Николай Лейкин
На заработках. Роман из жизни чернорабочих женщин

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

I

По топкой, не высохшей еще глинистой земле на огород входили четыре деревенские женщины с пестрядинными котомками за плечами. Женщины были одеты в синие нанковые ватные душегреи, из-под которых виднелись розовые ситцевые с крупными разводами короткие юбки, дававшие возможность видеть, что все женщины были в мужских сапогах с высокими голенищами. Серые шерстяные платки окутывали их головы, а концы платков были спрятаны под душегреями. Женщины были одеты, как говорится, в одно перо, да и лица у них были почти одинаковые: круглые, с узкими глазами, с лупившеюся почему-то кожею на щеках. Далее фигуры их совершенно походили друг на дружку: толстобрюхие, коротенькие, с широкими плечами, с большими красными руками. Они вошли на огород сквозь открытые ворота в заборе и, поглядывая по сторонам, переминались с ноги на ногу в глинистой земле, смешанной с навозом, и не решались идти дальше. Был конец марта. Огород еще не был разделан, гряд не было еще и помину, в капустном отделении из земли торчали прошлогодние потемневшие кочерыжки, то там, то сям лежали не разбросанные еще кучи навоза, и только около длинного ряда парников со слегка приподнятыми рамами копошились, присев на корточки, такие же точно женщины, как и новопришедшие.

Парники находились на конце огорода. Женщины, копошившиеся около парников, заприметя вошедших на огород женщин, стали с ними перекликаться.

– Землячки! Вам кого? Вы чего ищете? – кричали они.

– Да нам бы вот тут… – робко начали вошедшие на огород женщины.

– Не слышно оттуда. Коли что нужно – идите сюда.

Женщины, копошившиеся около парников, стали манить их руками. К парникам пришлось проходить мимо небольшой избы, не обшитой тесом, около которой лаяла, выбиваясь из сил, привязанная к сколоченной наскоро из досок будке собака.

– А не покусает собачка-то? – кивали пришедшие женщины на собаку.

– Ни-ни… Да она и на привязи. Коли робеете, то подальше пройдите, – послышался отклик.

Женщины, увязая в топкой земле, стали пробираться к парникам. Собака надсажалась еще более. Из избы вышел рослый мужик в красной кумачной рубахе, в жилетке, сапогах бутылками, без шапки, с всклокоченной головой и почесывался. Очевидно, он до сего времени спал.

– Вам чего, тетки? – спросил он, лениво позевывая.

– Да вот тут землячек наших нетути ли?

– А вы какие сами-то будете?

– Новгородские, боровичские.

– Прогневался на нас Господь, и ни одной барочки нынче на Мете не разбило? Так вас дразнят, что ли? Знаем.

– И, милостивец, мы от Мсты-то дальние. Мы сорок верст от Меты.

– Все-таки, поди, кулье-то да мешки с мукой приходили на Мету ловить. Нет тут у меня ваших боровичских. У меня покуда какие есть бабы и девки – все новоладожские. Вам чего, собственно, нужно-то?

– Да уж известно: заработки ищем, на заработки приехали.

– В таком разе нужно к хозяину, а не к бабам. Я хозяин.

Женщины закланялись.

– Не возьмешь ли нас, кормилец, поработать?

Мужик почесал левой рукой под правой мышкой и помолчал.

– Голодухи везде по деревням-то. Вашей сестры ноне будет хоть пруд пруди, – сказал он. – Пока еще все не пришли, потому для огородов еще рановато, но приходить станут стадами. Дешева ноне будет баба, вот потому я заранее и не связываюсь. Как у вас с кормами-то?

– Страсти Божии… – отвечала баба постарше. – К Рождеству уж все съели.

– Ну, вот видишь. И так повсеместно. Я так рассуждаю, что к Николину дню баба такая появится, что просто из-за одних харчей в работу пойдет.

– И, что ты, милостивец!

– Верное слово. Третьего года по весне урожай лучше был, а бабе цена была всего гривенник и уже много – пятиалтынный в день. Прошлой весной баба вертелась на двугривенном и четвертаке, а ноне год голодный. Ни сена нигде, ни овса. Скотину всю продали, старухи в кусочки пошли. Вся вот здешняя округа под Питером в бескормице. Да и не под одним Питером.

Бабы переминались с ноги на ногу и переглядывались друг с дружкой.

– Верно, правильно, – подтвердил свои слова хозяин и еще в подтверждение своих слов спросил: – Ну что, от радости вы сюда пришли в Питер, что ли?

– Да уж какая радость! Все перезаложились и пере-продались кабатчику, чтоб на дорогу что-нибудь выручить. Полдороги ехали, а полдороги пешком. С Любани пешком идем, – отвечали женщины.

– Ну, вот видите.

– Нет ли, милостивец, чего поработать? – кланялись женщины. – Мы бы вот с Благовещеньева дня…

– С Благовещеньева до Покрова? Это чтобы на лето? – перебил их хозяин. – Нет, тетки, нынче такой ряды ни у кого не будет. Всякий себя бережет и опасается. Я говорю, что около вешнего Николы вашей сестры сюда столько понаедет, что из кормов брать будем. С какой же стати передавать лишнее? А вот так, чтоб ни вам не обидно, ни мне не обидно, чтобы во всякое время и вы бы могли уйти, коли не понравится, да и я мог бы вас согнать, коли они невыгодно. Вас сколько?

– Да нас четыре души.

– Ну вот четыре души и возьму, коли дорожиться не будете. Только поденно. Баба ноне будет без цены, это верно, потому год голодный. Погодьте, я только шапку надену да кафтан накину, а то на ветру-то так стоять холодно, – сказал хозяин, ушел в избу и через несколько времени вновь появился в картузе и в синем кафтане внакидку. – Ну-с, работа наша огородная – сами знаете…

– Не живали мы еще, земляк, в Питере-то, – проговорила баба постарше.

– Господин хозяин я тебе буду, а не земляк! – поправил ее хозяин. – Какой я тебе земляк, коли вы боровичские, а я ростовский? Ну так вот: работа наша с зари до зари… Светлые ночи будут – так в восемь часов вечера кончать будем, а требуется поливка – так уж и до девяти вечера… И из-за этого чтоб уж пред хозяином не брыкаться. Воскресенье у вас день на себя, потому праздник, но ежели в засуху поливка, то уж без поливки нельзя. А за поливку в праздник за полдня считаем.

– Да уж это само собой, ступня не золотая, – откликнулась одна из женщин.

– Все вы вначале ступню-то не цените, а потом сейчас и нос задирать, я вас знаю…

– Харчи-то, хозяин, у вас как?

– Харч у нас хороший. В постный день варево со снетком, хлеба вволю; по праздникам – каша, постного масла лей, сколько хочешь; в скоромные дни буженину варим в щах и к каше сало.

– А чай? Чаем поите?

– Вишь, какая чайница! Чай у нас два раза в день. Утром поим и в пять часов поим. Чаем хоть облейся. Сыта будешь.

– Ну а ряда-то, ряда-то какая, господин хозяин? – допытывались женщины.

– Обижать вас не хочу, потому цены на бабу покуда еще нет, будем так говорить, не понаехала еще сюда вся-то баба… Пятнадцать копеек в день – вот какая цена, ну а упадет цена – так уж не прогневайтесь…

Женщины задумались.

– Пятнадцать копеек… Ой, дешево! Да как же это пятнадцать-то копеек? Ведь это, стало быть, всего… четыре с полтиной в месяц?! – заговорили они.

– Меньше. Потому по праздникам весной работы нет, – дал ответ хозяин.

– Господи Иисусе! Да ведь это за лето и на паспорта, и на дорогу не скопишь!

– Зато сама сыта будешь. На наших харчах тело живо нагуляешь. У нас на счета харчей хорошо. Ах да… Первые ваши деньги пойдут не на руки вам, а на прописку паспортов и на больничные. Здесь ведь Питер, здесь прописаться надо и рубль больничных уплатить.

Женщины переглянулись.

– Сестрицы, так как же это так? Неужто за пятиалтынный?

– А уж как знаете. Вон спросите у тех баб, – отвечал хозяин, кивая на парники. – Они также по этой цене работают.

– Ты бы хоть по двугривенничку, господин хозяин?..

– Будет цена на бабу двугривенный – я и за двугривенным не постою, но не может этого нонче быть, потому голодуха.

– А к Троице платков дарить не будешь? – спросила одна из женщин. – У нас бабы ходили в Питер, так им по городам к Троицыну дню по платку…

– То за летнюю ряду, то с Благовещеньева по Покров и по книжке ежели, а я вас поденно ряжу, потому летней ряды ноне не будет. Какие ноне платки!

Женщины колебались.

– Ну, подумайте, пошушукайтесь промеж себя, а я в избу чай пить пойду. Потом скажете, на чем решили, – сказал хозяин и направился в избу.

Бабы остались на огороде и стали шептаться.

II

– На втором огороде, девоньки, по пятнадцати копеек в день… По пятнадцати копеек… Уж это что-то больно дешево… – начала, покачивая головой, женщина постарше, у которой совсем отсутствовали брови.

– Пронюхали, что повсюду голодуха, – вот и стачались, вот и прижимают, – отвечала вторая пожилая женщина, но с густыми бровями.

– Как же Акулина-то летось по восьми с полтиной в месяц на огороде жила?! – дивилась молодая женщина с необычайно развитой грудью.

– Так ведь то было летось, когда кормы были, а теперича цены другие.

– Беда! – покрутила опять головой безбровая женщина. – Неужто же за пятнадцать копеек оставаться? Ведь это что же… Ведь это помирать… Да он вон еще что говорит… Хозяин-то то есть… Он говорит, что первые деньги пойдут на прописку паспорта да на больницу.

– А на прописку да на больницу-то много ль надоть? – спросила совсем молоденькая женщина, курносая и с выбившеюся из-под платка белокурою прядью волос. – Сколько денег-то?

– А нам почем же знать! Мы так же, как и ты, в первый раз в Питере, – отвечала женщина с густыми бровями. – Надо будет вон тех баб поспрошать, что около парников копошатся.

Нерешительным шагом женщины прошли к парникам, в которых, присев на корточках, выпалывали сорную траву другие женщины.

– Порядились, что ли? – встретила вопросом одна из женщин у парников новопришедших женщин.

– Да как рядиться, умница, коли по пятнадцати копеек в день дает, – сказала безбровая женщина.

– Цены такие. Мы уж тоже совались, да нигде не берут. Работы на огородах ведь еще не начались. Только там и работают, где парники, а ведь парники-то не на каждом огороде.

– Вы, умница, новоладожские?

– Новоладожские.

– Бывалые в Питере-то?

– Бывалые. Кажинный год по весне в Питер ходим.

– Так неужто по пятнадцати копеек подрядившись?

– По пятнадцати, а только с хозяйской баней. По субботам у нас от хозяина восемь копеек на баню… Так и вы уговаривайтесь. Здесь ведь не то что в деревне, даром никуда не пустят попариться, а везде надо платить деньги. Пять копеек баня-то стоит, ну да мыло, веник.

– Неужто и веник купить нужно?! – удивленно воскликнула молоденькая женщина.

– А ты думала, как! Веник – копейка, а то и две. Здесь за все плата. Питер – город дорогой.

– А вот у нас в деревне пошел в лес, наломал…

– А здесь за поломку-то по шее накостыляют. Да и некуда идти ломать, потому лесов поблизости нет.

– Ну, у соседей попросить.

– Молчи, Аришка! Ну что зря брешешь! – оборвала курносую женщину безбровая и спросила женщин, копошившихся у парников: – Вы замужние будете или девушки?

– Я-то девушка буду, вон и та девушка, – отвечала черноглазая новоладожская женщина, указывая на рябую женщину. – А вон те три замужние.

– Хороша ты девушка, коли ребенка в деревне оставила, – улыбнулась худая скуластая женщина в полосатом красном платке на голове и на плечах, концы которого были завязаны сзади за спиной.

– Это, Мавра Алексеевна, в состав не входит, – огрызнулась черноглазая женщина. – Зачем зубы скалить! По паспорту я девушка – вот и весь сказ.

– А вот, милая, сколько с вас хозяин за прописку паспортов-то вычитает? – спросила безбровая женщина.

– Рубль тридцать. Это уж у него положение. Рубль на больничное и тридцать копеек за прописку.

– Фу, тяготы какие! Ведь это сколько же ден задарма жить?

– Да, почитай, что девять ден отъелозить придется. Мы уж сочли.

– Арина! Слышишь! А ты хотела первые три рубля матери сейчас же в деревню послать на выкуп полушубка. Долгонько трех-то рублей не увидишь, – сказала безбровая женщина курносой женщине.

Курносая в ответ только широко открыла глаза и рот и тупо посмотрела на безбровую.

– Беда, как трудно! – послышалось у новопришедших женщин.

– Да уж чего труднее! – вздохнули женщины, копающиеся в парниках. – Вы все из одной деревни будете? – задали они вопрос новопришедшим женщинам.

– Трое из одной деревни, а она вон одиннадцать верст от нас, – отвечала безбровая женщина, кивая на курносую.

– И все в первый раз в Питере?

– В том-то и дело, что в первый. Порядков здешних не знаем, наговорили нам, что в Питере хорошо…

– Что деньги здесь по улицам валяются? – подхватила черноглазая женщина, отбрасывая от себя горсть сорной травы, вырванной из парника. – Нет, брат, милая, в Питере тоже ой-ой как трудно! Вы-то замужние будете?

– Я замужняя. Нынче всей семьей из деревни от голодухи ушли. А вон энто три девушки. Молоденьким-то замуж бы выходить, а вон послали родители на заработку.

– За кого выходить-то, коли все парни на заработках! – откликнулась одна из товарок безбровой женщины и спросила землячек: – Так как же решим, девушки: оставаться здесь на огороде или искать, лучше чего нет ли?

– А где ты лучшего-то по теперешнему времени найдешь? – спросила одна из женщин от парников. – Поди-ка, сунься.

– Да наша же землячка в прошлом году здесь, в Питере, на кирпичном заводе работала и по восьми гривен в день доставала.

– А кирпичные-то заводы нешто теперь работают? Кирпичные-то заводы, дай бог, к Троице… А до Троицы-то десять раз с голоду помереть успеешь. И мы кирпичные заводы чудесно знаем, да по весне на них работы нет.

– Пятнадцать-то копеек уж очень дешево. Мы зимой у нас в деревне дрова складывали в лесу в поленницы – и то по гривеннику в день на хозяйских харчах. Одно только разве, что чаем не поили. Нет, для Питера уж это очень дешево.

Говорила это курносая женщина. На нее тотчас же набросилась безбровая:

– Ay тебя много ли денег-то на ночлег да на пропитание осталось, чтобы фыркать на пятнадцать копеек?

– Да двенадцать копеек еще есть.

– Двенадцать копеек! Нешто в Питере можно на двенадцать копеек! – заговорила у парника черноглазая женщина. – Что ты в Питере на двенадцать копеек поделаешь?!

– А у нас, милая, еще того меньше, – подхватила безбровая женщина.

– Ну, так мой совет – оставаться здесь и работать покуда за пятнадцать копеек, а потом видно будет. Мы сами так же… Вот теперь работаем, а под рукой разузнаем. И как разузнаем, что где получше, то сейчас долой, ежели хозяин не прибавит. Только смотрите, что ежели уж он возьмет вас к себе в работу, то раньше, как через десять ден, вас от себя не выпустит, потому прописка паспортов и больничные… Так уж и знайте, что покуда рубль тридцать ему за прописку да за больничные не отработаете, он и паспортов вам ваших не отдаст.

– Так что ж, девоньки, останемся? – сказала безбровая женщина. – Ведь вот не хуже нас люди, да работают же за пятнадцать копеек.

– Выговаривайте только в кажинную субботу на банное восемь копеек, а то хозяин и от нас хотел утянуть, – продолжала черноглазая женщина.

– Да уж как вы, так и мы… Согласны, девоньки?

– Конечно же, надо оставаться.

Из избы вышел хозяин. На этот раз он был в синем кафтане и шапке.

– Надумались, землячки? – спросил он женщин, пришедших наниматься.

– Да уж что с тобой делать! Бери паспорты и пусти в избу котомки скинуть, – отвечали те. – Только чтоб уж нам на баню по субботам по восемь копеек.

– Пронюхали уж? – улыбнулся хозяин. – Ну да ладно, – махнул он рукой. – Идите в избу и развьючивайтесь. Сейчас вас чаем поить буду и паспорты от вас отберу. А только плата с завтрого, хоть вы сегодня малость мне и поработаете около парников.

Женщины направились в избу.

III

В избе кипел нечищеный самовар на некрашеном столе. Пахло дымом, печеным хлебом, кислой капустой. Нанявшиеся на заработки женщины успели уже снять с себя котомки и душегрейки и пили чай из разнокалиберной посуды. Хозяин дал им по куску сахару. Сам он до чаю не касался, так как успел уже напиться раньше. Он сидел на скамейке поодаль и смотрел на глотающих горячую воду женщин.

– Да вот еще, чтоб вы знали, – начал он. – Стряпух я для артели не держу, а у меня такое заведение, чтоб по очереди… Как какую бабу или девку назначу, та и стряпай. Сейчас это утречком встать, дров наколоть, воды из колодца наносить, печь вытопить – ну, и варево чтоб к полудню было. Вот тоже самовар наставить.

– Да уж это порядок известный, – отвечали женщины.

– Нет, на других огородах есть матки-стряпухи, или хозяйки стряпают, а я живу без хозяйки, у меня хозяйка в деревне. Мы ведь тоже сюда только к февралю приезжаем, чтоб парники набить да огурцы посеять и там разное прочее, а с осени живем в деревне. К маю месяцу артель-то скопится. Вот после Пасхи мужики понаедут. Теперь у меня трое, а летом бывает десять работников. Тоже чтобы обстирать их и меня. Не нанимать же нам прачек. Это тоже которую назначу… Так вот уж, чтоб не пятиться, наперед говорю.

– Да уж коли ежели другие бабы согласились, то что ж… И мы отступать не будем, – опять ответили женщины, переглянувшись между собой.

– Само собой, все на одном положении.

– Пятнадцать-то копеек в день – только уж очень, господин хозяин, дешево, – сказала безбровая женщина.

– Сунься, поищи, где подороже. К лету, может статься, цены и поднимутся, а теперь весна. Куда баба-то сунется, окромя огорода? Да и огород-то надо такой, который с парниками. Где без парников огород, так хозяева еще и ворот не отворяли. Ведь земля не везде еще оттаяла. Гряды будем делать только после Фомина воскресенья. Ну, давайте паспорты, коли решили оставаться.

Женщины полезли в котомки за паспортами. Хозяин взял паспорты и принялся их рассматривать.

– Которая из вас Акулина? Которая замужняя-то? – спросил он.

– Я, – отвечала безбровая женщина. – Ребеночка, голубчик, свекрови в деревне оставила, – прибавила она, слезливо моргнув глазами. – Ребеночек-то грудной, махонький… Вот все думаю, как он там на соске. Двух старшеньких-то мне не жаль. Те уж бегают, а этот самый махонький-премахонький. На Спиридона Поворота я его родила. Спиридоном и звать. Мальчик. Да мальчик-то такой хороший! Четвертый месяц ему еще только, а уж все понимает, глазенки такие шустрые.

Безбровая женщина умолкла и утерла глаза кончиком головного платка.

– Ну, у свекрови мальчик, так чего ж горевать? Свекровь – бабушка и подчас бывает лучше матери. У свекрови все равно что у Бога.

– Без груди-то, милый человек, о-ох как трудно ребенка поднять! Вас, господин хозяин, как звать?

– Ардальон Сергеич.

– На соске-то, Ардальон Сергеич, голубчик, ой-ой как трудно трехмесячному ребеночку.

– Обтерпится, привыкнет. Ну а вы три – девушки? – спросил хозяин, ухмыльнувшись, других женщин.

– Девушки, – отвечали те в свою очередь, хихикнув.

– Настоящие девушки, настоящие. У нас по деревням баловства этого нет, – отвечала за них безбровая Акулина.

– А по мне, хоть бы и ненастоящие. Мне насчет этого плевать. Я так только, к слову. Впрочем, у меня рука легкая. У меня придет в марте полольщица девушкой, а смотришь, после Покрова здесь осталась и уж в январе у господ в мамках кормилицей живет. Вот нынче на улице одну свою прошлогоднюю встретил. Идет в шелковом сарафане с позументом, шелковый шугай на ней такой, что бык забодает, на голове кокошник с бусами, и лакей в ливрее в карету ее сажает. Должно статься, до графского дома достукалась, графчика кормит. Счастье…

– Ну, уж от этого счастья избави Бог наших девушек, – отвечала безбровая женщина. – Матери-то, прощаясь с ними, как они наказывали, чтобы я за ними смотрела! «Чуть что, – говорят, – Акулина, так ты им косы вырви».

– Вырывай или не вырывай, а толку от этого не будет. Питер – город-забалуй. А в кормилки в хороший дом попадет, так так-то родителям на голодные зубы в деревне поможет, что в лучшем виде! Да и себе приданое скопит. У нас в Питере такое заведение, что коли ежели кормилка барского ребенка выкормит, то ей всю одежду на руки отдают, тюфяк, подушки да деньгами на отвальную.

– Ну уж, что уж… Зачем такие слова? У тебя, верно, своих-то дочерей нет?

– Дышловая пара в деревне: одной семь лет, а другой – девять.

– Были бы постарше, так не говорил.

– Да ведь я к слову, а по мне, хоть куда хочешь поступай с моего огорода, хоть в принцессы. Вы когда из деревни-то тронулись?

– Четвертый день. Ведь много пешком шли. Денег-то на всю дорогу на чугунку у нас не хватило, – рассказывала безбровая женщина.

– Очень голодно у вас в деревне-то?

– Страсти Божии… Только еще у кого работник или работница в Питере есть, тот дом и держится, а то не приведи господи как трудно. Всю скотину за зиму пораспродали. Ребятишки без молока сидят. Сена у нас в наших местах всегда было много, а прошлый год все повыгорело. Болотина и та посохла – вот какое лето было. Хлеб иные тоже еле на семена сняли, овес тоже пропал. Кабы не грибная осень – ложись и умирай. Грибы еще малость поддержали, потому сушили и на сторону продавали. А только уж и цены же были! Скупщики, видя голодуху, так прижимали, что не приведи бог!

– Хлеба-то своего докелева хватило?

– Да мы так уж что к Николину дню покупать начали. И семена съели, и ничего-то у нас нет. Вот муж на барки нанялся к хозяину, а я в Питер пошла. Что достанем – сейчас надо старикам в деревню на семена послать, а то сеять нечем.

– Разве уж что муж твой с барок расстарается, а ведь тебе нескоро на семена наковырять.

– А ты вот что… Ты закабали меня, милостивец, на лето да дай пять рублев, чтобы в деревню на семена послать. За это я тебе в ножки поклонюсь, – проговорила безбровая женщина, встала с лавки и поклонилась хозяину.

Хозяин махнул рукой.

– Такие ли ноне времена, чтобы бабам по пяти рублей вперед давать, – сказал он. – Нет, не те времена. Мы так ждем, что баба будет после Николы вовсе без цены. Дешева нынче будет баба, совсем дешева.

– Грехи! – покрутила головой безбровая баба и тяжело вздохнула.

Хозяин помолчал, почесал под мышкой и сказал:

– Ну, чай отопьете, так первым делом идите на огород прошлогодние кочерыжки из земли выдергивать, носите их на носилках к избе и складывайте в кучи. Повы-сохнут, так летом топить ими будем.

– Что прикажешь, господин хозяин, то и сделаем.

– Вот за кочерыжки и принимайтесь. Стлаться и спать все будете вот тут в избе, покуда тепло не станет, а станет тепло, так у нас и навес, и чердак есть. Там отлично.

– Спасибо, голубчик, спасибо. Только бы приткнуться где было.

– А тебя, шустрая, как звать? – спросил хозяин курносенькую молодую девушку.

– Меня-то? Меня Ариной, – отвечала та, широко улыбаясь.

– Ну а ты, Арина, завтра с утра в стряпки ступай. Провиант, какой нужно для хлебова, от меня получишь. А что делать нужно, я сказал. Ведь матери, поди, в деревне по хозяйству помогала?

– Еще бы не помогать!

– Ну, вот и топи печку, и вари варево для всех.

Хозяин поднялся со скамейки и стал застегивать кафтан, собираясь выходить из избы. Опрокидывали кверху донышком свои чашки и стаканы и работницы, покончив с чаепитием и собираясь идти к работе.

IV

Ранним утром, еще только свет забрезжился, а уж хозяин огорода, Ардальон Сергеев, проснулся. Он спал в избе за дощатой перегородкой, в маленькой каморке, имеющей, впрочем, крошечное окно и обставленной скамейкой и простым деревянным столом, покрытым красной ярославской салфеткой. На стене висели дешевые часы московского изделия с холщовым мешочком песку на веревке вместо гири. Спал он на койке, устроенной из досок, положенных на козлы, на разостланном войлоке, укрывшись полушубком, и имел в головах громаднейшую подушку в ситцевой наволочке. Часы показывали пятый час в исходе. Потянувшись на койке, он сел, свесив босые ноги, почесался, поскоблив у себя живот и под мышками, и, зевая, начал обуваться. Обувшись и все еще зевая, он вышел из-за перегородки. В избе на полу и на лавках около стен спали, положив под голову котомки и мешки, три мужика и до десятка женщин. Ступая по полу и стараясь не наступить на ноги спящим, Ардальон Сергеев направился к двери и вышел на крыльцо, чтоб умыться, но в висевшем около крыльца глиняном рукомойнике воды не было. Ардальон Сергеев снова вернулся в избу и крикнул:

– Стряпка! Кого я в стряпки назначил? В рукомойнике воды нет. Надо воды из колодца наносить! Эй, Арина! Курносая! Где ты тут? Я, кажись, тебя в стряпки на сегодня назначил? Что ж ты с водой-то? Надо вставать и воды принесть. И в ведре воды нет. Что это за безобразие!

Женщины подняли головы и смотрели посоловелыми от сна глазами.

– Где тут у вас Арина валяется? Пусть встает да воду носит. Умыться даже нечем, – продолжал хозяин.

На полу зашевелились.

– Ариша! Вставай! Хозяин будит! – заговорила безбровая Акулина и стала толкать спавшую соседку. – Вставай, Арина, да наноси воды.

На полу поднялась курносая молодая девушка и, держась за половицы руками, щурила глаза и зевала.

– Вставай же, стряпка! – еще раз крикнул хозяин. – Здесь ведь не у себя дома, проклажаться нельзя. Вставай, бери ведра да принеси воды из колодца.

– Сейчас… – заторопилась девушка, вскочила на ноги, бросилась к ведрам, стоящим в углу, и, еще пошатываясь от сна, вышла было на крыльцо, но тотчас же вернулась, сказав: – Босиком-то холодно на дворе, позволь уж прежде обуться, – и стала обуваться.

Хозяин между тем начал будить мужиков и других женщин.

– Вставайте! Чего валяться-то! А то заняли весь пол, так что даже и не пройти… – говорил он, проходя за перегородку и доставая оттуда полотенце.

Вскоре два ведра воды были принесены Ариной, умывальник около крыльца был также наполнен водой, и хозяин принялся умываться. Когда он опять вошел в избу, все уже были на ногах. Арина, умывшаяся у колодца, стояла уже в углу перед закоптелым образом и молилась.

– Открестишься, так печь затопить надо да избу подмести, – отдал он ей приказ.

Вставшие мужики и женщины, достав полотенца, также начали выходить на крыльцо поплескаться у рукомойника. Умывшиеся становились тут же на дворе к востоку лицом и крестились. Хозяин, расчесав гребнем волосы и надев картуз, тоже вышел на двор и широким вздохом втягивал в себя холодный воздух. Было морозно. Лужи застеклянило, земля затвердела, на досках был виден белый морозный иней. Хозяин в неудовольствии покачал головой.

– Вишь, утренник-то какой! – сказал он. – К парникам теперь и приступить нельзя, не токмо чтобы их открывать и полоть в них, а я дармоедов набрал. Ближе как к девяти часам утра и рогож снять с рам невозможно, а то все зазябнет. Когда тут пропалывать!

Мужики и бабы слушали и стояли, как виноватые.

– Да уж от сорока мучеников завсегда по утрам сорок утренников, – сказал маленький, тщедушный мужик-работник с клинистой бородкой.

– «Всегда»! – передразнил его хозяин. – Так на что ж я вчера четырех новых дармоедок набрал? Зобы-то хозяйскими харчами зря набивать у меня и прежних рабочих было достаточно.

– А уж это твоя воля хозяйская.

– Когда тут парники откроешь из-за эдакого мороза!

– Не плачься, хозяин. Солнышко взойдет и живо нагреет.

– А пока оно нагреет, вы будете сидеть сложа руки? Думаешь, что это очень приятно хозяину? Как же, дожидайся! Пейте чай скорей да начинайте до парников-то старые кочерыжки из гряд выдергивать.

– Что прикажешь, то и делать будем.

В избе между тем возились уже все женщины, помогая Арине, назначенной на сегодня в стряпки. Одни мели пол швабрами, другие суетились около грязного ведерного самовара, засовывая в его трубу зажженные лучины. Сама Арина растапливала печь. По избе носился дым и, смешавшись с испорченным за ночь от ночлежников воздухом, представлял из себя убийственную атмосферу.

Вскоре печь запылала, вентилируя избу, и воздух начал очищаться. Через четверть часа самовар был поставлен на стол. Хозяин, все еще хмурый, заваривал чай, выложив на стол грудку колотого сахара на синей бумаге.

– Посуды у меня всего только шесть чашек да стакан. Чем пить чай по очереди-то, так вы купите себе каждая баба по посудине, – сказал он.

– Милый, да из каких доходов покупать-то?.. – заметила одна из женщин. – Сам знаешь наши достатки: пятиалтынный в день, да еще больничный рубль и за прописку паспорта тебе зажить надо.

– Ну, уж там как знаете, а после Фомина воскресенья я свою посуду в сундук уберу. Кто из чего хочет, тот из того чай и лакай. У меня рабочим хозяйских чашек и стаканов не полагается. Арина! Да что ж ты зря топчешься! Сними с полки каравай хлеба да накромсай его на куски. Это твое дело, стряпушье.

Громыхая по полу сапогами, курносенькая девушка сняла с полки большой хлебный каравай и, запасшись ножом, начала разрезать его на ломти.

– Пусть мужики сначала напьются чаю, а когда посуда освободится, могут и бабы с девками пить, – скомандовал хозяин и разлил в чашки и стаканы жидкий чай.

Сам он пил из стакана, молча, угрюмо, наливая чай на блюдечко и громко схлебывая его.

Женщины в это время жевали ломти хлеба, круто посыпая их солью. Один из мужиков, дабы как-нибудь вывести хозяина из мрачного настроения, выпив первую чашку чая, сказал:

– Ежели солнышко будет припекать по-вчерашнему, то в конце будущей недели можно уж будет в парниках с сотню огурцов снять.

– Да, дожидайся! – мрачно отвечал хозяин.

– Да ведь уж большие завязи есть. Ей-ей… Я вчера смотрел, так под рамами около забора – во какие огурчики.

– Ну, не мели вздору. Пей да, напившись, иди кочерыжки вытаскивать.

Наступила пауза. Слышно было только, как жевали уста и раздавались всхлебывания чая. Через минуту начал другой мужик:

– Теперича ежели такая ясная погода стоять будет, то завтра, я так предполагаю, можно и под луковое перо пяток грядок приготовить. Луковый сеянчик – он утренника не боится.

Хозяин промолчал.

Вскоре мужики кончили чаепитие и уступили свое место женщинам. Арина все еще возилась около печи, моя котел в лохани. Хозяин стаскивал с широкой полки кульки и выдавал ей провизию на хлебово для обеда. Отсыпал овсяных круп, положил несколько горстей сушеных снетков на деревянную тарелку, отделил из находившегося за перегородкой мешка картофелю в корзинку, дал соли, кислой капусты и для каши гречневой крупы. Сделав все это, он стал торопить женщин поскорей пить чай и идти на работу вытаскивать из гряд кочерыжки. Чай уж давно был спит, а потому женщины тотчас опрокинули чашки и стали выходить из избы.

На огороде начался рабочий день.

V

Около десятка женщин в душегрейках и три мужика в шерстяных фуфайках шли по огороду мимо парников, направляясь к прошлогодним капустным грядам, из которых торчали кочерыжки от срубленных кочней. День начинался ясный, но утренний мороз еще не ослабевал, хотя солнце уже поднялось на горизонте. От парников, прикрытых рогожами и соломенными щитами, виднелся легкий пар, выходящий в щели рам.

– Только уж чтобы сложа руки не сидеть да угодить хозяину, а совсем не по времени об эту пору кочерыжки вытаскивать, – говорил тщедушный мужичонка Панкрат, подойдя к капустным грядам. – Помилуйте, за ночь морозом землю сковало, кочерыжка сидит твердо. Чего надсаживаться-то!