Иван Тургенев
Петушков
– Нет уж, Иван Афанасьич… Что ж уж мне у вас оставаться?..
Петушков дал ей дойти до двери.
– Так ты уходишь, Василиса?
– Вы меня всё обижаете…
– Я тебя обижаю! Бога ты не боишься, Василиса! Когда же я тебя обижал? Ну, нет, нет, скажи, когда?
– Да как же? Вот и теперь чуть меня не побили.
– Василиса, грешно тебе. Право, грешно!
– И еще попрекали, что я, дескать, с тобой знаться не хочу. Я, дескать, барин.
Иван Афанасьич начал молча ломать себе руки. Василиса дошла до середины комнаты.
– Что ж? Бог с вами, Иван Афанасьич. Я сама по себе, а вы сами по себе…
– Полно, Василиса, полно, – перебил ее Петушков. – Ты лучше рассуди, посмотри на меня. Ведь я на себя не похож. Ведь я сам не знаю, что говорю… Хотя бы ты меня пожалела.
– Вы меня всё обижаете, Иван Афанасьич…
– Эх, Василиса! кто прошлое помянет, тому глаз вон. Не правда ли? Ведь ты на меня не сердишься, не правда ли?
– Вы меня всё обижаете, – повторяла Василиса.
– Не буду, душа, не буду. Прости меня, старого человека. Я вперед уже не буду никогда. Ну, простила меня, что ли?
– Бог с вами, Иван Афанасьич.
– Ну, засмейся, засмейся…
Василиса отвернулась.
– Засмеялась, душа, засмеялась! – закричал Петушков и запрыгал на месте, как ребенок…
VI
На другой день Петушков, по обыкновению, отправился в булочную. Всё пошло по-прежнему. Но в сердце у него засела заноза. Он уже не так часто посмеивался и иногда задумывался. Настало воскресенье. У Прасковьи Ивановны болела поясница; она не слезала с полатей; через силу сходила к обедне. После обедни Петушков позвал Василису в заднюю комнатку. Она всё утро жаловалась на скуку. Судя по выражению лица Ивана Афанасьича, в его голове вертелась мысль необыкновенная и для него самого неожиданная.
– Сядь-ка ты вот здесь, Василиса, – сказал он ей, – а я тут сяду. Мне нужно с тобой поговорить маленько.
Василиса села.
– Скажи мне, Василиса, ты писать умеешь?
– Писать?
– Да, писать.
– Нет, не умею.
– А читать?
– И читать не умею.
– А кто ж тебе письмо-то мое прочитал?
– Дьячок.
Петушков помолчал.
– А хотела бы ты знать грамоте?
– Да на что нам грамоте знать, Иван Афанасьич?
– Как на что? Книги можно читать.
– А в книгах-то что стоит?
– Всё хорошее… Послушай, хочешь, я тебе принесу книжку?
– Да ведь я читать не умею, Иван Афанасьич.
– Я буду тебе читать.
– Да ведь, чай, скучно?
– Как можно! скучно! Напротив, оно против скуки хорошо.
– Разве сказки читать будете?
– А вот увидишь завтра.
Петушков к вечеру возвратился домой и начал рыться у себя в ящиках. Нашел он несколько разрозненных томов «Библиотеки для чтения»,[2] штук пять серых московских романов, арифметику Назарова, детскую географию с глобусом на заглавном листе, вторую часть истории Кайданова, два сонника, месяцеслов за 1819-й год, два нумера «Галатеи», «Наталью Долгорукую» Козлова и первую часть «Рославлева». Долго думал он, что бы выбрать? и, наконец, решился взять поэму Козлова и «Рославлева».
На другой день Петушков поспешно оделся, сунул обе книжонки под лацкан сюртука, пришел в булочную и, как только улучил свободное время, усадил Василису и начал читать ей роман Загоскина. Василиса сидела неподвижно, сперва улыбалась, потом как будто призадумалась… потом нагнулась немного вперед; глаза ее съежились, рот слегка раскрылся, руки упали на колени: она задремала. Петушков читал скоро, невнятно и глухим голосом, – поднял глаза…
– Василиса, ты спишь?
Она встрепенулась, потерла себе лицо и потянулась. Петушкову досадно стало на нее и на себя…
– Скучно, – лениво проговорила Василиса.
– Послушай, хочешь, я тебе стихи почитаю?
– Как?
– Стихи… хорошие стихи.
– Нет, уж будет, право.
Петушков проворно достал поэму Козлова, вскочил, прошелся по комнате, стремительно подбежал к Василисе и принялся читать. Василиса закинула голову назад, растопырила руки, вгляделась в лицо Петушкова – и вдруг залилась звонким и резким хохотом… так и покатилась.
Иван Афанасьич с досадой швырнул книгу на пол. Василиса продолжала хохотать.
– Ну, чему ты смеешься, глупая?
Василиса заливалась пуще прежнего.
– Смейся, смейся, – ворчал Петушков сквозь зубы.
Василиса взялась за бока, заохала.
– Да чему ты, сумасшедшая?
Но Василиса только руками махала. Иван Афанасьич схватил фуражку и выбежал из дому. Быстро, неровными шагами шел он по городу, шел, шел и очутился у заставы. Вдоль улицы вдруг застучали колеса, затопали лошади… Кто-то кликнул его по имени. Он поднял голову и увидал просторную старинную линейку. В линейке, лицом к нему, сидел г. Бублицын между двумя девицами, дочерями господина Тютюрёва. Обе девицы были одеты совершенно одинаково, как бы в ознаменование их неразрывной дружбы; обе улыбались задумчиво, но приятно, и томно наклоняли головки набок. На другой стороне линейки виднелась широкая соломенная шляпа почтенного господина Тютюрёва и отчасти представлялся взорам его полный и круглый затылок; рядом с его соломенной шляпой возвышался чепец его супруги. Самое положение обоих родителей служило явным доказательством их искреннего благоволения и доверенности к молодому Бублицыну. И молодой Бублицын, видимо, чувствовал и ценил их лестную доверенность. Конечно, он сидел непринужденно, непринужденно разговаривал и смеялся; но в самой развязности его обращения замечалась нежная, трогательная почтительность. А девицы Тютюрёвы? Трудно выразить словами всё, что внимательный взор наблюдателя открывал в чертах обеих сестриц. Благонравие и кротость, и скромная веселость, грустное понимание жизни и непоколебимая вера в самих себя, в высокое и прекрасное призвание человека на земле, приличное внимание к юному собеседнику, по дарованиям умственным, может быть, не вполне им равному, но по сердечным свойствам совершенно достойному снисхожденья… вот какие качества и чувства изображались в это время на лицах девиц Тютюрёвых. Бублицын кликнул Ивана Афанасьича по имени так, без всякой причины, от избытка внутреннего довольства; поклонился ему чрезвычайно дружелюбно и приветливо; сами девицы Тютюрёвы поглядели на него ласково и кротко, как на человека, с которым они бы не прочь даже познакомиться… Маленькой рысцой пробежали добрые, сытые, «мирные лошадки мимо Ивана Афанасьича; плавно покатилась линейка, по широкой дороге, разнося добродушный девический смех; в последний раз мелькнула шляпа г-на Тютюрёва; пристяжные закинули головы набок, щепотко запрыгали по короткой зеленой травке… кучер засвистал одобрительно и бережно; линейка исчезла за ракитами.
Долго простоял на месте бедный Петушков.
– Сирота я, сирота казанская, – прошептал он наконец…
Оборванный мальчишка остановился перед ним, робко посмотрел на него, протянул руку…
– Христа ради, барин хороший.
Петушков достал грош.
– На тебе на твое сиротство, – проговорил он через силу и пошел опять в булочную. На пороге Василисиной комнатки остановился Иван Афанасьич.
«Вот, – подумал он, – вот с кем я знаюсь! Вот оно, мое семейство! вот оно!.. И тут Бублицын и там Бублицын».
Василиса сидела к нему спиной и, беззаботно попевая, разматывала нитки; платье на ней было ситцевое, полинялое; волосы она заплела кое-как… В комнате, невыносимо жаркой, пахло периной, старыми тряпками; кой-где по стенам проворно мчались рыжие, щеголеватые прусаки; на дряхлом комоде, с дырочками вместо замков, лежал, подле разбитой банки, стоптанный женский башмак… На полу еще валялась поэма Козлова… Петушков покачал головой, скрестил руки и вышел. Он был обижен.
Дома он приказал подать себе одеться. Онисим поплелся за сюртуком. Петушкову весьма хотелось вызвать Онисима на разговор, но Онисим молчал угрюмо. Наконец Иван Афанасьич не вытерпел:
– Что ж ты меня не спрашиваешь, куда я иду?
– А на что мне знать, куда вы идете?
– Как на что? Ну, придет кто-нибудь за нужным делом, спросит: где, мол, дескать, Иван Афанасьич? А ты ему и скажешь: Иван Афанасьич туда-то пошел.
– За нужным делом… Да кто к вам за нужным делом-то ходит?
– Вот ты опять начинаешь грубить? Ведь вот опять?
Онисим отвернулся и принялся чистить сюртук.
– Право, Онисим, ты человек пренеприятный.
Онисим исподлобья поглядел на барина.
– И всегда ты так. Вот уж именно всегда.
Онисим улыбнулся.
– Да на что мне у вас спрашивать, Иван Афанасьич, куда вы идете? Как будто я не знаю? К булочнице!
– А вот и вздор! вот и соврал! Совсем не к ней. Я к булочнице больше ходить не намерен.
Онисим прищурился и тряхнул веником. Петушков ожидал одобренья; но слуга его безмолвствовал.
– Не годится, – продолжал строгим голосом Петушков, – неприлично… Ну, говори же ты, что ты думаешь?
– Что мне думать? Ваша воля. Что мне думать?
Петушков надел сюртук. «Не верит мне, бестия», – подумал он про себя.
Он вышел из дому, но ни к кому не зашел. Походил по улицам. Обратил внимание на заходящее солнце. Наконец, часу в девятом воротился домой. Он улыбался; он беспрестанно пожимал плечами, как бы дивясь своей глупости. «Ведь вот, – думал он, – что значит твердая воля…»
На другой день Петушков встал довольно поздно. Ночь он провел не совсем хорошо, до самого вечера не выходил никуда и скучал страшно. Перечел Петушков все свои книжонки, вслух похвалил одну повесть в «Библиотеке для чтения». Ложась спать, велел Онисиму подать себе трубку. Онисим вручил ему предрянной чубучок. Петушков начал курить; чубучок захрипел, как запаленная лошадь.
– Что за гадость! – воскликнул Иван Афанасьич, – где же моя черешневая трубка?
– А в булочной, – спокойно возразил Онисим. Петушков судорожно моргнул глазами.
– Что ж, прикажете сходить?
– Ну, не нужно; ты не ходи… не нужно; не ходи, слышишь?
– Слушаю-с.
Ночь прошла кое-как. Утром Онисим, по обыкновению, подал Петушкову на тарелке с синими цветочками белую, свежую булку. Иван Афанасьич посмотрел в окно и спросил Онисима:
– Ты ходил в булочную?
– Кому ж ходить, коли не мне?
– А!
Петушков углубился в размышление.
– Скажи, пожалуйста, ты там видел кого-нибудь?
– Известно, видел.
– Кого же ты там видел, например?
– Да известно кого: Василису.
Иван Афанасьич умолк. Онисим убрал со стола и уже вышел было из комнаты…
– Онисим, – слабо воскликнул Петушков.
– Чего изволите?
– А… обо мне она не спрашивала?
– Известно, не спрашивала.
Петушков стиснул зубы. «Вот, – подумал он, – вот она, любовь-то… – Он опустил голову. – А ведь смешон же я был, – подумал он опять, – вздумал ей стихотворенья читать! Эка! Да ведь она дура! Да ведь ей, дуре, только бы на печи лежать да блины есть! Да ведь она деревяшка, совершенная деревяшка, необразованная мещанка!»
– Не пришла… – шептал он два часа спустя, сидя на том же месте, – не пришла! Каково? Ведь она могла видеть, что я ушел от нее рассерженный, ведь она могла же знать, что я обиделся! Вот тебе и любовь! И не спросила даже, здоров ли я? Здоров ли, дескать, Иван Афанасьич? Вторые сутки меня не видит – и ничего!.. Даже, может быть, опять изволила видеться с этим Буб… Счастливчик! Тьфу, чёрт возьми, какой я дурак!
Петушков встал, молча прошелся по комнате, остановился, слегка наморщил брови и почесал у себя в затылке.
– Однако, – сказал он вслух, – пойду-ка я к ней. Надобно же посмотреть, что она там-таки делает? Пристыдить ее надобно. Решительно пойду. Онька! одеваться!
«Ну, – думал он, одеваясь, – посмотрим, что-то будет? Она, пожалуй, чего доброго, на меня сердится. И в самом деле, человек ходил-ходил, ходил-ходил да вдруг, ни с того ни с сего, взял да перестал ходить! А вот посмотрим».
Иван Афанасьич вышел из дому и добрался до булочной. Он остановился у калитки: надобно ж оправиться и обтянуться… Петушков взялся обеими руками за фалды да чуть не оторвал их прочь совсем… Судорожно покрутил он затянутой шеей, расстегнул верхний крючок воротника, вздохнул…
– Что ж вы стоите, – закричала ему Прасковья Ивановна из окошка. – Войдите.
Петушков вздрогнул и вошел. Прасковья Ивановна встретила его на пороге.
– Что это вы, батюшка, к нам вчера не пожаловали? Аль нездоровьице какое помешало?
– Да, у меня что-то вчера голова болела…
– А вы бы к височкам по огурчику приложили, мой батюшка. Как рукой бы сняло. А теперь не болит головка?
– Нет, не болит.
– Ну, и слава тебе, господи!
Иван Афанасьич отправился в заднюю комнату. Василиса увидала его.
– А! здравствуйте, Иван Афанасьич.
– Здравствуйте, Василиса Тимофеевна.
– Куда вы ливер девали, Иван Афанасьич?
– Ливер? какой ливер?
– Ливер… наш ливер. Вы его, должно быть, к себе занесли. Вы ведь такой… прости, господи!..
Петушков принял важный и холодный вид.
– Я прикажу своему человеку посмотреть. Так как я вчера здесь не был, – значительно проговорил он…
– Ах, да ведь точно, вас вчера здесь не было. – Василиса присела на корточки и начала рыться в сундуке… – Тетка! А, тетка!
– Че-а-во?
– Ты, что ль, взяла мою косынку?
– Какую косынку?
– А желтую.
– Желтую?
– Да, желтую, с разводами.
– Нет, не брала.
Петушков нагнулся к Василисе.
– Послушай, Василиса, меня; послушай-ка, что я тебе скажу. Теперь дело идет не о ливерах да о косынках; этим вздором можно и в другое время заняться.
Василиса не тронулась с места и только подняла голову.
– Ты скажи мне, по чистой совести, любишь ли ты меня, или нет. Вот что я желаю знать, наконец!
– Ах, какой же вы, Иваи Афанасьич'… Ну, да, разумеется.
– А коли любишь, как же это ты ко мне вчера не зашла? Некогда было? Ну, прислала бы узнать, что, дескать, не болен ли я, что меня нету! А тебе и горюшка мало. Я хоть там, пожалуй, умирай себе, ты и не пожалеешь.
– Эх, Иван Афанасьич, не всё ж про одно думать; работать надобно.
– Оно, конечно, – возразил Петушков, – а все-таки… И над старшими смеяться не следует… Нехорошо. Притом не мешает в известных случаях… А где же моя трубка?
– Вот ваша трубка.
Петушков начал курить.
