранным и давшим клятву, – раскаляясь, краснея, сбиваясь с дыхания, словно в этот момент половой акт совершал лично он.

Парни постарше снисходительно посвящали нас в тайные подвиги собственных ночных утех. Доходили иные в этом вранье до того, что и представить невозможно. Но чего только не наплетешь в эйфории сочинительства, да еще когда аудитория, доверчиво разинув рты, глотает не то что слово, а каждую вожделенную букву!

Валера-счетовод, красивый, высокий, смугловатый сын своей матери-вдовы (отец утонул осенью вместе с дырявой лодкой и всем уловом). Она была бухгалтером. «Булгалтерша», как называла ее бабушка. Откуда и кличка Валеркина – Счетовод. Так вот, его хобби было – скабрезная лирика, которую он знал в изобилии, черпая знания черт знает из каких источников. Стишки, поэмы, басни фривольного, чаще просто похабного содержания, завораживали и, что странно, навсегда врезались в память. Школьную программу, которую задавали на дом для заучивания наизусть, бывало, зубришь, корпишь над каждой строчкой – и хоть бы хрен по деревне и два по селу. А эти вирши вкладывались в сознание без каких бы то ни было усилий. И в этом какая-то серьезная тайна. «Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил оголению Ольгу. Отдайся, Ольга! Озолочу! Ольга отдалась отцу Онуфрию. Он оделил Ольгу огромным огурцом». И так далее. И все слова этой ошеломительной саги начинаются только на букву «О». Кто-то был весьма изобретательным и неленивым.

Сколько было пошлых переделок русской классики, или кропания похабщины «под нее». Была и действительно добротная, хоть и нецензурная лирика того же Баркова. Но авторства никто не знал, да это никого и не интересовало. Главным оставалось содержание. И чем скабрезней, тем значительней и весомей воспринималось произведение.