Галина Валентиновна Тимошенко
Отель на краю

© Галина Валентиновна Тимошенко, 2019

© Елена Анатольевна Леоненко, 2019

ISBN 978-5-0050-9877-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

17 июля

…Он, как пьяный из штанов, мучительно выпутывался из своего то ли сна, то ли забытья. Тошнота беспардонно гуляла по всему организму теплыми муторными волнами, а в голове и вовсе бушевал шторм. В какой-то момент ему все-таки удалось открыть глаза, что стоило ему короткого приступа рвоты и долгих сожалений о собственной глупости.

Довольно быстро выяснилось, что глаза вполне можно снова закрыть, поскольку увидеть ничего понятного и полезного они все равно не могут. Во всяком случае, то, что они видели, никак не помогало сообразить, где он находится и почему, и он опять провалился в тошнотворную тьму.

Прошло непонятно сколько времени, прежде чем он предпринял еще одну попытку вернуться в реальность. Предстояло понять, почему вдруг стало настолько жарко. Ему казалось, будто он плавает в луже собственного пота, и когда он, болезненно морщась, снова с великим трудом разодрал веки, у него отчаянно защипало глаза.

Поскольку он пока не готов был рискнуть и повернуть голову, пришлось удовольствоваться рассматриванием дощатого потолка, маячившего, казалось, на высоте многих метров. Потом, приглядевшись, он понял, что потолок действительно расположен странно высоко – раза в два выше человеческого роста. Вид не слишком прилежно оструганных досок почему-то привел его почти в блаженное состояние, хотя ни одной мысли о том, где конкретно находится этот потолок, у него так и не появилось.

Он все смотрел и смотрел на утешительные доски, блаженно прислушиваясь к тому, как постепенно отступает тошнота: притерпеться к литрам пота и головной боли было, как ни удивительно, намного легче.

Наконец он расхрабрился настолько, что рискнул чуть-чуть пошевелиться. Выяснилось, что он все-таки не плавает по поверхности соленого озера, а лежит на чем-то не слишком мягком. Это внушало некие необъяснимые надежды, и он позволил себе чрезвычайно осторожно повернуть голову.

Слева была голая дощатая стена, освещенная так, будто где-то впереди, далеко за его пятками, находилось огромное окно. Тошнота была уже так далеко, что ему вдруг стало страшно любопытно, и он слегка приподнял голову.

Сначала он удивился настолько, что забыл о возможных последствиях слишком резких телодвижений, и попытался рывком вздернуть себя, опершись на локти. Все внутри страшно возмутилось, и его снова вырвало.

Он всегда крайне тяжело переносил тошноту, и даже при самых тяжелых отравлениях предпочитал часами мучиться, только бы не совать два пальца в рот. Сейчас же, видимо, организм подкараулил его в момент полной беспомощности и отыгрался за все предыдущие годы. Почему-то это его несказанно обидело – у него даже глаза налились слезами. Недавние планы рассмотреть предполагаемое окно улетучились, и он с несчастным всхлипом откинулся назад.

На горькую жалость к самому себе, пребывающему в столь бедственном состоянии, ушло не меньше получаса. Потом к любопытству постепенно начала добавляться нарастающая тревога: дощатые стены, дощатый потолок и неодолимая рвота настолько не вязались с его обычной жизнью, что со всем этим явно пора было начинать разбираться.

Жалобно вздохнув напоследок, он снова начал подниматься на локтях, но на этот раз уже куда медленнее и бережнее.

Окна не было. Собственно говоря, там, куда он в конце концов смог посмотреть, не было ничего. То есть даже стены не было.

Теперь даже страх повторения омерзительной рвоты не помешал ему резко сесть, хотя, судя по ощущениям, это было последнее доступное ему в жизни усилие.

Более приемлемой картина не стала.

Он сидел на заляпанном рвотой сыром матрасе внутри длинной деревянной коробки без одной стены. В огромном пустом проеме видно было только тусклое от жары небо без единого облачка. На дощатом полу коробки – так же плохо оструганном, как и потолок – не было ничего, кроме матраса и какого-то огромного непрозрачного пакета неподалеку от зияющего пустотой проема.

Он с отчаянным стоном откинулся назад и уже в падении с отвращением сообразил, что сейчас снова угодит спиной в последствия возмущенной жизнедеятельности собственного организма. Сил было явно недостаточно, чтобы удержать самого себя в воздухе, и его снова чуть не стошнило – на сей раз просто от отвращения.

Приземлившись на матрас, он все-таки немного полежал, рассудив, что все уже произошло, и суетиться глупо. Потом скинул ноги на пол и перевалился на четвереньки. Постоял какое-то время, пытаясь сообразить, в каких пределах готов функционировать его организм. Тот особых претензий не предъявил, и он, кряхтя и постанывая, поднялся на ноги.

Сейчас самым главным казалось разобраться с непонятным проемом: ведь куда-то же он ведет, правда?! Поэтому он начал двигаться в сторону отсутствующей стены, почему-то стараясь шагать совершенно бесшумно.

Чем ближе он подбирался своей шпионской поступью к проему, тем короче и неувереннее становились его шаги: до обрыва пола оставалось не больше метра, а впереди так ничего и не было видно, кроме чистого неба. В конце концов он просто остановился, не будучи до конца убежденным в необходимости дальнейшего исследования.

Сердце колотилось, как свихнувшийся от страха маленький зайчонок в крохотной клетке. Почему-то казалось, что впереди – непременно что-то запредельно ужасное. Впрочем, ему почти всегда так казалось, когда будущее оказывалось хоть сколько-нибудь неопределенным.

На всякий случай он снова опустился на четвереньки, не сводя настороженного взгляда с края пола, словно тот мог внезапно провалиться или укоротиться.

Ничего такого с полом не происходило, и он снова начал понемногу – не больше, чем по нескольку сантиметров за шаг – продвигаться вперед. Под конец он уже вообще не двигался – только осторожно все дальше и дальше вытягивал шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за краем пола.

Вдруг он сел на пятки и яростно выругался. Ну что за идиотизм, в конце-то концов?! Человек внушительного положения, с десятком счетов в разных банках, в дизайнерском костюме – пусть и напрочь изгаженном – трясется от страха, ползая по грязному полу, и трусливо тянет шею, как будто впереди его может ждать что-то действительно ужасное…

Он представил себе выражение лица шефа, если бы тот хоть краешком глаза увидел происходящее, и даже зажмурился от непереносимого, мгновенно обжегшего все внутренности стыда. Терпеть этот стыд оказалось решительно невозможно, и он резким рывком выбросил себя в вертикальное положение.

В следующую секунду он со сдавленным щенячьим визгом отпрянул назад, споткнулся о валявшийся под ногами пакет все еще неизвестного назначения и обрушился на пол, как рассыпающийся в падении шкаф.

Практически одновременно с произведенным им шумом откуда-то справа донесся приглушенный жизнерадостный бас:

– О, новый сосед оклемался! Что, брат, за край заглянул? И как тебе там понравилось?

Если бы он мог испугаться еще больше, то наверняка испугался бы. Прелесть ситуации была в том, что дальше пугаться было некуда.

Отвечать он не собирался: сейчас его куда больше занимало то, что он увидел за краем дощатого пола, поэтому он снова встал на четвереньки и двинулся в ту сторону, постукивая худыми коленками по полу.

Справа продолжали забавляться:

– Все ясно, гребешь на четвереньках, чтобы не сдуло. Ладно, не отвлекайся, греби, просто слушай. Знаешь, старших слушать надо, мы тебе много чего можем рассказать, хоть кости зря стирать не будешь. Эй! Или ты вообще не парень?

Слова доносились до него будто из бочки – то ли из-за расстояния, то ли из-за грохота сердцебиения в ушах.

Он лег на живот и подполз к самому краю, свесив голову вниз. Во влажных от пота волосах гулял горячий ветер, и от этого было еще страшнее: казалось, чуть более сильный порыв запросто скинет его вниз, и он будет лететь – десять метров, сто, двести, триста… На какой вообще высоте находится эта чертова деревянная коробка?!

Коробка, судя по всему, на половину своей длины опиралась на отвесную скалу, а оставшимися двумя-тремя метрами нависала над бурной рекой, которая неслась так далеко внизу, что сюда, наверх, не доносилось даже намека на ее шум. За рекой возвышалась такая же отвесная скала – почти лысая, лишь кое-где щетинящаяся деревьями.

Теперь голос справа стал чуть громче:

– Ну что, пацан, налюбовался? Шикарный вид, правда?

Он скосил глаза направо, изо всех сил стараясь, чтобы это осталось незамеченным для обладателя хрипловатого насмешливого баса, но тот расхохотался:

– Да ладно, не косись, поверни башку-то!

Понимая, что сохранить достоинство уже не удалось, он открыто посмотрел направо, но ничего не увидел.

– Сильней крути, так не увидишь, – посоветовал бас.

Он обреченно вздохнул и вывернул шею, насколько смог.

От концов досок, образовывавших правую стену его нынешнего обиталища, вправо метра на полтора вдоль обрыва тянулась какая-то фанерная загородка. Там, где она заканчивалась, из-за нее наполовину высовывалась лохматая русая голова.

– Ну наконец-то, дождались, – насмешливо хмыкнула голова. – Ты все-таки мужик – и то хлеб. А то я уж перепугался, что у нас тут бабцовский клуб собирается.

Какое-то время он боролся со своим взбунтовавшимся самолюбием, потом вдруг севшим петушиным голосом спросил:

– Я вообще где?

– Знаешь, друг, одно могу сказать тебе точно: ты примерно там же, где и я. Только не спрашивай, где я, хорошо?

– А как мы здесь оказались? – совсем уж жалобно поинтересовался он.

– Нет уж, это ты мне скажи, как ты здесь оказался. Может, тогда и мне понятнее будет, как здесь оказался я. Кстати, можешь звать меня Фермер. Меня тут все так зовут. Ну, то есть все, кто разговаривает, – не слишком понятно уточнила голова.

– Я Игорь Александрович, – пробурчал он, чувствуя, что шея отказывается продолжать светскую беседу в таком катастрофически неудобном положении.

В этот момент совсем издалека – на этот раз слева – донесся высокий мужской голос с откровенно издевательскими нотками:

– Нет уж, дорогой новобранец, «Александрович» – это слишком долго, орать замучишься. У нас тут все запросто: тот плохо воспитанный лохматый господин через два барака от меня – Фермер, я, уж извините, Эйнштейн. Прошу без выводов о моей мании величия, это не я придумал. Просто нашему уважаемому Фермеру покоя не дает мое профессорство.

Пока он пытался уговорить шею потерпеть еще немного, снова вступил Фермер:

– Знаешь, новичок, он хоть и Эйнштейн, а не понимает, что мы когда-нибудь отсюда выберемся. А я, скажем, вовсе не хочу, чтобы кто-то из вас меня потом вычислил. Зачем кому-то знать, что такой-то на высоте триста метров над уровнем моря в своей рвоте и моче валялся? Так что не выпендривайся, просто скажи, кем работаешь, мы сами сочиним, как тебя звать.

Доводы Фермера звучали весьма убедительно, и он с сердитой досадой сообщил:

– Я советник!

– Ух ты! – изумился Фермер. – И чей ты советник? Президента?

– Хозяина компании! – раздраженно прокричал он и в следующую же секунду пожалел о своей неосторожности, потому что Фермер тут же заорал:

– Я понял, ты – холуй!

– Да пошли вы в задницу! – обозлился он, втянул голову внутрь своей коробки и с бесконечным облегчением уткнулся лбом в пол.

– Слышь, Эйнштейн, он нас даже в задницу на «вы» посылает! Эй, Холуй, ты не обижайся, я ж не со зла, просто слово хорошее. Старое… – и Фермер даже причмокнул мечтательно.

– И, судя по реакции нашего советника, точное, – внес свою лепту Эйнштейн.

…На борьбу с разъяренным самолюбием у него ушло не меньше часа. Все это время Фермер с Эйнштейном продолжали перекрикиваться, но он в их разговор не вслушивался.

Ему казалось немного странным, что слово «холуй» ухитрилось перекрыть своей омерзительностью весь ужас и непонятность его нынешнего положения. Наверное, дело было в том, что это слово вернуло его на месяц назад, когда он тонул в безнадежности и обиде: за что? почему именно сейчас?! и что со всем этим делать дальше?!.. А теперь эти две безнадежности радостно сложились воедино – или даже умножились друг на друга, – и с тем, что получилось в результате, жить оказалось еще невозможнее, чем после последнего разговора с шефом.

Впрочем, разговором это трудно было назвать: просто шеф (как всегда, на бегу) бросил, что наконец-то нашел себе нового помощника. Пару последних недель, правда, в воздухе витала некая обрывочная информация, но он-то надеялся, что верить ей глупо: целых десять лет шеф и думать не желал о лучшем помощнике, так с чего бы теперь?..

Выяснилось, есть с чего. Правда, ему, Игорю, никто ничего так и не объяснил. И когда он через пару часов сделал попытку поговорить с шефом, тот несказанно удивился:

– А ты разве не знал?! Мне казалось, все знают… Зайдешь в кадры, я им сказал, они тебе предложат какой-нибудь шоколадный вариант.

Дальше этого разговор не пошел.

Все, с кем он начинал говорить на эту тему, досадливо морщились, вспоминали о каких-то совершенно неотложных делах и стремительно исчезали. Только один из многочисленных замов шефа раздраженно рявкнул:

– Да будь ты наконец мужиком! Ходишь, ноешь… У тебя компенсация будет – как два моих годовых оклада! Неужто не найдешь, чем заняться?!

В том-то и было дело, что он не хотел искать, чем заняться. Он уже привык заниматься всем, что нужно было шефу – мужику в целом порядочному, умному, мощному… Нельзя сказать, что избавлять кого-то от всех повседневных забот было мечтой Игоря с детского сада, но за десять лет он привык, научился быть незаметно незаменимым и начал находить в этом своеобразную прелесть. Ему было приятно чувствовать себя самым близким человеком для одного из лидеров медиа-бизнеса страны, нравилось быть рядом, за спиной, под рукой… В глубине души он считал шефа своим другом и надеялся, что тот представляет себе ситуацию примерно так же.

Нравилось ему даже то, что изобилие разнообразных обязанностей не оставляет почти никаких возможностей для какой бы то ни было другой жизни – за исключением кратких и необременительных сексуальных приключений. Своим временным подругам он никогда о своей работе не рассказывал: они и так постоянно сталкивались с тем, что его в любое время суток могут выдернуть на работу, и потому считали его кем-то средним между контрразведчиком и нейрохирургом.

Искать новую работу – а точнее, нового шефа – было бы для него сейчас примерно тем же самым, что срочно искать новую (причем обязательно страстно любимую!) жену сразу после того, как умерла предыдущая.

А дальше началось то, что началось. Он пил, потом по нескольку часов яростно тренировался в спортзале, потом снова пил, снова тренировался… Однажды даже решил было подраться, но, как всегда, струсил.

Через пару недель он пошел к психологу и сказал, что не хочет жить. Тот переполошился и тут же определил его в какую-то мутную группу неудачников, где у каждого (кроме самого Игоря) за плечами была как минимум одна попытка покончить с собой. Общаться с ними было решительно невыносимо: все они постоянно давали ему понять, что его беды – просто укусы комаров по сравнению с их несчастьями.

А потом…

Собственно говоря, что именно было потом, он как раз пока не понимал. Во всяком случае, никакого вразумительного объяснения своему нынешнему пребыванию в дощатой коробке, висящей над пропастью в окружении неведомого числа других таких же коробок, у него не было. Более того, он даже и не пытался такое объяснение искать: ему заранее казалось, что объяснения нет и быть не может. И сама мысль об отсутствии здравых причин происходящего доставляла ему некое странное удовольствие.

…Снаружи донеслось дружелюбное:

– Ау, Холуйчик, голос подай! Слышь? Мы тут, между прочим, волнуемся!

Он оторвал лоб от пола и представил себе, как жутко сейчас этот бедный лоб выглядит: багровый, с отпечатавшимися полосами, грязный… Никакого желания демонстрировать себя миру ни у него, ни у лба не имелось, но Фермер не унимался:

– Ты там обиделся, что ли? Не обижайся, я ж беззлобный… Правда ведь слово хорошее, неужели сам не слышишь? Ну не хочешь Холуем быть – я какое-нибудь другое слово найду.

Получалось, что как раз холуем он быть и хочет. Только вот беда – его в холуях видеть не хотят…

Вставать совершенно не хотелось, и он подтянул себя к краю пола. Высунул голову и хмуро ответил:

– Да какая теперь разница, зовите, как хотите. Эйнштейн, Холуй и Фермер – дивная компания…

Отозвался, как и следовало ожидать, снова Фермер:

– Ты не поверишь, но наша компания несколько больше. Представляешь, тут еще Скрипачка и Мамаша имеются!

– А почему они молчат? – без особого интереса отозвался Холуй.

– Да нет, Мамаша не молчит… То есть сейчас-то она как раз молчит, а вообще иногда разговаривает, – разъяснил Фермер.

Слева, со стороны Эйнштейна, раздался сдавленный выкрик:

– Сволочь ты все-таки, Фермер!

В ответ Фермер умудрился завопить с неожиданной в его устах виновато-утешительной интонацией:

– Все, солнышко, прости, не буду больше… Ну сама скажи, как тебя называть, чтобы ты не злилась, а?

– Вообще обо мне не говори, понял?! – истерический вопль слева оборвался в мучительное хриплое рыдание.

Окончательно растерявшийся Холуй кинул вопросительный взгляд направо и увидел, что Фермер с заговорщическим видом машет ему рукой: дескать, придвинься поближе.

Холуй подполз вплотную к правой стене и, опасливо поглядывая вниз, слегка выдвинулся наружу, чтобы была возможность больше податься вправо. Он даже попытался было для надежности ухватиться рукой снаружи за обрез доски, но не получилось: срез был обшит чем-то вроде фанеры, тянувшейся направо до того самого места, откуда торчала голова Фермера.

Безнадежно поерзав пятерней по неухватистой фанере, Холуй на всякий случай отполз на пару сантиметров назад, подальше от края, и замер в неудобной позе, вывернув голову правым ухом в сторону Фермера. Тот, до сего момента нетерпеливо ожидавший завершения этих маневров, поспешно зашипел, пытаясь умерить громкость своего баса до недоступного Мамаше уровня:

– Она, бедолага, собственных детей угробила, представляешь?!

Холуй несколько невпопад осведомился:

– Слушай, а как вы здесь… скажем так, отправляете свои физиологические потребности?

От неожиданности Фермер застыл на некоторое время с распростертым ртом, а потом заорал, воздев очи к небу:

– Эйнштейн, ты часом не знаешь, как мы здесь свои физиологические потребности отправляем? Тут Холуй интересуется!

Не дождавшись ответа, он снова насмешливо уставился на Холуя:

– Мне вот интересно, ты у нас такой интеллигентный или такой стеснительный?

– Стеснительность – высшая форма гордыни, как известно, – донесся слева комментарий Эйнштейна.

Фермер снова закатил глаза и посоветовал:

– Можешь прямо с края вниз пѝсать, а можешь пошарить у себя в отсеке. По крайней мере, у нас с Эйнштейном для этого дела есть специальные баки.

– А где вы их взяли? – удивился Холуй, чем вызвал у Фермера новый приступ веселья. Когда приступ прошел, Фермер с видимым удовольствием растолковал:

– Не поверишь, друг – мы их нашли. Вот просто так взяли и нашли. Вдруг и ты найдешь?

Холуй торопливо отполз от края, поднялся и зашарил глазами по отсеку.

В дальнем углу, прямо напротив матраса, обнаружилась круглая металлическая крышка с ручкой, и он с внутренними содроганиями взялся за ручку.

Под сдвинутой в сторону тяжелой крышкой находился довольно ржавый бак не меньше метра глубиной. Верхним краем бак почти утыкался снизу в доски пола отсека, но сквозь крохотную щелку между краем и досками просачивались жалкие крохи света. Впрочем, внимание на это Холуй смог обратить только тогда, когда использовал бак по назначению. Ему было даже удивительно, сколько жидкости еще оставалось в его теле – после многократной-то рвоты и долгого изнурительного потения.

Сначала он рассматривал место стыка бака с досками стоя, потом, преодолев отвращение, опустился над баком на колени, потом лег и опустил голову внутрь, чтобы было виднее.

Оказалось, что сквозь щелочку невозможно разглядеть, что находится вокруг бака – то есть под полом отсека, – но просачивающийся свет и так давал важную информацию: сам отсек поднят над землей минимум на высоту бака. Пока было неясно, что дает эта информация, но Холуй, тем не менее, впервые с момента своего тяжкого пробуждения испытал нечто похожее на упоительный восторг. Он резво вскочил на ноги и снова метнулся к отсутствующей стене отсека.

– Фермер! Ты меня слышишь? Эй, Фермер! – отчаянно завопил он.

На этот раз Фермер не спешил высовывать голову из своего отсека, и Холуй решил заранее приготовиться к предстоящему общению: подполз к краю и высунулся наружу уже знакомым, но по-прежнему крайне неудобным образом.

Наконец голова Фермера вошла в зону видимости, и Холуй с удивлением отметил, что лицо того слегка покраснело и как-то расслабилось.

– Чего ты так орешь? – раздраженно осведомился Фермер. – В бак струей не попал, что ли?

– Слушай, так там под полом пусто! – возбужденно поделился результатами своих исследований Холуй.

– И что?

– Значит, туда можно вылезти! Вперед нельзя, а туда можно!

– Да ты что? Правда можно? А дно бака ты зубами будешь прогрызать?

Холуй несколько сник, но все еще не желал отказаться от собственной восторженной надежды:

– Так его, наверное, сдвинуть можно. Он же не может быть приклеен!

Из-за спины Холуя раздался лениво-насмешливый голос Эйнштейна:

– Я, конечно, понимаю, чему наш уважаемый Холуй так радуется. Я даже сам готов обрадоваться тому, что он несколько умнее, чем казалось сначала. Но видишь ли, мой новый друг, мы тут тоже не страдаем острой интеллектуальной недостаточностью и эту возможность давным-давно проверили. Баки привинчены двумя болтами и никуда не сдвигаются.

Фермер молча скрылся в своем отсеке, словно передав Холуя на попечение Эйнштейна. Холую пришлось переползать к другой стене отсека и снова, глупо изогнувшись, высовываться наружу до того предела, который была способна перенести его нервная система, и без того вконец измученная последними впечатлениями.

– То есть вы все здесь уже давно? – прерывающимся от нахлынувшего страха голосом спросил он.

Эйнштейна видно не было, но судя по тому, что голос его был слышен достаточно явственно, он сидел у ближней к Холую стены своего отсека и вполне готов был участвовать в разговоре.

– Насколько я понимаю, сегодня пятый день.

Холую показалось, что жить дальше не имеет никакого смысла.

– И вы даже не пытались выбраться? – недоверчиво уточнил он.

– Скажем так: мы пытались найти способ это сделать. Пока ни у кого не получилось. Точнее, у одного получилось, но… В общем, больше никому этот способ не понравился.

– А что это был за способ?

– Спрыгнул, – невозмутимо сообщил Эйнштейн. – Пришел в себя, потоптался по камере и спрыгнул. Кстати, он в твоем отсеке был.

– А почему… он спрыгнул?

– Слушай, не будь идиотом, – устало посоветовал Эйнштейн. – Он же здесь не просто так оказался, правда?

На этот раз Холую потребовалось куда больше времени, чтобы прийти в себя и сформулировать следующий вопрос. Наконец он рискнул:

– То есть вы знаете, почему мы все здесь оказались?

– А ты ко мне на «вы» обращаешься, потому что меня Фермер Эйнштейном прозвал? – внезапно развеселился Эйнштейн. – Тебе не кажется, что в нашем положении такая вежливость выглядит глуповато?

Холуй счел за лучшее промолчать.

– У меня есть, разумеется, свои предположения, только я их пока проверяю. Да и какая тебе разница, что я на сей счет думаю? Важно, что думает об этом тот, кто нас сюда определил, а этого мы как раз-таки и не знаем. И боюсь, вряд ли узнаем.

– Думаете… думаешь, мы отсюда не выберемся? – уже не беспокоясь о том, насколько жалобно и испуганно звучит его голос, спросил Холуй.

– Думаю, не все так уж хотят отсюда выбираться, – непонятно заявил Эйнштейн.

– Но так же нельзя! – воскликнул Холуй, извиваясь на месте от возмущения. – Нужно ведь что-то делать!

– Ну да, мы тоже так бесились в первое время…

Вдруг Холуя осенило:

– Может, это просто от голода? У вас силы кончились, вот вы…

– От какого голода, помилуй?! Ты вообще по сторонам-то смотрел? – усмехнулся Эйнштейн. – Так отстань от меня и посмотри.

Холуй обиженно хмыкнул и втянул себя в отсек.

Действительно, валяется какой-то пакет. До сих пор это казалось не таким уж важным по сравнению со всем остальным – разве что споткнуться об него пришлось, когда он в первый раз увидел обрыв за краем.

Он обошел вокруг непрозрачного пакета, словно тот был взрывным устройством, которое ни в коем случае нельзя трогать, а вместо этого нужно немедленно известить соответствующие службы, а они уже пришлют специально обученных людей, чтобы это взрывное устройство обезвредить.

Формы пакет был непонятной, да и размером заметно превышал все те пакеты, с которыми Холуй бывал прежде знакóм. Это доверия не внушало. С другой стороны, у Эйнштейна вроде бы не могло быть никаких особых мотивов послать нового соседа на верную смерть…

Уговаривание самого себя потребовало много времени, но в конце концов Холуй все-таки рискнул и присел на корточки рядом с пугающим пакетом. С великой осторожностью приподнял одну из ручек и опасливо заглянул внутрь.

Внутри лежала двухлитровая бутылка с водой (во всяком случае, так гласила наклеенная на нее заводская этикетка), буханка черного хлеба, пара огурцов, пара помидоров, несколько картофелин, четыре яйца, большая пачка печенья и вакуумная упаковка нарезанной колбасы. Наверное, там было что-то еще, но с первого взгляда рассмотреть, что именно, Холуй не смог.

Внезапно ему пришла в голову страшная мысль, и он снова метнулся к краю пола.

– Эйнштейн! Ау! – тревожно позвал он.

– Ну? – не сразу откликнулся сосед слева.

– Выгляни.

– Зачем?

– Ну выгляни! – взмолился Холуй.

– Лень вставать. Так говори, – бесстрастно проговорил Эйнштейн. Видимо, он отодвинулся от края своего отсека, потому что голос его теперь звучал совсем уж тихо.

Совсем плохо. Значит, даже если не кричать, все равно другие обитатели отсеков услышат. Во всяком случае, Фермер услышит точно – и вряд ли промолчит. Или все-таки промолчит?

Какое-то время Холуй терзался сомнениями, но в конце концов решился и, стараясь произносить слова не слишком внятно, проговорил:

– А туалетной бумаги здесь не выдают? – и замер, с ужасом ожидая реакции Фермера.

Однако отреагировал только Эйнштейн – причем все так же равнодушно:

– Видимо, считают, что мы перебьемся.

– И как же?.. – совсем уж упавшим голосом произнес Холуй, никак не готовый поверить в окончательность такого ответа.

– Да запросто. Ты поройся в пакете. В первый день у меня, например, соль была в бумажку завернута. Потом как-то хозяин даже на пару салфеток расщедрился.

– Хозяин? Значит, он один?

Эйнштейну явно надоело разговаривать, и он коротко бросил:

– Понятия не имею. Отстань.

Холуй обреченно вздохнул и снова полез в пакет. Там под бутылкой воды и в самом деле обнаружился небольшой бумажный сверточек с солью.

Ну допустим, на один раз этой бумаги хватит. Правда, возникнет другая проблема: куда в этом случае девать соль? Но с этим справиться вполне можно, если быстро съесть колбасу.

Стоп. Если съесть ее быстро, то что есть потом? Как часто вообще обновляются запасы продовольствия?

Полный идиотизм. О чем он думает?! Он что, всерьез пытается приспособиться к этим безумным, невесть кем придуманным условиям? Собирается здесь жить? Нет, это невозможно. Нужно как-то докричаться до создателя этого дикого аттракциона и добиться…

Ну да, конечно. Чего добиться-то? Немедленного освобождения?! Можно подумать, за пять дней ни Эйнштейн, ни Фермер, ни дамы их странные не пробовали докричаться и добиться.

А может, и правда не пробовали? Спросить, что ли? Эйнштейн, судя по всему, пока к взаимодействию не расположен, так что остается Фермер. Кстати, почему он так долго молчит?

Холуй осторожно позвал:

– Фермер… Ты не спишь?

Тишина.

– Спишь? – повысил голос Холуй.

Неожиданно снова заговорил Эйнштейн:

– Зря стараешься. Скорее всего, он опять нажрался и спит.

– Нажрался? – растерялся Холуй. – Чего нажрался?

– Водки. Может, самогона, точно не знаю. Вряд ли ему коньяк или виски выдают.

– То есть Фермер здесь как бы на особом положении? – несколько даже обиделся Холуй.

– Мне по его разговорам показалось, что он просто-напросто алкоголик. Может, потому ему и выдают, как ты изящно выразился, спиртное.

– То есть от ломки берегут? Добрые… – брезгливо скривился Холуй.

– Это вряд ли. Думается, тут дело в другом.

Почему-то по тону Эйнштейна Холуй отчетливо понял, что разговор о Фермере закончен, и дальнейшие расспросы в любом случае останутся без ответов. Можно было приступать к наиболее животрепещущим темам.

– Скажи, а как часто здесь еду выдают? – осторожно поинтересовался он.

– Знал бы ты, как мне надоело обсуждать твои физиологические потребности, – высокомерно отозвался Эйнштейн и прочно умолк.

Холуй немного подождал, потом на всякий случай жалобно уточнил:

– То есть к тебе больше не приставать?

Выслушав три минуты молчания в ответ, он тяжело вздохнул и снова безнадежно уставился на продукты, беспорядочно сваленные на полу.

Вдруг со стороны Эйнштейна, но намного ближе и явственнее прозвучало:

– Все-таки, Эйнштейн, гады вы с Фермером. Забыли себя в первый день? Я-то как раз помню.

Мамаша говорила хрипловатым, словно бы сорванным, бесстрастным голосом, и отсутствие в нем каких бы то ни было интонаций странным образом противоречило жесткости ее слов.

– Что ты хочешь знать? Я расскажу.

Холуй воспылал бурной благодарностью к Мамаше за то, что она предпочла обойтись без использования его нового имени – хотя до сего момента ему казалось, что он как-то очень легко принял обидное прозвище и даже внутренне согласился с ним. Правда, именно сейчас, когда он наконец-то получил более или менее свободный доступ к вожделенной информации, его внезапно страшно заинтересовало, что же имел в виду Фермер, когда назвал Мамашу убийцей собственных детей. Ему стоило больших усилий усмирять свое любопытство, но он справился и задал вполне невинный вопрос:

– Правильно я понял, что вы здесь дольше них обоих?

– Да.

Холуй не сразу догадался, что Мамаша не намерена разворачивать свой ответ. Когда же до него это дошло, он понял, что стратегия расспросов подлежит серьезному пересмотру, поэтому до следующего вопроса прошло довольно много времени.

– Кто здесь есть еще?

Он сам плохо понимал, зачем ему это знать, но этот вопрос, во всяком случае, не предполагал односложного ответа – авось Мамаша расщедрится и сама сообщит что-нибудь полезное.