Роман Сенчин
Буриме перед бурей. Статьи, рецензии 2022 года
Инженер с пером
Николай Георгиевич Михайловский не был так называемым профессиональным писателем. Не сидел месяцами в кабинете, превращая придуманный сюжет в роман или повесть. В первую очередь он был инженером, во вторую – реформатором сельского хозяйства. Свои впечатления Михайловский в свободное время записывал и публиковал под псевдонимом Н. Гарин. 20 февраля мы отмечаем 170-летие со дня его рождения.
Выражение «он с юности мечтал стать писателем» в биографических статьях и очерках стало штампом, но к судьбе Гарина-Михайловского (буду использовать эту форму фамилии, хотя сам он никогда так не подписывался) оно подходит как нельзя лучше. Первую повесть написал еще студентом Института путей сообщения, отослал в один из журналов и ответа не получил. Решив, что как литератор бездарен, бросил сочинительство на много лет.
Впрочем, Гарин-Михайловский почти не сочинял – как и большинству его современников, писателей второй половины XIX века, правда факта, достоверность была для него важнее увлекательности сюжета, изысканности стиля. Недаром открыли его как писателя народники, и не просто открыли, а сразу привлекли к своей издательской и идеологической деятельности.
Впрочем, это случится лишь в 1891 году, когда герою моей заметки исполнится почти сорок лет, им будет накоплен большой жизненный опыт. Этот опыт и станет материалом для очерков, повестей, рассказов, статей.
А пока, после окончания института, Николай Георгиевич весь уходит в работу по полученной специальности инженера-изыскателя. Принимает участие в строительстве порта в болгарском Бургасе, железной дороги в Бессарабской губернии, порта в только что отвоеванном у Османской империи Батуми, участка Закавказской железной дороги…
В 1882 году Гарин-Михайловский подал в отставку, не желая мириться с тем, что мы теперь называем коррупцией. Отставка была принята, будущий писатель купил имение в Самарской губернии и решил не только преобразовать сельское хозяйство, но и изменить уклад крестьянской жизни.
Боролся с кулаками, просвещал (не особенно успешно) простых крестьян. Позже он признается: «Я тащил их в какой-то свой рай… образованный человек, а действовал, как невежда… я хотел повернуть реку жизни в другое русло». Итогом стали поджоги «помещичьих» построек, угроза разорения, по сути, бегство Гарина-Михайловского с семьей из усадьбы и сюжеты для многих будущих произведений. В первую очередь для большого очерка «Несколько лет в деревне», который я считаю лучшим, что он написал.
Гарин-Михайловский вернулся на государственную службу, строил железную дорогу, которая должна была связать Уфу со Златоустом. Отношения с начальством снова не очень-то складывались, и хотя от своих обязанностей наш герой не отлынивал, но всё чаще стал пробовать описывать происходящее в форме не докладных записок, а очерков и повестей. Видимо, нахлынули и воспоминания детства, требовалось проанализировать неудачи хозяйствования на земле.
Осенью 1890 года «Несколько лет в деревне» были дописаны и оказались у московских народников, на которых произвели огромное впечатление. Чтобы узнать, действительно ли существует этот неведомый ими доселе «зрелый» талант, к Гарину-Михайловскому отправили писателя Станюковича, автора прекрасных морских рассказов. Тот вернулся в Москву с рукописью «Детства Тёмы».
Не знаю как сейчас, а в мое советское детство эта повесть была обязательна к прочтению. Наверное, немалую роль в этом играли страшные картины крепостничества, отца-деспота, но нам, октябрятам-пионерам нравилось, что этот Тёма и его товарищи или недруги так похожи на нас. Даже проделки были по большей части одинаковые, вражда возникала по схожим причинам.
Перечитав эту повесть недавно я убедился, что для меня, пятидесятилетнего человека, она не стала наивной, искусственной, устаревшей. Я увлекся, как и когда-то…
«Детство Тёмы» и «Несколько лет в деревне» сразу сделали Гарина-Михайловского известным писателем с большими гонорарами. Но инженерную работу он не бросил. Участвовал в строительстве участков Транссиба, причем именно благодаря Николаю Георгиевичу сельцо Большое Кривощёково в будущем превратилось в огромный город Новосибирск.
Всё дело в том, что именно в этом месте оказалось дешевле всего строить мост через Обь, хотя первоначальный план предусматривал мост вблизи старинной Колывани, которая, оставшись в стороне от трассы, стала хиреть, и в итоге из города была разжалована в сельское поселение.
Обиделись на Гарина-Михайловского и жители Томска – дорога прошла в стороне от их города. Ему пришлось лично объясняться с горожанами, писать статьи и открытые письма, обещать проложить отдельную ветку к Томску, которое Николай Георгиевич выполнил.
В 1898 году он испросил продолжительный отпуск, но не засел за писательскую работу, а отправился в путешествие. Правда, туристом у него стать не получилось – поездка «для отдохновения» превратилась в научную экспедицию под руководством Александра Звегинцова. Исследовали труднодоступные участки Маньчжурии, Кореи – за полтора месяца преодолели более полутысячи километров. Затем Гарин-Михайловский оказался в Китае, побывал в Японии, США, Англии, Франции…
После возращения в Россию произошло знакомство писателя-инженера с царской семьей, но вскоре случилась опала. Он подписал протест против избиения студентов у Казанского собора в Петербурге и был на полтора года выслан в свое имение.
Как только срок ссылки закончился, его назначили начальником изыскательской партии строительства железной дороги по Южному берегу Крыма. Дорога должна была стать электрической, в оформлении станций участвовать лучшие художники. Русско-японская война отодвинула этот проект (похоже – навсегда), а Гарин-Михайловский отправился на Дальний Восток военным корреспондентом.
Умер он в 1906 году с Санкт-Петербурге на заседании редакции журнала «Вестник жизни». Деньги на похороны пришлось собирать по подписке. От законной жены и любовницы у него было одиннадцать детей…
В этой заметке я специально сконцентрировал внимание не на писательском творчестве Гарина-Михайловского, а на его вроде бы далеких от литературы занятиях. Но без них он вряд ли бы стал большим писателем. Его талант питало пережитое. Достаточно перечислить названия нескольких произведений – «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры», «На практике», «Деревенские панорамы», «Корейские сказки», «Дневник во время войны»… Нынче мало таких писателей – всё больше и больше, по определению Гоголя, «осужденных уже самим званьем писателя» скрываться в кабинетах и жизнь выдумывать, а не описывать.
Февраль 2022
Попытки воссоздания
Я не испытываю интереса, читая прозу об известном историческом событии, еще один вариант описания какого-либо факта. Не по душе мне произведения в жанре альтернативной истории, сюжеты о так называемых попаданцах, книги и фильмы, где после уведомления «Основано на реальных событиях» начинается откровенное упражнение в фантазировании, перекраивание судьбы реально жившего (а то и живущего) человека, что можно наблюдать, например, в фильме «Движение вверх». Сравните действительную и киношную биографии советского баскетболиста Модестаса Паулаускаса.
Если уж писать о прошлом, то нужно, по-моему, брать событие, происшествие, которое на самом деле бесспорно было, но о котором сведений практически не осталось, и попытаться художественно его воссоздать.
В таком ключе написаны некоторые повести и романы Леонида Юзефовича. Да и сквозная тема его творческой жизни – Азиатская дивизия барона Унгерна в Монголии – во многом воссоздание, а не облачение в документально-художественную форму того, что можно найти у предшествующих авторов, в архивах.
Это, конечно, дело рискованное, и в рассказе «Полковник Казагранди и его внук» Юзефович показывает, к каким последствиям приводит неосторожное предположение о роли пусть эпизодического, но все же персонажа книги (и одновременно реального человека) в определенном событии. Многие десятилетия считался доносчиком, а потом обнаружилось, что нет – честный, благородный офицер…
Мне сложно писать о тех временах, когда я не жил. Не могу представить себе людей прошлого, их уклад, речь, этические нормы. Боюсь, что получится или по тем лекалам, какие уже заданы произведениями литературы, кинематографа, живописи, или же я наделю персонажей, мир своего текста, скажем, о 1878 годе современной лексикой, приметами сегодняшней жизни. А это неправильно, по моему мнению, так и преступно.
Но иногда желание попытаться воссоздать событие прошлого бывает настолько сильным, что я решаюсь писать.
У меня есть два рассказа, к которым у специалистов по затронутым в них темам возникли претензии. Действие одного, под названием «Дедушка», происходит в августа 1934-го, время действия второго – «Аркаша» – точно не обозначено, но внимательному читателю не составит труда выяснить, что это начало 1979 года. Место действия обоих рассказов – Ленинград.
В «Дедушке» речь идет о последних часах жизни поэта Александра Тинякова, автора в том числе и циничных строк вроде «Едут навстречу мне гробики полные,/В каждом – мертвец молодой». Литературовед Вардван Варжапетян когда-то выяснил, что умер Тиняков 17 августа 1934 года в больнице Жертв революции (Мариинской). Подробности неизвестны.
Мне долго не давала покоя сцена его умирания. Я знал, что жил Тиняков в то время неподалеку от Мариинской больницы – на улице Жуковского, что у него была жена. В дневниках и воспоминаниях современников есть упоминания, что Тиняков много времени проводил на Невском (в то время проспект 25 Октября), передвигался при помощи костылей. Поэтому в моем рассказе Тинякова доставили в больницу как раз с Невского.
Вскоре в палату врывается молодой человек в клетчатом костюме. В нем без труда угадывается Даниил Хармс (тем более больным он читает свое стихотворение). Некоторые специалисты возмутились: «При чем здесь Хармс?» Но если Тиняков и Хармс и не были лично знакомы, то Хармс стихи Тинякова читал и достаточно высоко ценил. Но право ввести его в рассказ мне дала запись из дневника поэта Михаила Кузмина от 28 июня 1934 года: «Прошелся по Невскому. Встретил Тинякова на костылях и Хармса…» Порознь или вместе – не уточняется. Но вполне допустимо второе.
Очнувшийся Тиняков вскоре начинает рассказывать о своей жизни. Подробности взяты мной из его автобиографии и других документальных источников. Известно, что Тиняков, бросив гимназию, приезжал в Ясную Поляну, чтобы встретиться и поговорить с Толстым. Лев Николаевич в тот момент болел, общение происходило через одну из дочерей Толстого; потом Тиняков написал ему письмо, а Толстой ответил, что подтверждено учетом переписки писателя. Оригинал неизвестен, но на основе пересказа письма самого Тинякова и других писем Толстого молодым литераторам, я сочинил нечто в подобном духе. Забавно, что эту сочиненную записку я затем встретил в одном из очерков о Тинякове, где она подана как подлинный документ. Впрочем, не очень-то забавно – некоторые специалисты возмутились такой вольностью. Но ведь я писал художественный рассказ, пусть и на реальной основе.
Претензии предъявляли даже к тому, что я увязал смерть Тинякова с Первым съездом советских писателей. Но что поделать, если так совпало – в Ленинграде умер один из последних откровенно антисоветских поэтов (хотя был у него и советский период), а в Москве открылся Всесоюзный съезд «мастеров слова». Услышав эту новость из репродуктора, соседи Тинякова по палате иронически интересуются: «Эй, поэт, а ты чего не там?» Но он их уже не слышит…
Больше вопросов и возгласов возмущения раздалось после публикации моего рассказа «Аркаша». Наверное, потому, что и временная отдаленность не такая большая, и персонажами стали по-настоящему известные люди – Аркадий Северный, Виктор Цой, Майк Науменко…
Основой для рассказа послужило событие, которое бесспорно случилось, но о котором не осталось внятных воспоминаний, материальных следов. Совместная запись одной из самых интеллектуальных ленинградских рок-групп «Россияне» и Аркадия Северного, исполнителя совершенно, мягко говоря, другого рода песен. Запись состоялась в январе или феврале (но есть версии, что в ноябре – декабре) 1979 года. Пленка до сих пор не найдена.
Запись проходила в красном уголке ЖЭКа одного из домов на проспекте Энергетиков. Всех присутствующих в этом уголке участники много лет спустя вспомнить не смогли, и я решил привести туда Майка Науменко, Виктора Цоя и Андрея Панова (будущего лидера группы «АУ»). Накануне они случайно встречаются в чебуречной с Георгием Ордановским из «Россиян», и Майк напрашивается понаблюдать, как будет происходить запись песен в электрическом исполнении – процесс в то время редчайший.
Специалистов возмутило в этом рассказе почти всё. Например, что в начале 1979 года Майк у меня уже знаком с Цоем, хотя сам Майк утверждал, что они познакомились в 1981-м. Но это утверждение Майка ошибочно – они были знакомы точно уже в 1980-м, а может, и раньше. Дело в том что Цой и Андрей Панов входили в одну компанию с 1977 года, к которой был близок и Майк Науменко. Так что их совместные прогулки по Ленинграду в 1979 году вполне допустимы.
Еще. Что я позволил себе показать влияние Аркадия Северного на творчество не только Майка Науменко, но и Цоя с Пановым, которые были совершенно далеки от блатного фольклора, шансона.
Ну, во-первых Майк Науменко являлся почитателем Северного, даже написал песню «в поддержание, может, традиции», исполненную по крайней мере на одном квартирном концерте в 1985 году, который давал совместно с Виктором Цоем. Во-вторых, одной из любимых песен Науменко была «Я милого узнаю по походке» из репертуара Аркадия Северного. В-третьих, известна запись исполнения фрагмента песни «Анаша» Виктором Цоем, которая опять же входила в репертуар Северного. В-четвертых, Андрей Панов иногда исполнял очень нехарактерную для своей группы, стилизованную под народную, песню «Вот пуля просвистела…» Есть множество версий авторства этой вещи; по одной из них, песню написал сам Панов. По крайней мере, первое зафиксированное исполнение принадлежит именно ему. А песня очень напоминает те «белогвардейские» и «анархистские», что являлись непременными на концертах и записях Аркадия Северного…
Странным может показаться (да и многим показалось) то, что во время работы над альбомом «Сладкая N и другие» Майка Науменко, которая шла в Большом театре кукол в июне 1980-го, «Виктор Борисович», в котором легко узнать главного режиссера театра, настоящего ленинградского интеллигента Виктора Борисовича Сударушкина, сообщает не только о недавней (в апреле) смерти Аркадия Северного, но и о том, что тот записывался в их театре.
Известно, что Сударушкин разрешал пользоваться театральной студией многим «неофициальным» исполнителям, бардам. Вполне можно допустить, что в их числе был и Аркадий Северный, хотя такой записи не обнаружено. Но версия моя строится не только на допущении, но и на словах самого Майка Науменко во время одного из квартирных концертов: «Если помните, был такой человек – Аркадий Северный, которого я очень любил, который умер в нашем городе. Последний его альбом был записан в той же студии, где писалась „Сладкая N и другие“. Через месяц после меня». Информация в последнем предложении заставляет удивиться – во время записи «Сладкой N…» Аркадий Северный был уже мертв, но тем не менее…
В этой заметке я не пытаюсь оправдываться, а показываю, что давая волю фантазии, все равно опираюсь на факты. Пусть это факты и «научно-исторические», порожденные слухами, городскими легендами, опосредованными параллелями.
Воссоздание деталей реального события – дело интересное. Да и полезное не только для самого автора, а и для истории вообще. Возвращаясь к теме Азиатской дивизии, которая не оставляет Леонида Юзефовича: в каждом следующем произведении, переиздании содержится всё больше новых подтвержденных фактов. Они обнаруживаются в архивах, забытых статьях, их приносят потомки участников событий. Быть может, со временем и события, описанные мной в «Дедушке» и «Аркаше» станут документально известны в мелочах и деталях. Пока же я попытался эти мелочи и детали воссоздать. Найдя тот материал и ту форму, которые для этого больше всего подходят.
Февраль 2022
Костры и пепел Валентина Распутина
Упоминания о книге «Костровые новых городов» я встречал во всех биографиях Валентина Распутина. Романтичное название, красивое, манящее.
Подростком, после «Денег для Марии», «Последнего срока», «Прощания с Матёрой», мне хотелось прочитать всё написанное Распутиным. Но «Костровых…» – первой его книги – в библиотеках моего родного Кызыла не оказалось, а потом и потребность эта прошла, тем более произведения 90 – 00-х Валентина Григорьевича на меня произвели куда меньшее впечатления, чем повести и рассказы конца 60 – 70-х.
Потребность вернулась году в 2013-м. Я тогда начал писал «Зону затопления» – книгу о деревнях на Ангаре, которые вот-вот должны были исчезнуть от огня и бульдозеров, а земля, на которой они стояли, уйти под воду Богучанского водохранилища.
Собирая материал, я посмотрел документальный фильм Сергея Мирошниченко «Река жизни» о том как Валентин Распутин, литературный критик Валентин Курбатов и издатель Геннадий Сапронов проплыли по Ангаре от Иркутска до строящейся в то время Богучанской ГЭС.
Печальным было это путешествие по гнилым водохранилищам, по короткому свободному участку Ангары, который вот-вот должен был стать очередным таким же водохранилищем. Герои фильма останавливались в деревнях, обреченных на скорую гибель, встречались с теми немногими жителями, кого еще не раскидали по квартиркам в городах и поселках Красноярского края и Хакасии… Сердце одного из участников путешествия – Геннадия Сапронова – не выдержало: он умер сразу после возвращения домой, в Иркутск…
В фильме есть такой эпизод: возле бетонной стены плотины Братской ГЭС Валентин Курбатов стыдит и призывает к покаянию одного из руководителей гидроэлектростанции. Распутин вдруг перебивает тёзку: «Валентин, если бы наша Россия была в этом мире только одна, тогда можно было бы миновать это всё. Но когда пошла такая гонка, что уж тут было делать – приходится соглашаться с этим».
После этих слов мне вспомнилось название «Костровые новых городов», захотелось узнать, каким был Распутин до «Василия и Василисы», «Денег для Марии», «Последнего срока». Ясно, что не пришел в литературу сразу готовым деревенщиком и защитником традиций, наверняка призывал разводить костры и строить новые города в таежной глуши, на месте замшелых деревушек.
Еще года через два «Костровые…» у меня появились – подарил красноярский писатель Сергей Кузнечихин во время литературного фестиваля «КУБ».
Прочитал я книгу в самолете – четырех часов полета из Красноярска, где «Костровые…» были изданы в 1966-м, до Москвы хватило, тем более формат книги маленький, объем ровно 100 страниц… Читал и всё порывался вскочить с кресла, побегать по проходу. Такая энергия жизни била с пожелтелых ломких страниц, что сидеть было невыносимо. По форме собранные в книгу произведения очерки, а по сути – поэмы. Поэмы в прозе.
Вот первая же страница – начало очерка «Продолжение саянской легенды»:
«Вечер. Палатка. Возле палатки костер. Возле костра четверо. Искры от костра поднимаются в небо и зажигают звезды. Но звезды не греют. Холодно.
– Холодно, – говорит парень, обнимая костер.
– Холодно, – отвечает ему девушка и устало закрывает глаза.
– Федор! – второй парень поворачивается к третьему. – Начинай, Федор.
– Я рассказывал вчера и позавчера, – вяло откликается Федор, уткнувшись лицом в воротник, как в материнский подол.
– Холодно, – говорит ему девушка, не открывая глаз.
– Холодно, Федор, – поясняет первый парень. – Начинай.
Федор поднимает голову и смотрит в снега.
– Тогда было еще холодней. И тогда было в тысячу раз труднее. Но они все шли и шли. Шли и ночью и днем. Они шли там, где никто, кроме них, не смог бы пройти. Когда нельзя было больше сделать ни одного шага, кто-нибудь из них спрашивал:
– Вы не устали?
– Нет, – говорил один.
– Нет-нет, – отвечал второй.
– Я тоже не устал, – не признавался тот, который спрашивал.
И они шли дальше. Они срывались с гор и снова ползли на них, как одержимые. Они тонули в реке, но, выбравшись на берег, снова шли дальше. Все дальше и дальше.
– Они и сами не верили, что дойдут, – перебивает Федора девушка.
– Неправда, – говорит Федор. – Они верили. Но они не дошли. Так получилось».
Очерк об изыскателях Александре Кошурникове, Алексее Журавлеве и Константине Стофато, погибших в 1942 году во время трассирования железнодорожной дороги Абакан – Тайшет.
Спустя много лет взрослый сын Константина Стофато, Владимир, приезжает на трассу. Сначала посмотреть на место смерти отца, а потом – чтобы «завершить дело, начатое отцом». Перевозит семью. Вот как поэтично, но и реалистично описано Распутиным это решение – ехать в Сибирь из родного Липецка, разговор Владимира с женой:
«– Мы уезжаем на трассу, – объявил Володя чуть ли не с порога, как только вернулся в Липецк.
– И я? – спросила Нина.
– И ты.
– И Ленка?
– И Ленка, и Костя.
– Володя, – сказала Нина, – но ведь Ленке всего четыре месяца.
– Да-да, – ответил он.
– И тебе нельзя никуда уезжать.
– Можно.
– Нельзя.
– Можно.
Нина засмеялась.
– Я не собираюсь тебя держать, я же понимаю, но надо подождать Ленку, пусть она станет покрепче.
– Нина, – сказал он, – я был на нашем разъезде. Мы там поставили обелиск. Он стоит возле деревянного мостика через Джебь. А поселок на разъезде еще не поставили.
– А институт? – спросила она.
– Я там поступлю в железнодорожный.
– Но ведь ты на четвертом курсе.
– Мне всего 24 года.
– А мой техникум? – снова спросила она.
– Техникум? – он задумался. – Я ничего не знаю, – сказал он. – Я не знаю, как быть с техникумом, но потом будет поздно. Я там был, они там каждый день работают и работают. А потом пойдут поезда. Говорят, у Журавлево, у Кошурниково и у Стофато все машинисты будут давать гудки. Они там строят, а я здесь, я далеко.
Они сели. Было ясно, что надо собираться.
– Надо предупредить наших.
Он ушел.
Бабушка сказала:
– Я еду с ними.
– И я, – подхватила Римма, Володина сестра.
– А со мной кто-нибудь останется? – спросила мать.
– С тобой останется Римма. А я там у них буду оставаться с ребятишками. Без меня они ничего не сделают, – уверенно сказала бабушка.
В октябре они уехали. Володя уехал от института, Нина от техникума, бабушка от библиотеки, в которой работала, и все вместе они уехали от родного тракторного завода и из родного Липецка. За их поездом, как эскорт, шли поезда. Маленький Костя стоял на коленях на скамье и смотрел в окно.
Это было начало отчего края, и они ехали этот край обживать».
И вот из концовки очерка:
«Нет, не мог Володя Стофато не приехать на трассу. Это было бы нечестно и по отношению к отцу, и по отношению к себе. Он был очень нужен здесь. Дело даже не в той мере пользы, которую он приносил, как строитель, – дело в большем. Ему пишут письма отовсюду. Ребята, которые останавливаются на распутье, не зная, куда свернуть, среди многих других имен вдруг вспоминают, что есть на свете он, Володя Стофато. И они в первую очередь вспоминают, что он не остался только сыном героя, а стал продолжателем дела отца. И, наверное, им, ребятам, это помогает в выборе дорог. А потом они пишут ему и благодарят. Он удивляется, но они правы».
Минуло с тех пор полвека. Трасса Абакан – Тайшет живет, идут грузовые составы, идут пассажирские; но в народе большая ее часть известна как «из Абакана в Красноярск через Саянскую». Станция Стофато крошечная. Кто живет в тех нескольких домиках под насыпью? Как сложилась судьба Владимира, его жены Нины, их детей Кости и Лены?… В интернете я об этом ничего не нашел. Но они были, и совершили поступок, который запечатлел Валентин Распутин.
Ушло то время, ушло внимание к героям тех строек, ушла и книга «Костровые новых городов», изданная буквально через несколько месяцев после начала постоянной эксплуатации железной дороги Абакан – Тайшет. Впрочем, какая-то часть из пяти тысяч ее экземпляров сохранилась, наверняка кто-то из ветеранов великих строек открывает ее, перечитывает. Молодеет на некоторое время.
Как не помолодеть от этих слов:
«Был в Дивногорске такой человек, который приехал откуда-то из западных краев. Когда он там жил, то каждый год ко дню рождения делал себе подарок: покупал билет в город, в котором он еще никогда не был. Он дарил себе города, как другие дарят себе костюмы или портсигары. Так он побывал в Риге, Ташкенте, Новосибирске и Якутске. Следующим был Дивногорск. Но, когда он приехал сюда, оказалось, что Дивногорск еще не город, что это пока рабочий поселок, и его подарок оказался недействительным. Он остался здесь и работал почти полтора года, пока Дивногорск не стал городом. И только после этого он уехал, но, говорят, теперь он дарит себе только недостроенные города и сам их достраивает» (Из очерка «Подари себе город на память»).
Да, патетично, да, похоже на миф, но наверняка таких людей были в то время тысячи. Есть они наверняка и сегодня (скорее всего, кто-то успел принять участие, например, в строительстве Богучанской ГЭС, олимпийских объектов в Сочи, в возведении космодрома «Восточный»), но о них не пишут. По крайней мере, не пишут так.
«Они ‹…› ехали на работу. Не на место жительства, а на место работы. Это не одно и то же. Город, как место жительства, нередко подчиняет себе город, как место работы. Стройка, как место работы, всегда подчиняет себе стройку, как место жительства. На стройке быт создается для работы. Потому что стройка – явление временное, она – как почка на дереве, которая является почкой, пока из нее не появятся листья, – превращается в город, в гидроэлектростанцию, в дорогу, в завод.
Как садовники, они выращивают на земле города, дороги, заводы, электростанции. А когда их сады начинают плодоносить, они зовут сборщиков урожая. Собирать урожай будут другие, а они уйдут на новое место, чтобы разбить на нем новый сад» (Из очерка «Золотые костры романтики»).
Интересный образ, но сложноватый для жанра очерка. Вообще, если даже не знать, что автор книжки «Костровые новых городов» – будущий великий (не побоюсь этого слова) Валентин Распутин, то все равно обратишь внимание, что написаны они очень талантливым человеком. Очень талантливым, очень воодушевленным, бескомпромиссным.
Я, конечно, искал в этих очерках наметки «Денег для Марии» (повесть опубликована через год с небольшим после «Костровых…»), «Последнего срока», «Вниз и вверх по течению», «Прощания с Матёрой». География одна, приметы времени – тоже, даже люди похожи, но вот взгляд… Авторский взгляд совершенно другой.
Еще две цитаты. Очень важные, на мой взгляд.
«И вдруг дорога обрывается. Я вижу ее второй конец за домиком, который встал как раз на пути дороги. Он врос в землю всеми своими корнями, изо всех своих сил старается удержаться, но уверенности в нем уже нет. И я захожу в этот домик. Мне интересно, что там внутри. Но как объяснить этой женщине, зачем я пришел? Две комнаты, кухня – и все это в том месте, где будут останавливаться вагоны. Чистые половики, а будут рельсы. Старушка вздыхает.
– Жили, жили, – говорит она, – беды не чуяли…
Я поворачиваюсь к женщине. Она молчит. Я уже знаю ее имя – Вера Абрамовна Козырева. Она работает уборщицей на станции. Два окна настороженно следят за машинами, которые с ревом, точно угрожая, обходят домик. Женщина смотрит в окно. Наверное, каждый день, приходя с работы, она вот так вот смотрит в окно и думает, думает.
– Мой муж тридцать лет проработал на железных дорогах, – говорит она. – И вот надо же – мы и попали.
Старушка опять вздыхает. Я поднимаюсь и иду к хозяину дома. Он сегодня дежурит на станции.
– Ничего, – говорит Владимир Тимофеевич. – Переберемся на другое место. Государство не обидит. Зато дорога будет хорошая. Уж работать – так на хорошей дороге» (Из очерка «А потом пройдет поезд»).
«„Мы покорим тебя, Ангара!“ Они дали эту клятву в самые первые дни, и она, выбитая на груди Пурсея (мыс на Ангаре. – Р. С.), все годы строительства была паролем, по которому могли пройти в котлован по дороге мимо Пурсея. Трудно было тем, у кого они, выбитые на груди Пурсея, не находили ни в душе и ни в руках никакого отклика – до того трудно, что они отступали, отходили за Пурсей, отходили за Братск и уходили неведомо куда. Зато те, кто оставался, казалось, букву за буквой осуществляли все, что заключала в себе эта надпись: „Мы покорим тебя, Ангара!“, „Покорим, Ангара!“, „Ангара, Ангара, Ангара“…
„Мы покорим тебя, Ангара!“ Он (герой очерка крановщик Юрий Лангада. – Р. С.) приехал в Дивногорск и замер, увидев громадные, смотрящие прямо на него слова, которые даже не надо было читать, потому что они звучали сами, и которые были продолжением тех, братских – „Покорись, Енисей!“. Там мечта сбылась, а здесь мечта продолжается, там величайшая в мире ГЭС подходит к концу, а здесь величайшая в мире ГЭС начинается, набирает силу, и снова звучат те же уверенные слова, утверждающие поколение покорителей. Он улыбнулся: Ангара впадает в Енисей, Братская ГЭС впадает в Красноярскую ГЭС, над великими сибирскими реками текут великие электрические реки – теперь, после Братска, можно перевернуть страницу и начинать с красной строки. „Мы покорим тебя, Ангара!“ можно перевернуть, „Покорись, Енисей!“ можно начинать заново – смена за сменой, смена за сменой, как строка за строкой» (Из очерка «Подари себе город на память»).
Абсолютная симпатия к «поколению покорителей», никаких сомнений в их правоте; чувствуется некоторая зависть автора к этим созидателям дорог, городов, электростанций, желание поменять ручку и блокнот на лопату и лом. Его останавливает, кажется, лишь уверенность в том, что его очерки не менее важны для покорения, чем работа лопатой и ломом… Меня во время чтения книги сопровождали строки распутинского земляка Евгения Евтушенко: «Лучшие из поколения, возьмите меня трубачом!»
Автору «Костровых…» неинтересно, о чем «думает, думает» старая женщина, глядя из окна на строительство, которое вот-вот поглотит их домик… Автор не разговаривает с ней, идет к ее мужу, которому не жалко домик: «Зато дорога будет хорошая».
Распутин часто упоминает о тех, кто уезжает со строительства, но не тратит на них много слов. Они словно бы гибнут для него – «уходят неведомо куда». Эти ушедшие нужны для того, чтобы высветить мужество оставшихся.
