Иван Тургенев
Андрей

И помыслов, которым иногда

Предаться совестно, без подозрений, –

Безо всего, чем дерзостную власть

Свою не раз обозначала страсть.

XXIX

Но не была зато знакома ей

Восторгов нескончаемых отрада.

Тоска блаженства… правда; но страстей

Бояться должно: самая награда

Не стоит жертвы, как игра – свечей…

Свирепый, буйный грохот водопада

Нас оглушает… Вообще всегда

Приятнее стоячая вода.

XXX

И если грусть ей в душу как-нибудь

Закрадывалась – это мы бедою

Не назовем… ведь ей же хуже, будь

Она всегда, всегда своей судьбою

Довольна… Грустно ей, заноет грудь,

И взор заблещет томною слезою –

Она к окошку подойдет, слегка

Вздохнет да поглядит на облака,

XXXI

На церковь старую, на низкий дом

Соседа, на высокие заборы –

За фортепьяно сядет… всё кругом

Как будто дремлет… слышны разговоры

Служанок; на стене под потолком

Играет солнце; голубые шторы

Сквозят; надувшись весь, ручной

Снегирь свистит – и пахнет резедой

XXXII

Вся комната… Поет она – сперва

Какой-нибудь романс сантиментальный.

Звучат уныло страстные слова;

Потом она сыграет погребальный

Известный марш Бетховена… но два

Часа пробило; ждет патриархальный

Обед ее; супруг, жену любя,

Кричит: «Уха простынет без тебя».

XXXIII

Так жизнь ее текла; в чужих домах

Она бывала редко; со слезами

Езжала в гости, чувствовала страх,

Когда с высокопарными речами

Уездный франт в нафабренных усах

К ней подходил бочком, кося глазами…

Свой дом она любила, как сурок

Свою нору – свой «home»{Домашний очаг (англ.).}, свой уголок.

XXXIV

Андрей понравился соседям. Он

Сидел у них довольно долго; в споры

Пускался; словом, в духе был, умен,

Любезен, весел… и хотя в узоры

Канвы совсем, казалось, погружен

Был ум хозяйки, – медленные взоры

Ее больших и любопытных глаз

На нем остановились – и не раз.

XXXV

Меж тем настала ночь. Пришел Андрей

Ильич домой в большом недоуменье.

Сквозь зубы напевал он: «Соловей

Мой, соловей!» – и целый час в волненье

Ходил один по комнате своей…

Не много было складу в этом пенье –

И пес его, весьма разумный скот,

Глядел на барина, разиня рот.

XXXVI

Увы! всем людям, видно, суждено

Узнать, как говорится, «жизни бремя».

Мы ничего пока не скажем… Но

Посмотрим, что-то нам откроет время?

Когда на свет выходит лист – давно

В земле нагретой созревало семя…

Тоскливая, мечтательная лень

Андреем овладела в этот день.

XXXVII

С начала самого любовь должна

Расти неслышно, как во сне глубоком

Дитя растет… огласка ей вредна:

Как юный гриб, открытый зорким оком,

Замрет, завянет, пропадет она…

Потом – ее вы можете с потоком

Сравнить, с огнем, и с лавой, и с грозой,

И вообще со всякой чепухой.

XXXVIII

Но первый страх и трепет сердца, стук

Его внезапный, первое страданье

Отрадно-грустное, как первый звук

Печальной песни, первое желанье,

Когда в огне нежданных слез и мук

С испугом просыпается сознанье

И вся душа заражена тоской…

Как это всё прекрасно, боже мой!

XXXIX

Андрей к соседям стал ходить. Они

Его ласкали; малый был он смирный,

Им по плечу; радушьем искони

Славяне славятся; к их жизни мирной

Привык он скоро сам; летели дни;

Он рано приходил, глотал их жирный

Обед, пил жидкий чай, а вечерком,

Пока супруг за ломберным столом

XL

Сражался, с ней сидел он по часам…

И говорил охотно, с убежденьем

И даже с шаром. Часто был он сам

Проникнут добродушным удивленьем:

Кто вдруг освободил его? речам

Дал звук и силу? Впрочем, «откровеньем»

Она не величала тех речей…

Язык новейший незнаком был ей,

XLI

Нет, – но при нем овладевало вдруг

Ее душой веселое вниманье…

Андрей стал нужен ей, как добрый друг,

Как брат… Он понимал ее мечтанье,

Он разделять умел ее досуг

И вызывать малейшее желанье…

Она могла болтать, молчать при нем…

Им было хорошо, тепло вдвоем.

XLII

И стал он тих и кроток, как дитя

В обновке: наслаждался без оглядки;

Андрей себя не вопрошал, хотя

В нем изредка пугливые догадки

Рождались… Он душил их, жил шутя.

Так первые таинственные взятки,

С стыдливостью соединив расчет,

Чиновниц; бессознательно берет.

XLIII

Они гуляли много по лугам

И в роще (муж, кряхтя, тащился следом),

Читали Пушкина по вечерам,

Играли в шахматы перед обедом,

Иль, волю дав лукавым языкам,

Смеялись потихоньку над соседом…

Иль иногда рассказывал Андрей –

О службе занимательной своей.

XLIV

Тогда, как струйки мелкие реки

У камышей, на солнце, в неглубоких

Местах, иль как те светлые кружки

В тени густых дубов и лип широких,

Когда затихнет ветер, а листки

Едва трепещут на сучках высоких, –

По тонким губкам Дуни молодой

Улыбки пробегали чередой.

XLV

Они смеялись часто… Но потом

Весьма грустить и горевать умели

И в небо возноситься… Под окном

Они тогда задумчиво сидели,

Мечтали, жили, думали вдвоем

И молча содрогались и бледнели –

И тихо воцарялся в их сердцах

Так называемый «священный страх».

XLVI

Смешно глядеть на круглую луну;

Смешно вздыхать – и часто, цепенея

От холода, ночную тишину

«Пить, жадно пить», блаженствуя, немея…

Зевать и прозаическому сну

Противиться, затем, что с эмпирея

Слетают поэтические сны…

Но кто ж не грешен с этой стороны?

XLVII

Да; много так погибло вечеров

Для них; но то, что в них тогда звучало,

То был любви невольный, первый зов…

Но то, что сердце в небесах искало,

Что выразить не находили слов, –

Так близко, рядом, под боком дышало…

Блаженство не в эфире… Впрочем, кровь

Заговорит, когда молчит любовь.

XLVIII

Проворно зреет запрещенный плод.

Андрей стал грустен, молчалив и странен

(Влюбленные – весьма смешной народ!),

И смысл его речей бывал туманен…

Известно: труден каждый переход.

Наш бедный друг был прямо в сердце ранен.

Она с ним часто ссорилась… Она

Была сама смертельно влюблена.

XLIX

Но мы сказать не смеем, сколько дней,

Недель, годов, десятков лет волненья

Такие продолжаться в нем и в ней

Могли бы, если б случай, – без сомненья,

Первейший друг неопытных людей, –

Не прекратил напрасного томленья…

Однажды муж уехал, а жена

Осталась дома, как всегда, одна.

L

Работу на колени уронив,

Тихонько на груди скрестивши руки

Я голову немножко наклонив,

Она сидит под обаяньем скуки.

И взор ее спокоен и ленив,

И на губах давно затихли звуки…

А сердце – то расширится, то вновь

Задремлет… По щекам играет кровь.

LI

Но мысли не высокой предана

Ее душа; напротив, просто «вздором»,

Как люди говорят, она полна…

Улыбкой грустной, беспокойным взором,

Которого вчера понять она

Еще не смела, длинным разговором

И тем, что выразить нельзя пером…

Знакомый шаг раздался под окном.

LII

И вдруг – сам бес не скажет почему –

Ей стало страшно, страшно до рыданий.

Боялась она, что ли, дать ему

В ее чертах найти следы мечтаний

Недавних… Но в таинственную тьму

Чужой души мы наших изысканий

Не будем простирать. Прекрасный пол,

Источник наших благ и наших зол,

LIII

Не всем дается в руки, словно клад,

Зарытый хитрой ведьмой. «Молчаливо

Она вскочила, через сени в сад

Бежит… в ней сердце бьется торопливо…

Но, как испуганная лань, назад

Приходит любопытно, боязливо,

И слушает, и смотрит, и стрелка

Не видит, – так, на цыпочках, слегка,

LIV

Она дошла до комнаты своей…

И с легкой, замирающей улыбкой,

Вся розовая, к скважине дверей

Нагнула стан затянутый и гибкой.

Концы ее рассыпанных кудрей

Колышется пленительно на зыбкой

Груди… под черной бровью черный глаз

Сверкает ярко, как живой алмаз…

LV

Она глядит – безмолвно ходит он.

Как виден ясно след немой заботы

И грусти на его лице!.. Влюблен

Андрей. На фортепьянах две-три ноты

Небрежно взял он. Слабый, робкий звон

Возник и замер. Вот – ее работы

Рассматривать он начал… Там в угле

Она платок забыла на столе.

LVI

И жадно вдруг к нему приник Андрей