Ольга Карпович
Одна судьба на двоих

Неужели это больше никогда…

Да нет же, не может быть. Ведь я же помню, я чувствую. Из пункта А в пункт Б вышел пароход… Когда он достигнет пункта назначения? Когда достигнет? Никогда, потому что он попал в шторм у берегов Йокогамы.

Дед произнёс что-то ещё, но я уже не слышала. Я медленно повернулась, стащила с крючка куртку, сунула ноги в кроссовки и вышла из дома. Задрала голову, подставляя лицо тёплому весеннему дождику, глубоко вдохнула, чувствуя, как что-то как будто трещит и рвётся в груди, и быстро побежала к лесу.

Да, я была тогда жестока в своём детском горе, я не думала о деде, который потерял дочь, любимую больше жизни, не думала о том, что должна остаться с ним, поддержать его, а не волновать ещё больше, убегая куда глаза глядят. Это было моё первое горе, и мне было так больно, так невыносимо, словно что-то выкручивало внутри все внутренности, жгло огнём лёгкие, заживо сдирало с меня кожу. Я не могла остановиться, и всё бежала, бежала, не зная куда, чувствуя лишь, как по лицу хлещут ветки, а ноги увязают в непроходимой грязи.

Гришка нашёл меня ближе к ночи. Я к тому времени совсем выбилась из сил, вымокла и промёрзла до костей. Я пробралась через болото – куда ни один нормальный человек из местных соваться не решался, меня же именно он когда-то и выучил, как осторожно перепрыгивать с кочки на кочку, не проваливаясь в трясину. Когда Гришка высмотрел меня, я сидела как раз на одной из таких кочек, под кустом. Как он разглядел меня в дождливых весенних сумерках, я так и не поняла.

– Ты куда забралась, чокнутая? – окликнул меня он.

– Никуда, – огрызнулась я. – Сам чокнутый.

– Ну, конечно, – фыркнул он. – Это я в болото по самой топи полез. Да ещё и без палки. Чего тебя туда понесло?

По голосу его я сразу поняла, что он, конечно же, уже знает, почему меня сюда понесло: в болото, в самую слякоть и гать. Но в жизни не скажет этого вслух, не станет растравливать душу пустыми разговорами и выражениями сочувствия. Такой уж он был – мой единственный друг.

Он постоял немного, глядя на меня, убедился, что я не собираюсь трогаться с места, и исчез в кустах… Через несколько минут он вынырнул из зарослей папоротника, таща за собой здоровенную палку, а потом двинулся вперёд, ко мне, прощупывая ею топкое дно. И вскоре уже плюхнулся на сырой мох рядом со мной и боднул меня головой в плечо.

– Ну и долго ты будешь здесь сидеть?

– Сколько надо, – огрызнулась я. – Тебе-то что?

– Да так, прикидываю, когда мы с тобой отдадим тут концы от голода и холода, – непринуждённо пояснил он.

– Ты-то с чего? Можешь идти домой, я не держу, – бросила я.

– Неа, не могу, – покачал головой он и посмотрел на меня очень серьёзно.

И от его взгляда что-то надломилось внутри, я кашлянула, шмыгнула носом и вдруг повалилась головой ему в плечо и завыла – жалобно, тоненько, на одной ноте. Гришка не произносил ни слова. Он просто держал свою удивительно тёплую для такого промозглого дня широкую ладонь на моей спине, между лопаток, и шумно дышал в висок, прижимая к себе мою голову. И от этого почему-то становилось легче.

Когда слёзы иссякли и я замолчала, лишь судорожно вздрагивая время от времени, он вдруг просунул руку в карман своей куртки и вытащил оттуда половинку бублика и яблоко.

– На вот, поешь! Небось голодная целый день!

Я снова всхлипнула и вгрызлась зубами в бублик.

Вскоре состоялось торжественное прощание, организованное городским пароходством. Закрытые гробы с установленными на крышках фотографиями, море цветов – чересчур ярких, крупных, бутафорских. Траурные речи, даже оркестр. Помню, меня сфотографировал местный корреспондент – должно быть, отличный получился снимок для статьи в вечерней газете, очень проникновенный. Девочка, оставшаяся сиротой в результате жуткой трагедии. Потому что пароход вышел из пункта А, но не дошёл до пункта Б, разбился о камни у берегов Йокогамы…

Дед всё прощание стоял рядом со мной и сжимал мою руку. Ему доводилось уже присутствовать на таких мероприятиях – он ведь был моряком, а в море случалось всякое… Тогда, в детстве, мне казалось, что ему, наверное, проще всё это перенести, ведь он был на похоронах не впервые. Я не знала ещё, что к боли невозможно привыкнуть, что от неё не вырабатывается иммунитет. И сжиться с ней можно единственным способом – обуздать её, не дать себя раздавить, пить маленькими порциями каждый день и постоянно носить в себе её едкое послевкусие.

Панихида закончилась, и гробы опустили в сырую землю. Их так и не открыли – я даже не знала, удалось ли доставить в город их тела, или в гробах похоронили обломки личных вещей или деталей корабля, как часто бывает при крушениях.

Мы с дедом вернулись домой, и первое, что бросилось в глаза, – в доме ничего не изменилось. Дед словно бы продолжал их ждать, делать вид, что они здесь частые гости. Дом смущал меня знакомыми запахами, появлявшимися из ниоткуда. Вот отчего-то повеяло в моей комнате мамиными духами, вот вдруг будто бы закурил на крыльце папиросу отец.

Я совсем перестала выходить на улицу. Отказывалась идти в школу, спускаться хотя бы во двор. Дед поднимался ко мне в комнату, аккуратно усаживался на табуретку рядом с кроватью и пытался со мной поговорить.

– Надо жить, Радочка, – вздыхал он. – Ничего не попишешь, так бывает… Надо жить.

Я страшно злилась на него за эти слова, зарывалась головой под подушку и отказывалась отвечать. Так бывает… Я не хотела, чтобы так бывало. Я не могла простить мир за то, что он оказался слишком жесток ко мне.

В один из дней на край моей кровати кто-то сел. Я было решила, что это опять дед, но, ощутив, как моей руки коснулась загрубевшая исцарапанная ладонь, поняла, что это Гриша.

– Ты чего тут развалилась? – спросил он. – Там весна уже вовсю, солнце шпарит. А ты тут тухнешь в одиночестве.

– Хочу и тухну, – буркнула я.

Он вдруг покрепче схватил меня за руку и рванул вниз с кровати. Я шлёпнулась на пол и оторопело покрутила головой.

– Ты что? Обалдел, что ли? – рявкнула я на него.

Гриша лишь рассмеялся:

– Ну слава богу, орать не разучилась. А я уж испугался… Вставай давай. Пошли прогуляемся.

Он так и не выпустил мою руку – наверное, боялся, что я снова заберусь на кровать и теперь уже вцеплюсь в неё намертво. Осторожно потянул меня вверх, заставляя встать с пола, а затем повёл к выходу из комнаты. Я шла за ним, совершенно безучастная. На сопротивление требовалось слишком много энергии, и мне проще было подчиниться и выдержать эту дурацкую прогулку. Поэтому я послушно зашнуровала кроссовки и накинула ветровку. Дед проводил нас с Гришей пристальным взглядом, но не произнёс ни слова.

На улице и в самом деле вовсю шпарило солнце. Я даже зажмурилась невольно – так больно оно резануло меня по глазам после нескольких недель, проведённых практически в заточении. Мне вдруг стало стыдно, что я всего этого не заметила, не заметила, как наступила настоящая цветущая и кипучая весна.

С Гришей мы, не сговариваясь, побрели в сторону леса. Под деревьями было ещё прохладно, изредка чавкала под ногами непросохшая грязь. Но и тут вовсю била ключом жизнь. Пряно пахло смолой, терпко – прорвавшимися почками и первой мягкой листвой, откуда ни возьмись вспархивали разноцветные бабочки. Весело гомонили птицы в сплетении ветвей над нашими головами. Мы дошли до болота, того самого, где нашёл меня в прошлый раз Гриша, и я ойкнула, увидев, как кишат в зыбкой топи шустрые головастики.

– Пошли-пошли, я тебе кое-что показать хочу, – потянул меня за руку Гришка.

Мы отправились к поваленному дереву. Я любила это место. Здесь поперёк полянки лежал длинный ствол старой осины. Я не знала, отчего она упала: то ли была повалена ветром, то ли надломилась от старости, или её изгрызла какая-то болезнь. Она просто лежала тут – и на её покатом стволе удобно было сидеть.

Гришка отошёл чуть дальше, туда, где ветки поваленной осины образовывали что-то вроде крохотного шалашика, опустился на колени и подозвал меня:

– Смотри! Вот здесь…

Я подошла к нему, тоже бухнулась коленями на землю и наклонилась над его руками.

Там, в сплетении ветвей, белел крохотный нежный, хрупкий ландыш. Тоненький, чуть согнувшийся стебелёк, словно под тяжестью четырёх белых колокольчиков.

– Это первый в этом году, – заговорщически сообщил мне Гришка. – Я весь лес облазил – больше нету пока.

Я осторожно просунула руку сквозь ветки, прикоснулась кончиком пальца к белоснежным колокольчикам и вдруг почувствовала, как снежный ком, все это время сидевший у меня в груди, подтаял, треснул и солоноватой влагой выступил на глаза.

– Гриша, почему оно – вот так? Как вообще может так быть? – хрипло пробормотала я.

Я в то время была всего лишь ребёнком и ещё не умела выражать словами свои переживания. Я хотела спросить его, как на земле может умещаться столько ужасного и столько прекрасного одновременно. И что же это – высшее равнодушие или, напротив, справедливость, которая одновременно дарит и отнимает, разрушает и создаёт, и всё это делает с одинаковым упорством и старанием. И как научиться принимать и то и другое, и смиренно переносить потери и благодарить за дары. Я хотела спросить у него об этом, но не умела высказать. И все же, как мне показалось, он понял меня. Дёрнул своими широкими плечами в ответ и буркнул:

– Я не знаю, Рада. Но это же здорово, что есть и такое. Иначе бы совсем…

Мы еще какое-то время сидели молча, соприкасаясь коленками, я осторожно вытащила руку из веток и предложила Гришке.

– Давай получше его спрячем, чтобы не заметил никто и не сорвал. Будем его беречь.

И он понимающе кивнул.

И с этого дня всё как-то понемногу вошло в колею. Боль никуда не делась, нет. Она просто притупилась и стала чем-то привычным. Конечно, я всё ещё вздрагивала, натыкаясь где-то на мамины или отцовские вещи, когда меня, словно клинком, внезапно прошивало отчаяние. Конечно, я так никогда и не смогла заставить себя войти в нашу с родителями квартиру. Дед, кажется, тоже был там всего один раз, запер все замки и больше не возвращался, лишь раз в месяц исправно платил в городе квартплату.

Я толком не заметила, как между нами всё начало смутно меняться, будто стало сгущаться какое-то напряжение, острое разлитое в воздухе электричество, как перед грозой. Нет, ничего не изменилось, мы по-прежнему гоняли на велосипеде, мутузились в траве, сигали вместе в воду со старого пирса, влезали на деревья, поддерживая и подталкивая друг друга. Но каждое наше движение, каждый взгляд наполнялись каким-то смыслом, ожиданием чего-то нам пока непонятного и даже опасного.

Иногда, бывало, я забиралась на велосипед, обхватывала Гришу руками поперек живота и вдруг замечала, как каменели под моими ладонями мышцы его пресса. Смотрела на влажные от пота пряди на его затылке и… ощущала нечто странное, необъяснимое, какое-то давление в солнечном сплетении и груди – меня переполняло изнутри странным восторгом…

Не то чтобы я не задумывалась о любви. В тот год мне исполнилось пятнадцать, к тому времени я прочитала целую библиотеку книг и, конечно, была в курсе, что все юные девы рано или поздно дожидаются рыцаря на белом коне, который навсегда забирает себе их сердца. Просто… Просто мне было странно и неловко осознавать, что Гришка – мой лучший друг, почти брат, почти второе я – вдруг окажется именно тем, о чем я читала в книгах. Мы, если можно так выразиться, ходили вокруг этих своих чувств на цыпочках, боясь потревожить их, сломать неосторожным взглядом, жестом, поступком. Так между нами и не происходило ничего до того дня, который часто потом снился мне по ночам. До того обещающего жаркий день прохладного майского утра, когда я, очередной раз сбежав с уроков, нашла его в лесу на нашем дереве, а он вдруг меня поцеловал. До того дня, когда, услышав внизу с тропинки голоса, я каким-то шестым чувством ощутила, что отныне жизнь моя изменится навсегда.

Глава 2

– Рада! Казанцева! – продолжала выкрикивать Валентина Викторовна.

И я сразу поняла, что случилось что-то из ряда вон выходящее и, скорее всего, плохое, иначе зачем бы моя классная руководительница потащилась искать меня в лес?

У меня немедленно похолодело где-то под левой лопаткой. Наверное, с того самого момента в жизни, когда я узнала о гибели родителей, у меня что-то надломилось внутри, и я каждый день, каждую секунду стала подсознательно ждать нового несчастья.

– Я здесь, – севшим голосом отозвалась я и принялась осторожно слезать с дерева.

Гриша, конечно же, двинулся за мной. Я спустилась вниз, в последний момент зацепившись лодыжкой о ветку и неприятно ссадив кожу, остановилась, стряхнула с джинсов налипшие кусочки коры и веток, а потом выбралась из кустов и выступила на тропинку.

Валентина Викторовна, полная, но достаточно молодая женщина, одетая в синтетическое платье кричащего ярко-синего цвета, с расплывшейся на губах красной помадой, вздрогнула, посмотрев на меня, и привычно начала было:

– Казанцева, сколько я могу повторять, что в конце года…

Но затем вдруг осеклась. Видимо, эти слова вырвались у неё при виде меня чисто рефлекторно, и лишь потом она вспомнила, что пришла за мной по другому поводу. За спиной её маячил невысокий хилый мужичонка в застиранной клетчатой рубашке с короткими рукавами.

– Казанцева, – снова начала Валентина Викторовна и добавила уже чуть мягче: – Радочка…

Я почувствовала, как вырос рядом со мной Гришка. Уловила привычное исходящее от него тепло и надежность.

– Радочка, это Владимир… – она беспомощно оглянулась на незнакомого мужичка, и тот буркнул:

– Степанович.

– Это Владимир Степанович, – продолжила Валентина Викторовна. – Он из городской социальной службы. Дело в том, что…

– Что? – одними губами выговорила я.

– Да говорите уже! – выступил вперед Гришка.

– С тобой, Михеев, вообще будет отдельный разговор, – снова сорвалась на привычные учительские интонации Валентина Викторовна, а потом опять спохватилась: – Радочка, дело в том, что с твоим дедушкой… случилось несчастье. К вам сегодня заходил электрик из ЖЭКа, никто не открывал, но калитка была не заперта. Он вошёл и увидел твоего дедушку во дворе… Вызвал «Скорую», но…

– Что с ним? – глухо спросила я.

– Обширный инфаркт. Радочка, он скончался, прими мои соболезнования.

Как ни странно, я в первые минуты почти ничего не почувствовала. Однажды в детстве я сорвалась с дерева. Не рассчитала, уцепилась за гнилой сук, и он с треском обломился. Я плашмя упала на землю, на живот. И в первые секунды не ощутила никакой боли, никакого страха. Я просто не могла вдохнуть. Хлопала расширенными глазами и с ужасом понимала, что тело отказывается мне подчиняться, грудная клетка не раскрывается, воздух не попадает в легкие.

Так было и сейчас. Я смотрела на Валентину Викторовну – от её ярко-синего платья у меня рябило в глазах. Смотрела на Владимира Степановича, косившегося на часы. На сочную весеннюю зелень леса и понимала, что не могу вдохнуть, словно поперёк грудной клетки затянули стальной обруч.

А потом моего плеча коснулась горячая Гришкина ладонь – и воздух стремительным потоком ринулся в лёгкие. Я захлебнулась им, закашлялась, чувствуя острое жжение глубоко внутри.

– Нужно было сообщить родственникам, – продолжала меж тем Валентина Викторовна. – Но, как мне известно, вы с дедушкой жили вдвоём… Радочка, прими мои искренние соболезнования.

– Да… – пробормотала я. – Да, конечно, – потом помолчала и добавила: – Спасибо.

Я как-то совсем не знала, что следует произносить в таких случаях. В голове у меня вертелось только одно – ведь я обещала ему, что сегодня вечером наконец перемою в доме окна к весне. Самому деду уже сложно было взбираться на подоконники, и мы всегда делали это вдвоём – он стоял внизу, подтаскивал мне ведро с водой, подавал тряпки, а я лихо терла ими сияющие на ярком солнце стекла. Мы собирались заняться этим сегодня после школы. А теперь… Как же я смогу помыть окна сама, кто-то ведь должен подносить воду…

– Послушай… Рада, я правильно понимаю? – вступил Владимир Степанович. – Скажите, пожалуйста, у вашего деда остались ещё какие-нибудь родственники? Я имею в виду – совершеннолетние? Кто будет заниматься организацией похорон? Или мы устроим всё через городские структуры?

Родственники… Папа и мама погибли шесть лет назад. А теперь дед… Я одна, единственная родственница. Одна? Как же так?

– Тётя Инга, – вдруг вспомнила я. – Сестра моей мамы… Она живет где-то… где-то под Хабаровском.

– А поточнее? – недовольно скривился Владимир Степанович. – Ты сможешь с ней связаться?

Я всё ещё чувствовала себя оглушённой. Смогу ли я связаться с тётей Ингой? Да, наверное… Я видела её в последний раз очень давно, ещё в детстве. Но деду на праздники она звонила. В старой желтой записной книжке в прихожей, на обложке которой нарисованы летящие в воздухе советские атлеты, должен быть её номер.

– Подождите, – вклинился в разговор Гриша. – Я сейчас съезжу на работу к матери. Она поможет. Она займется похоронами…

– Это прекрасно, – скептически отозвался Владимир Степанович. – Но кто все оплатит? Место на кладбище, гроб и прочее? Тоже ваша мать? И потом, девочка несовершеннолетняя, кто возьмёт на себя опеку? Если родственников не окажется, мы вынуждены будем до восемнадцати лет отдать Раду под попечительство госслужб…

– Погодите, – вступила в разговор Валентина Викторовна. Тёткой она была хоть и скандальной, но все же неплохой, где-то даже доброй и отзывчивой. – Я думаю, эти вопросы не обязательно решать сию минуту. Конечно, Рада постарается связаться с тётей. Правда, Радочка? Знаешь что, детка? Пойдём-ка сейчас ко мне… Я позвоню в школу, отпрошусь – мы с тобой пообедаем, всё спокойно обдумаем, а потом уже…

– Нет, извините, а кто будет заниматься телом? – не унимался Владимир Степанович. – Сейчас оно поступило в городской морг, но…

– Да заткнись ты со своим моргом, – рявкнул на него Гриша.

– Я домой пойду, – неожиданно произнесла я. – Я… позвоню тёте Инге, не волнуйтесь. Я… мне просто нужно домой.

Последующие дни я запомнила плохо. Меня всё время дёргали – куда-то подъехать, что-то подписать, кому-то позвонить. Я разговаривала по телефону с тётей Ингой: «Как умер? Ц-ц-ц, какое несчастье… И что же, ты там совсем одна? Так, не волнуйся, я скоро приеду!» Я хлебала борщ у Гришкиной мамы, быстроглазой тёти Маруси. «Так, Рада, ну-ка хвост пистолетом! Ты у меня девочка сильная, справишься! Значит, свидетельство о смерти завтра получим, насчёт места на кладбище я договорилась. Что у нас ещё? Аа, поминки!» Я почти не спала в эти дни. Гришка и его мать настаивали, чтобы я пока переехала к ним, но меня как магнитом тянуло в старый дедовский дом. А там я не могла уснуть – всё бродила по комнатам, прислушивалась к скрипу половиц под ногами.

В одну из ночей, когда за окном сияла холодная, бесцветно-серая луна и жалобно завывал ветер в ветвях молодых сосен, в дверь постучали. Я, как всегда бессонно бродившая по тёмному коридору, испуганно вздрогнула. Кто мог прийти в этот дом, где, казалось, не осталось уже никого? Разве что призрак из прошлого.

Я спустилась вниз и несмело потянула на себя дверь. Разглядев на пороге темную фигуру, я тут же почувствовала, как от облегчения у меня подкосились колени. Это был Гриша. Я не видела его с вечера – когда, в очередной раз отказавшись у них ночевать, опять прибрела в свой омертвевший дом.

– Не спишь? – коротко спросил он.

Я кивнула.

– Не могу. Знаешь, как-то…

– Значит, не будем спать, – решительно заявил Гриша. – Я тебе диски с фильмами принёс. Тут вот есть отличный, про ковбоев. Пошли смотреть.

Мы прошли с ним в большую комнату. Гришка уверенно направился к дивиди-проигрывателю, который когда-то привезли деду из рейса мать с отцом, повозился с ним и вставил диск с фильмом. Затем взял пульт и опустился на пол, привалившись спиной к дивану. Я села рядом с ним. Всё моё тело покалывало от недостатка сна, голова была ватной, в груди надсадно болело. Гришка, одной рукой управляясь с пультом, второй обхватил меня за шею и притянул к себе. Я и представить себе не могла, что мне станет настолько легче просто от того, что я привалюсь к его тёплому плечу.

С экрана на нас, прищурившись, посмотрел Клинт Иствуд, поправил дулом револьвера шляпу, пришпорил лошадь и поскакал навстречу закату.

– Гляди, как несётся, – заметил Гришка.

Потом начал негромко говорить что-то о лошадях, о прериях, о том, как у себя в посёлке учился ездить верхом. Слова его убаюкивали, обволакивали меня, укутывали мягким одеялом. Я сильнее прижалась к нему. Голова стала тяжёлой, съехала с его плеча ниже, куда-то на колени. Гришка обхватил меня, будто пытался взять на руки, как ребёнка. Веки отяжелели, я моргнула раз, два – и вдруг уснула. Впервые за все эти дни уснула спокойно и глубоко.

Проснулась я от того, что кто-то решительно барабанил в дверь.

– Эй, хозяева! Есть кто дома? – выкрикивал незнакомый женский голос.

Я открыла глаза и не сразу поняла, где нахожусь. Это явно была не моя комната – я привыкла, просыпаясь, в первую очередь видеть солнечный квадрат на стареньких тёмно-зеленых обоях и угол полки, на которой стояла некогда склеенная мною модель корабля. Нет, я определенно была не в своей комнате, но всё же дома – запахи и звуки вокруг были родными, привычными – кроме этого бесцеремонного стука в дверь и надсадного голоса.

Я повертела головой, поерзала и наткнулась на тёплое плечо. И только тут вспомнила, что рядом со мной спит Гришка, что мы с ним в большой комнате, на диване, одетые и накрытые пледом. Должно быть, я уснула на полу у него на коленях, и он осторожно перенёс меня сюда и лег рядом, не желая оставлять меня надолго одну. Удивительно, но вчера никто из нас не вспомнил о том странном, невысказанном, что в последние месяцы мешало нам общаться.

И лишь сейчас, при ярком свете весеннего солнца, от этого стука в дверь я почувствовала неприятную неловкость. Смутилась, будто нас с ним застигли за чем-то постыдным, нехорошим.

Злясь на себя за вспыхнувшие щёки, я села на диване и, робея, потрясла его за плечо:

– Гриша! Гриша, просыпайся! Там кто-то пришёл.

– А? Что? – молниеносно подскочил он.

Услышал, как кто-то кричит под дверью, взглянул на меня, торопливо оправлявшую рубашку, тоже вспыхнул и отвёл глаза.

Я быстро отвернулась и пошла в прихожую. Распахнула дверь – и в дом тут же ввалилась огромная неуклюжая тётка в цветастой кофте, обхватила меня руками и заголосила:

– Ох, Радочка, ох, какое несчастье! Какая же ты большая стала да красивая. Вся в мамочку, царствие ей небесное. Ох, детка!

В первые минуты я даже не догадалась, кто это, и лишь потом поняла, что это та самая тётя Инга, с которой я недавно разговаривала по телефону. Она была несколько не такой, как я себе представляла… Я, сказать по правде, вообще не особенно думала о ней. Просто считала, что раз тётя Инга мамина сестра, значит, она будет чем-то похожа на маму. И она действительно чем-то была на неё похожа, если приглядеться, но…

Мне странно было увидеть мамины черты, расположившиеся на совершенно чужом лице. Тетя Инга оказалась ростом значительно ниже, чем была мама. Фигура у неё была не очень полная, но какая-то оплывшая. И если у мамы в каждом движении чувствовались легкость и плавность, то Инга, напротив, была тяжеловесной, неловкой и слегка косолапой. Сдавив меня в объятиях, она первым делом наступила мне на ногу, но, кажется, даже не заметила этого. От неё пахло какими-то душными сладкими духами, и кофта на ней была такая, какую моя мама никогда бы не надела. Волосы у неё были того же цвета, что и у нас с мамой – тёмные, с шоколадным отливом. Вот только у Инги они заметно поредели, были коротко острижены и как-то нелепо примяты к голове. А глаза… Мне показалось чуть ли не оскорблением, что мамины тёмные, прекрасные глаза смотрели на меня с этого чужого и непривлекательного лица.

Покончив с приветствиями, тетя Инга ухватила с пола клетчатую клеёнчатую сумку и по-хозяйски устремилась в дом, продолжая по дороге кудахтать:

– Ну как ты здесь? А я всё думаю, как же так – девочка осталась совсем одна. Подхватилась и первым же поездом приехала… Похорон-то не было ещё? Ну, конечно-конечно, я так и думала, как ты без меня всё организуешь-то…

Я хотела было спросить, почему же она не появилась на похоронах моих родителей. Почему вообще не показывала сюда носа много лет, ограничиваясь поздравительными звонками деду. Я уже собиралась сказать, что церемония будет завтра и что Гришина мама уже всё организовала. Да и городские службы подключились, даже Порт Восточный взял на себя часть расходов, потому как дед прослужил у них много лет. Но не успела, потому что тут тетя Инга увидела топтавшегося в комнате Гришу.

Она посмотрела на него, потом перевела взгляд на меня, и вся та неловкость, что повисла над нами с утра, вспыхнула с новой силой.

– Так ты тут, выходит, не одна, – вкрадчиво произнесла тётя Инга. – А я-то думаю, что это не открывает никто, а вы тут, значит, вдвоём.

Она осеклась и поджала губы. Только впоследствии я поняла, чего ей стоило не устроить сразу с порога базарные разборки с криками и обвинениями.

– Это мой друг Гриша, – начала я. – Он мне очень помог. И его мама помогла с похоронами, они будут завтра…

– Ах, значит, мама, – протянула тётя Инга, и глаза её опасно сверкнули.

Видимо, в этом моём невинном сообщении она почувствовала для себя какую-то угрозу.

– Спасибо, конечно, но теперь нам помощь не понадобится, теперь мы сами. По-родственному, по-семейному… А ты иди, мальчик!

Гришка нахмурился и вопросительно посмотрел на меня. Ему явно стало не по себе от необходимости оставить меня с этой незнакомой женщиной. Но я успокаивающе кивнула ему – как ни крути, мне надо было как-то научиться с ней ладить, найти общий язык.

Гриша ушёл, и тётя Инга тут же начала рыскать по дому, заглядывая во все углы.

– А где у вас документы хранятся? – спрашивала она меня. – Ты ведь понимаешь, перед похоронами нужно всё посмотреть.

– Да мы уже всё собрали, – растерянно отозвалась я. – Свидетельство о смерти и другое…

– Ну все равно нужно посмотреть, – настаивала она. – Так где? Вот тут, в секретере? Ага, поняла…

Она тут же углубилась в бумаги. Её тонкие брови, грубо подкрашенные тёмным карандашом, подпрыгивали на бледном лбу, сдвигались и снова расходились.

– А папина квартира, значит, так и стоит без дела? – деловито осведомилась она.

Я пожала плечами. В родительской квартире я не была с того самого дня, как они ушли в свой последний рейс.

– Непорядок, – покачала головой тетя Инга. – Чего она простаивает? Мы же не богачи какие, квартирами разбрасываться. Нужно сдавать… Дедушка, конечно, старенький уже был, соображал плохо, да? Но мы-то с тобой люди умные… – Она как-то заговорщически на меня посмотрела и хихикнула.

Я снова пожала плечами. Мне, конечно же, хотелось наладить с ней контакт, но вот так предать деда, наверное, самого близкого мне человека, согласившись с тем, что он перед смертью выжил из ума, я не могла.

На следующий день были похороны. Как нарочно, погода ещё ночью испортилась. Похолодало, небо заволокло серыми клочковатыми тучами. То и дело начинал моросить мелкий промозглый дождь, и земля на кладбище совсем раскисла.

Эти похороны совсем не были похожи на похороны моих отца и матери. Тогда всё было официально и торжественно – трагическая гибель большого судна, множество погибших, траур городского значения. Смерть же старого боцмана оказалась событием вполне обыденным. Конечно, из порта прислали какую-то чиновницу, которая, сверяясь с бумажкой, произнесла над гробом полагающуюся речь, но в остальном всё было тихо и скромно. Пришло несколько дедовских старых друзей и коллег, парочка соседей, Гриша с матерью и младшим братом Санькой, тетя Инга и я.

Могильщики, курившие в стороне, услышали, что все замолчали, и подошли ближе.

– Ну что, зарывать, что ли? – спросил один из них и обвёл собравшихся взглядом, не зная, к кому конкретно обращаться.

– Да, пора, – отозвалась тётя Инга и вдруг как-то натурально всхлипнула, припав к дедовской груди. – Папочка, милый, как же ты так…

А я всё смотрела на неё и думала, почему же она совсем не приезжала к нему, пока он был жив. Наконец Инга отошла и звучно высморкалась в платок. Рабочие накрыли гроб крышкой и стали его заколачивать. Эти сухие удары отдавались где-то у меня в висках. Я почувствовала, как за моей спиной оказался Гриша, просунул руку мне в карман и сжал мои ледяные пальцы. Затем гроб обвили верёвками, подцепили и принялись, матерясь и покрикивая друг на друга, опускать в могилу.

На крышку с глухим стуком упали первые комья земли. Не в силах оставаться там более, я развернулась и пошла прочь, пробираясь между выкрашенных чёрной, зелёной и голубой краской оград. Гриша немедленно двинулся следом.

Оглянувшись, я увидела, как на месте разрытой могилы вырос свежий земляной холм. Работники повтыкали в землю лопаты, и один из них обратился к Инге:

– Хозяйка, так хорошо бы… это… на помин души, так сказать.

Та тут же ощерилась:

– Нечего, нечего. Вам лишь бы нажраться, алкашня! У меня лишних денег нет. И так на последнее отца хороню.

Поминки проходили в столовой завода, где работала тётя Маруся. Ей каким-то образом удалось договориться, сторговаться за полцены, выкроить последние крохи с нищенской зарплаты. На столе остывали стопки пористых золотистых блинов, все поднимали рюмки и пили не чокаясь. А во главе стола стояла все та же дедовская фотография, перед ней – рюмка водки, накрытая кусочком черного хлеба.

Я сидела за столом, словно в полусне, слушала тихое жужжание голосов. Мне всё казалось, что сейчас откуда-нибудь из коридора войдёт дед, тронет меня сухой рукой за плечо и скажет:

– Ну, пойдем домой, Радочка. Хватит уже, посидели.

Невозможно было осознать, что этого никогда больше не случится.

– Ну слава богу, слава богу, – частила тетя Инга. – Похоронили, как полагается, справились. И поминки организовали не хуже, чем у людей.

Мне хотелось заметить ей, что сама она, приехав только вчера, не потратила и копейки, а теперь сидит здесь и делает вид, будто всё это ее заслуга. Однако я промолчала.

– Ну дома-то мы, конечно, еще раз соберёмся. Девять дней, сорок дней… – продолжала она. – Уже в семейном кругу, без посторонних…

– Дома? – переспросила ее тётя Маруся.

– Ну конечно, в Хабаровске, – закивала Инга. – С Радочкой, с моими оглоедами…

– Почему в Хабаровске? – кажется, впервые за весь этот день заговорила я.

– Ну а где же? – изумилась тетя Инга. – Мы же в Хабаровске живём, а ты теперь с нами будешь.

– Так вы забираете Раду в Хабаровск? – уточнила тётя Маруся.