Марко Вовчок
Путешествие во внутрь страны

– Нет, друг мой! Нет! Народ не испорчен, – он соблазнен, – и, повторяю, соблазнен, как чистый младенец! Я верю, придут лучшие времена, когда вся скверна спадет с него, как чешуя с очей апостола Павла, и он поклонится правде и добру!

– Это потому, что вы не живете в деревне! – возражает еще с большей свирепостью и с сильнейшим прихрюкиванием Помпей Петрович. – Ведь ничего нельзя устроить, как хочешь! В своем собственном имении!

– Да, – вмешивается дама в дорогом шиньоне, – даже женщины теперь ужасно развращены нравами! Вот у меня в деревне тоже такие все неприятности. Я веду просто страдальческую жизнь. Знаете, даже боюсь жить одна. Я очень кроткого характера, – мне неприятно всякое буйство. Я взяла гувернантку больше потому, чтобы не жить одной. Дети в ней не нуждаются, – они еще малы.

– Позвольте спросить, откуда вы взяли гувернантку? – спрашивает «москвич», наклоняя туловище вперед каким-то тоже «задушевным» манером.

– Из Петербурга.

– Позволите вы мне сделать маленькое замечание?

– Ах, пожалуйста!

– Все, что из Петербурга, нравственно подточено.

– Как?

– Я хочу сказать, что все петербургские проникнуты порчею – так называемыми современными идеями.

– Не все! – с упованием восклицает дама.

– Все-с. Мне грустно сказать это, грустно выводить вас из отрадного заблуждения, но правда выше всего! Петербургские женщины…

Тут Помпей Петрович так вскрикивает, как будто петербургские женщины отодвинули от него корыто самого дорогого месива:

– Там все женский вопрос!

– У нас тоже говорили об этом женском вопросе, – вздыхает дама. – Но это так. Потом все прошло.

– Это какой же-с женский вопрос? – вмешивается Андрей Иванов, с умильной улыбочкой обращаясь к даме.

– Университеты… Я, право, хорошенько не знаю сама, – отвечает дама, вздыхая.

– А! Это, видно, насчет обучения наук-с! У нас тоже по Москве ходят такие эпидемии-с… Даже между купечеством появляются-с.

– Неужели?

– Истиино-с.

«Москвич» высокомерно на него взглядывает, как бы желая сказать: «Опять? Ты опять? Предупреждаю, даром не пройдет!»

Андрей Иванов понимает этот язык взоров и, переводя умильную улыбку к «москвичу», замечает:

– Я тоже люблю Москву-с. Тоже моя родина-с. Вы напрасно только сомневаться изволили!

«Москвич» не поддается, однако, этому выражению симпатии и ответом, ниже улыбкой не удостаивает.

Андрей Иванов продолжает:

– Да-с, ходит даже между купечеством. Только ведь тут не лафа-с: живо обрабатывают-с. Вот, к примеру говорить, у меня сосед, купец, богатый человек-с, и у него дочь, прекрасная девица. И все сначала шло в благополучном порядке-с, – даже за офицеров замуж не хотела-с, – и вдруг-с обезумела: «Учиться буду! Учиться хочу!» И никакого сладу с ней нету, – все одно что одержимая-с. Родители испугались до смерти-с, повезли ее сейчас в Троицкую лавру-с, служили молебен-с, поили ее святой водой, прикрывали митрополитскими ризами-с, – все не действует! Там, было, и поунялась, а приехали домой – снова безумствует-с. Отец думал-думал, а потом разложил ее и посек-с. И как помогло-с! Просто как рукой сняло-с!

– Мерзавец! – раздается вдруг звучный взволнованный голос.

Дама «очень кроткого характера», которой «неприятно всякое буйство», с испугом обращает бесцветные глаза в ту сторону.

Но черноглазая девица овладевает собою. Только легкое дрожание руки, перевертывающей листы книги, обличает ее волнение.

– Не удивляйтесь! – говорит с грустной улыбкой «москвич» даме. – Не удивляйтесь!

– Не извольте обращать внимания-с! – говорит Андрей Иванов. – Когда-нибудь посекут-с и тоже поможет-с…

И он заливается умильным, дробным смехом.

«Москвич» сдается и дарит улыбкой одобрения. Помпей Петрович издает хрюк ликования.

Дама показывает зубы, напоминающие обгорелый забор.

Между тем уж свечерело. Кондуктор зажигает огни; бо́льшая часть пассажиров умащивается и тотчас же засыпает.

Среди наступившего безмолвия раздаются отрывки речей.

– Без бедных свет даже не может стоять-с, потому спасенье души в этом для всех-с: бедные спасаются терпением-с, а богатые милосердием к неимущим-с. Круговая порука-с. Ты сподобляешься царства небесного за то, что престрадал, а я за то, что к твоим нищетам сожаление имел, – и в писании сказано-с: «Носите тяготу друг дружки», сказано-с…

– Ничего нельзя устроить в своем собственном имении!

– Я верую в светлое будущее!

– Неужели!

Пролетела ночь. Сияет яркое, жаркое утро.

«Москвич» мычит во сне. Андрей Иванов похрапывает, Помпей Петрович ежится на диване в тревожной дремоте, как оторванный от привычного логова. Дама очень кроткого характера, не представлявшая и с вечера прелести, теперь, когда дорогой шиньон ее сбился на сторону и рот разинулся, решительно никуда не годна.

Черноглазая девушка крепко спит. Во сне она положила голову на плечо соседки, поименованной «москвичом» «дитятей пышной Украйны».

Соседка уже проснулась. Она бережно приподнимает склонившуюся на ее плечо голову, кладет ее себе на колени и долго смотрит на это спящее лицо.

Какое честное, смелое, прекрасное лицо! Видно, что эти губы не раскрываются для лжи.

Она взглядывает на свесившуюся руку. Какая сильная, рабочая рука! Вовсе не сахарные пальчики!

Она смеется от удовольствия и тихонько целует в лоб спящую.

Кажется, она думает: «Нет ничего на свете лучше честного человека!»

Вслед за этим приятным чувством является невеселое раздумье: «Кто ты такая? Что с тобой будет? У какой пристани очутишься?»

– Москва! Москва! – вдруг вскрикивают со всех концов. – Москва видна!