Елена Рыкова
Дважды кажется окажется. Книга 2

Елена Рыкова
Дважды кажется окажется

Посвящение

Моей маме, а также

Саше и Ксюше, которые ничего не боятся

Рисунки Юлии Биленко

© Е. Н. Рыкова, 2021

© Ю. С. Биленко, 2021

© ООО «Издательство «Абрикос», 2022

Эпиграф

 
Вода, если угодно, это сгущённая форма времени.
Ежели мы будем следовать Книге с большой буквы,
то вспомним, что там сказано:
«и Дух Божий носился над водою».
Если Он носился над водою, то значит, отражался в ней.
Он конечно же есть Время, да?
Или Гений времени, или Дух его.
И поскольку Он отражается в воде,
рано или поздно H2O им и становится.
Вспомните все эти морщины на воде,
складки, волны, их повторяемость…
Особенно когда вода – серенького цвета,
то есть того именно цвета, какого и должно быть,
наверное, время.
Если можно себе представить время,
то скорее всего оно выглядит как вода.
 

Соломон Волков.

Диалоги с Иосифом Бродским

Глава 1
По эту сторону

1

Марта постояла перед дверью. Вдавила звонок. На лестничной площадке пахло мусоропроводом.

– Кто?

– Баб Мен, это я, – сказала в замочную скважину.

Бабушка всполошилась, сняла цепочку, крутила замки. Прижала к груди. Марта знала, что так будет: испугается, обрадуется, обнимет, задаст тысячу вопросов, не слушая ответов.

В прихожей рядком стояла обувь. Из пещеры большой комнаты бубнил телевизор. Марта вдруг поняла, что стала новой. А бабушка и квартира остались старыми. Надо к ним привыкать. Это будет болезненно – как натягивать сапоги, которые малы на пару размеров.

– Ты уезжаешь куда-то? – В углу лежала собранная сумка.

– Куда-то? За тобой, а не куда-то! Сегодняшним поездом! В Крыму землетрясение, диктор вон с утра, – кивок на телевизор, – без конца говорит, кадры страшные показывают, а я до лагеря дозвониться не могу, до Катеньки – не могу, Полиночке звонить бесполезно… Что мне было делать? – Бабушка подняла фартук к лицу.

Катенькой она звала маму Мартиных подруг – Тинки и Лизки Мишаевых. А Полиночкой – Полину Олеговну, Сонину маму. Этим июнем девочки все вместе уехали в спортивный лагерь «Агарес» под Гурзуфом, даже не представляя, какие приключения ждут их на берегу Чёрного моря.

– Вещи твои где? – спросила бабушка сквозь фартук.

– Какие вещи? Под завалами остались. Наш корпус рухнул! – Марта не знала, зачем это сказала: она не была в «Агаресе» после землетрясения и не видела, что случилось с лагерем. И сразу же пожалела, что присочинила: бабушка побледнела, поток её вопросов усилился.

Кто-нибудь погиб? Кто и как пострадал? Как ты добралась? Ты в порядке? Ссадин-то сколько, царапин! Нам нужно к врачу! Проверить на сотрясение! Остальные вернулись? Соня? А как же Соня? В больнице?! Но слава богу – нашлась!!! Где Тина и Лиза? Ты голодная? Спать хочешь? Чего хочешь? Тебе отдохнуть надо! И так до бесконечности.

Марта мыла руки: всё как всегда, под зеркалом – стеклянная полочка, на ней – стакан с зубными щётками, бабушкин крем для рук, Мартина мазь от аллергии. На ванне – перекидная скамеечка из деревянных реек. Шторка с пузатым олимпийским мишкой, мочалки на крючке, полосатое полотенце. Она опустилась на край ванны, уставилась в стену. Долго сидела так, не думая ни о чём. Только обрывки фраз, звон подстаканников из поезда, что-то далёкое, тонкое, как свист.

Из одежды уцелели лишь вещи, что были на ней. Пропали любимые лосины, жёлтый свитер, ракетка для настольного тенниса. Много чего. Пижама. Заколки. Две пары джинсов.

Когда Марта вышла, бабушка готовила.

– Болтанку будешь? – крикнула. Болтанкой она яичницу называла, с ветчиной и помидорами. Такую, которую перемешивать надо.

Кухня была маленькая: столик под окном, слева – раковина с плитой, справа – облезлый гарнитур бирюзового цвета. Мартина табуретка всегда стояла между шкафом и столом. Этот тесный уютный угол был её местом с самого детства.

– Баб Мен, – Марта села, – нам нужно поговорить.

2

Вообще, бабушку звали Ольга Владимировна. Маленькой Марта кричала ей после ванны, или после прогулки, или со сна:

– Баба, мена! – «я» в конце у неё не выходило, звучало жёстким «а», получалось с акцентом.

Это было требование вытереть полотенцем, раздеть с улицы, обнять. Бабушка ворчала, передразнивая:

– «Баба – мена»! Ишь какая деловая! – но беспрекословно выполняла.

Так и пошло. Бабушка была у Марты баб Меной. Окружала заботой, ставила банки, заговаривала ссадины. От головной боли носила браслет из белых камушков на запястье. Готовила – пальцы свои съешь. Бусики всякие любила и серёжки, с моря привозила плоскую гальку и хранила в шкатулках.

Баб Мена. Нежное прозвище. Сейчас оно упало между ними, как роза или золотая монета. А может – и как отвратительная жаба^[1].

Марта глянула на чёрно-белую фотографию в буфете. Выцветшая, с грубым сгибом наискосок. Родители. На маме ситцевое платье, папа в футболке, Марта всегда представляла, что в оранжевой. У обоих длинные худые руки, чёлки, и они обнимают друг друга, переплетясь этими руками, как два кузнечика. А сзади какое-то поле.

Марта видела их летом: лежащими без движения в дорожной пыли. Причёски другие, и лица там были как маски. Без улыбок, без притяжения, как на фото. Но вот он, папин «крест» из носогубной складки и ямочки на подбородке; мамин нос, ключицы. Здесь увидеть это было легко. Там ей даже в голову не пришло, кто перед ней.

– Ты же знаешь, – сказала Марта бабушкиной спине, которая дважды была перетянута тесёмками фартука и оттого напоминала упаковку торта «Графские развалины», – что мои родители живы. Ты врала мне всё это время про аварию.

Баб Мена окаменела.

– И не думай отпираться, – добавила Марта, прежде чем она успела что-то ответить, – я встретила их. С ними случилось… несчастье. Но они живы.

– Боже ж можешь, – бабушка больше не перемешивала яичницу, – да что ты говоришь такое?! Я в той аварии сына потеря…

– Что я говорю?! – Марта вскочила. – У меня ещё и брат есть, баб Мен. Цабраном зовут, не знала? Ну скажи, что не знала! Соври ещё раз!

Бабушка сняла сковородку с огня, перекинула через плечо полотенце, которое использовала как прихватку, и присела.

– В руки возьми себя, – неожиданно холодно приказала она.

Марта крутила фенечки на запястье. Сейчас главное – не зареветь.

3

Марта сдвинула вбок стёклышко буфета, вынула оттуда фотографию. Бабушка взглянула сердито, но не остановила.

Она заговорила ровно, в глаза смотреть избегала. Девочка села обратно на табуретку. Поначалу шло всё знакомое: вступительная часть была выучена ею наизусть. Сын баб-Менин, Серёженька, рос красивым и умным. В институте, на третьем курсе, пошёл в поход, влюбился.

Марта дёргала себя за губу. Совершенно ясно вдруг стало теперь, почему бабушка никогда не брала её на кладбище – «мала ещё, что тебе расстраиваться» – и почему за эти годы ни разу ничего не было слышно о каких-либо родственниках. Ну хоть о каком бы захудалом племяннике или дяде.

Дальше в версии, которую Марта знала всю жизнь, была свадьба, скорое её появление на свет и гибель родителей: «КамАЗ» по встречной, они оба на мотоцикле.

В этот раз бабушкин рассказ повернул в другую сторону:

– Уходить он стал. Пропадать. Про твою мать я ничего не знала: кто она, семья какая, где учится. Я удерживать пыталась, запрещать. Да какой уж… он взрослый был. После института я их и не видела вовсе. Так, напишет раз в год, что жив-здоров. Да и всё. И что ты у них родилась, я тоже не знала. А шесть лет спустя звонок в дверь. Я открываю: Серёженька. А на нём сзади обезьянкой – ты. Руками-ногами его обхватила, хохочешь. Годика три тебе было.

Марта представила себя въезжающей в эту квартиру на спине отца:

– Я, наверное, думала, что в гости пришла.

– Уж не знаю, что он тебе сказал, не знаю, родная, – бабушка накрыла Мартину руку своей. Марта спрятала ладони под мышками.

Дальше она слушала не шевелясь. На голубей смотрела, они к кормушке прилетели. Клевали плесневелую горбуху.

– У меня шкатулка была. С ракушками. Ею мы тебя и отвлекли. Там ещё камушки тебе понравились очень.

Один голубь, потемнее, оторвался от трапезы и клюнул соседа в темечко. Тот всплеснул крыльями, чуть не сорвался, выпялил на обидчика круглый глаз.

– Он говорил странные вещи. «Мама, – сказал, – только ты мне помочь можешь». Утверждал, что тебе опасность угрожает.

Баб Мена замолчала, потом вдруг сморщилась, заговорила сломавшимся голосом, уже сквозь слёзы:

– Приютить попросил. Ну а как я сыну откажу? Как внучку не обогрею? А уходил когда, уже в дверях, вдруг шепчет: «Только скажи ей, что сирота она. Так лучше будет». И побежал по лестнице, даже лифта ждать не стал.

Клюнутый голубь грудью теснил нахала к краю. Наконец тот сдался, расправил крылья, улетел. Победитель довольно затопал к горбушке.

– Он поцеловал меня?

– А? – бабушка рассеянно вскинулась, будто разбуженная.

– Ну, на прощание.

– Кажется… не помню. Рюкзачок был. Документы, смена одежды. Фотография.

Марта хотела спросить, куда поцеловал, но бабушка ответила, что не помнит, смысла уточнять не было.

– С тех пор ни весточки. Тебе сказала, как велел: что родители погибли. Ничего больше я не знала. Про твоего брата Серёженька не сказал.

– Осторожней, баб Мен! А то дважды кажется соврамши окажешься!

– Клянусь – не сказал! – Она накренилась, говорила что-то ещё, но Марта уже не слушала, убрали звук. Сердце набухло, заполнило тело, и всё оно было – Цабран. – Марта! – бабушка почти кричала. – Не терзай меня, ответь!

Девочка посмотрела в баб-Менино лицо, круглое и бледное, и ей впервые стало её жалко:

– Я не расслышала вопрос. Прости.

– Ты сказала, живы, но какое-то несчастье. Что случилось?

Марта растерялась. Она почему-то совсем не ожидала такого вопроса. Как рассказать бабушке, с её чайным грибом в банке, с Москвой, клонящейся к августу, с голубями этими, о той стороне^[2], о разломах^[3], об ифритах^[4] и скогсрах^[5]? Что сама Марта – человек только наполовину, по папе? А мама у неё – марид^[6], дух воздуха?

– Я не знаю, баб Мен. Они… болеют, или что-то вроде того.

4

В последнюю неделю было столько забот, что участковый Григорий Вырин не успевал думать о своей собаке Хорте, погибшей при спасении детей в спортивном лагере во время землетрясения.

Иногда приходила Рэна, у которой останавливалась мать пропавшей Сони Гамаюновой. Вздыхала горестно, но Григорий делал вид, что не замечает. Рэна же не могла долго кручиниться – быстро переключалась на чудесное Сонино возвращение в мир живых. Так и говорила: ушла девочка, глубоко опустилась, корни дала, земля её к себе манила, а мать отобрала. Вернула и теперь никому не отдаст.

Вырин отмахивался. Девочка скиталась в лесах. Они плохо искали.

Он был полностью занят последствиями: тридцать два погибших, сто пятьдесят восемь раненых, разрушена половина города. Вырин почти не спал, не брал выходных, и воспоминания о Хорте размылись, ушли.

Дни стояли прекрасные. Море тёплое.

Григорий ужинал, сидел за пластмассовым столом во внутреннем дворике. Его дом почти не пострадал: пара разбитых окон не в счёт. Краснел дрожащий на ветру плющ. Вырин отнёс тарелки в раковину. Потом вернулся, поднял Хортину миску, которая так и стояла нетронутая у крыльца – вода в ней стала зелёная. Вымыл её под уличным краном, тщательно вытер и убрал в буфет, в нижний ящик.

Полина, Соня… а ведь права Рэна, было что-то чудесное в этой истории. Одни концы не сходились с другими. Ну заблудилась, ну плутала. А борозды от пяток на лугу? Они выглядели так, словно девочку тащили. А потерявшая на поляне след Хорта? А кофта, которую рыбаки нашли в море? Вырин снял фуражку с гвоздя, закрыл на щеколду дверь и вышел из дома.

На улице было так хорошо, что захотелось искупаться. Но Григорий сдержал порыв и повернул вверх, к лесу. Через полчаса он был на поляне, где жили Рэна и Полина, когда тронувшаяся от горя мать твердила, что её дочка превратилась в молодую берёзку.

На земле отчётливо виднелись следы кострища и палатки. Вырин двинулся к краю поляны. Берёзы не было.

– Выкопал кто-то, – сказал он сам себе, прекрасно понимая, что это неправда. Место, где стояло дерево, заросло травой. И трава эта была высокая и уже немного пожухлая. Она росла всё лето.

Лёгкое потявкивание заставило его прийти в себя. Слева темнел ельник. Вырин пригляделся к чёрным стволам: между ними что-то шевелилось.

– Иди сюда, малыш! – Он присел на корточки и протянул вперёд руку. – Не бойся!

Толстый и пушистый, словно птенец, бело-коричневый щенок выбежал из леса. Смешно переваливаясь с одной короткой лапы на другую, он вихлял задом, а зад этот вихлял хвостом, похожим на небольшой факел. Щенок подошёл к Вырину и ткнулся мордой в его руку, слюняво потёршись о ладонь.

Вслед за щенком из леса вышла нечёсаная дворняга.

5

Соня снова стояла на поляне. Тело одеревенело. Руки-ноги затекли. Светила луна.

Всё было другим: воздух, ветер, море вдалеке шумело иначе. Она оглянулась – вокруг никого.

Неужели снова одна? Потерялась? Соне стало трудно дышать. Этого просто не может быть.

– Мама! – отчаянно крикнула она. – Мама!!!

Она кинулась к сосне, в которую вросла Вера. Но скогсры там не было. Дерево было свободно. На какую-то секунду Соня почувствовала, как счастливо оно дышит.

Соня не понимала, почему она снова оказалась здесь. Она ведь так хорошо помнила, как мама нашла её, как они шли в лагерь, как встретили Рэну, мамину подругу, громкую, сразу занимающую всё пространство вокруг. Она помнила, как все радовались в «Агаресе», столовку, какого-то повара, большого и потного, машину скорой помощи, которую садовник Ван-Иван старомодно назвал каретой. Потом, когда они уже были в больнице в Симферополе, пугающе тряхнуло, кто-то прокричал: «Землетрясение!» – и мама больно сжала её руку, а глаза у неё были круглые. Но оно погудело вдалеке, только лишь немного покачало. Дорожки под кипарисами пролило дождём.

Всё это было, Соня точно помнила, не могло же присниться, так почему снова поляна? И почему она ужасно, пугающе одна?

Она бросилась вниз с холма:

– Мама! Мама!

– Соня.

Девочка обернулась. Позади кто-то стоял. Она шагнула навстречу:

– Кто ты?

Сначала Соне показалось, что перед ней большая птица, вроде грифона. Но, присмотревшись, она поняла, что это огромная, почти в человеческий рост, книга, которая стоит на птичьих лапах. Сверху же переплёт венчала кошачья голова, треугольные уши с чёрными кисточками. Белые полосы спускались от уголков глаз к подбородку. Золотая обложка была приоткрыта, и шелестящие внутри страницы походили на крылья.

– Ты сама видишь, кто я, – ответило существо.

Голос у него был красивый.

– Очень… приятно, – сбивчиво промямлила Соня.

– Нужно, чтобы ты прочла одну страницу. – Книга повернулась к ней спиной. Луна светила ярко, и Соня увидела на раскрытом развороте:

 
Четвёртого десятого
Приползут тэ восемь ноль,
И почернеет белое,
Изменит всё кругом.
 
 
Из гибели воздвиглись вдруг
Сто улиц в городах,
А звания геройские —
Из медленного льда.
 
 
Как пьяная вода во сне
Он высится над входом,
И выльется ему в ладонь
Зелёная бутыль.
 
 
Он вынесет со дна реки
Нелёгкие слова,
И статуя молочная
Засучит рукава.
 
 
В музее гений времени
Найдёте объяснение,
И чувство единения
Откроет в точку путь.
 
 
Комната за комнатой,
Лестница за лестницей,
Рощица за рощицей,
Задержав дыхание,
 
 
Тихо и легко.
Прилетела птаха.
И ушли на дно
Ветер-камень-глина,
 
 
И закрылся глаз.
Сердце не со мной,
Сердце не с тобой,
Сердце далеко^[7].
 

– Ничего не понятно, – призналась Соня.

– Сейчас и не должно быть, – ответило существо. – Просто запомни. Придёт час, и ты сможешь помочь. А теперь посмотри вот туда.

Соня послушно оглянулась. Лоб сразу же взмок, стало душно: вдали, у моря, лежал огромный, с гору, медведь. Бока его вздымались.

– Маленькая моя, я здесь, – мама теребила её за плечо, – ты звала меня.

Соня открыла глаза: потолок больницы, длинные лампы, шорохи и стоны, духота. Полина не отходила от неё, ночевала тут же, на полу.

– Мама, мне показалось, что я обратно на поляне, там. – Соня моргала медленно, страх уходил из неё. – Я познакомилась с Книгой. Такой странный сон.

– Спи, спи. – Полина гладила дочку по голове. – Жарко-то как. Из-за землетрясения все палаты переполнены. Врач сказал, выпишет нас после обеда. Вот и отлично. Вот и хорошо. Ты уже окрепла. Домой поедем.

6

Марта проснулась от тяжёлого чувства, ловила пустоту ртом. Что случилось? Почему мне так плохо? Вспомнила: Цабран.

Он – там. Я – тут.

Марта поклялась старухе Зейнеп, что больше не приедет в Крым. Они с Цабраном были близнецами-двусторонниками. Находясь в одной географической точке, но по разным сторонам, они могли открывать разломы между мирами. А это грозило катастрофой. Все беды, которые случились в «Агаресе», даже землетрясение, – это их вина.

Если бы им было разрешено видеться хотя бы изредка! Она смогла бы найти утешение в ожидании. Старалась бы запомнить каждую секунду – как смотрит, что говорит, – чтобы наполнить себя до следующего раза. Чтобы были силы считать дни.

Но клятва Зейнеп была подобна смерти.

Старик Ахвал обещал найти по ту сторону настоящую әфсенүләр китабы^[8]. Обещал забрать их силы и сделать обычными детьми. Обещал, что они будут жить и взрослеть вместе – как и положено близнецам. На одной стороне. А на какой – теперь это было вовсе не важно. Найдёт ли Марту старик здесь?

Она тихонько открыла дверь. Поблёскивала в лунном свете отполированная стенка, а в ней – сервиз, фужеры, слоники из дымчатого камня. Ковёр, который висел над диваном, украшали ходики и перекидной календарь с петухами.

Марта прошмыгнула в туалет. Посмотрела на свои распухшие от аллергии руки. Проклятый диатез. Глянула в зеркало. В темноте батарей, крючков и полотенец мелькнуло бледное лицо, чёлка, испуганные глаза. Марта разом вспотела. Попробовала унять тревогу: представила, что запихивает её обратно в грудь. В животе жгло.

Через время прошло. Захотелось пойти и лечь в кровать. Во сне она по нему хотя бы не скучала.

Глава 2
По ту сторону

1

Ахвал остановил крокодила километра за три до города. Велел Цабрану слезть. Щёлкнул пальцами, и Тимсах, отряхиваясь, будто вылез из воды, начал уменьшаться. Он фыркал, переступал с лапы на лапу – и вот уже был размером с таксу, меньше, меньше. Через пару минут на месте крокодила стояла толстоногая ящерица.

– А дышится здесь тяжелее, чем там, – Ахвал обращался к мальчику, зная, что тот его слышит, хоть и не может ответить.

Уменьшенный Тимсах забрался старику на ладонь.

Прошло два дня, как Ахвал подчинил тело Цабрана своей воле, но мальчик всё не мог к этому привыкнуть.

Тело его могло двигаться, шагать, есть, сидеть и спать только по приказу Ахвала. Сам же он был заперт внутри своей головы, в маленькой комнате с жёсткой кроватью, деревянной дверью и большим окном. Он не мог даже подать сигнал о помощи, потому что, сколько ни кричал, сколько ни стучал в стены своей камеры, внешний, «большой» Цабран никак не реагировал.

Это было оглушительно. Цабран чувствовал себя микробом. Он и был им – внутри огромного тела, которое больше ему не подчинялось. Он никак не мог совладать с этой новой реальностью: потерять себя – в буквальном смысле этого слова – оказалось до неожиданного легко. Его тело, гибкое и подвижное, которому он сажал занозы и разбивал коленки, которое он любил – местами – и которое ненавидел – например, уши, – стало его тюрьмой.

А он, настоящий Цабран, был теперь микроскопический, слабый. Он не мог упасть в траву рядом с родителями или пуститься на поиски Бугу, который так и остался по ту сторону. А Марта? Где она теперь? Ахвал обещал, что они сгоняют в Чатыр-Даг и вернутся. Старик обманул всех.

– Что тебе нужно? – крикнул Цабран. Стены комнаты поглотили его крик.

Его огромное тело не открыло рта.

– Иди за мной, – приказал Ахвал.

Через полтора часа они дошли до Агареса. Стемнело. Мелькнула школа, футбольная площадка перед ней.

Ночной вокзал отсвечивал витражами. Ахвал направился к кассам. Тело Цабрана машинально ускорило шаг. Странное ощущение: оно будто онемело и разрослось, превратилось в огромный ком ваты вокруг его каморки. Мальчик прилип к окну.

Булочная «Свежий буглет» была закрыта деревянными ставнями. Они уходили в глубь вокзала: мальчик и старик с крокодилом в кармане.

Впереди замаячила зеркальная стена, к которой он притащил Марту в день, когда сестра впервые оказалась по эту сторону. Именно здесь они обнаружили, насколько похожи.

– Марта! – изо всех сил заорал Цабран, представляя, что смотрит в зеркало: в реальности его тело уходило от стены всё дальше и дальше. – Помоги мне!!!!

– Два билета до Москови, пожалуйста, – старик наклонился к окошку кассы. – В одну сторону.

Ночной поезд уже стоял на перроне – Ахвал явно знал расписание. Похоже, у него был план.

Они оказались в купе вдвоём. Когда поезд тронулся, старик сказал:

– Ложись и спи.

Поезд неспешно полз вдоль моря, по спящим крымским долинам, как длинная змея. Поезд полз, а высоко над ним летел ястреб.

2

За день Ахвал выпускал Тимсаха три раза – погулять по столику купе, полакомиться мясными ошмётками из кармана. Цабран смотрел, как миниатюрный крокодил топает по серо-зелёной скользкой поверхности, принюхиваясь к запахам поезда: солярка, кислые ковры и влажное бельё, жареная курица – откуда-то из вагонного хвоста.

Когда проводник приносил звенящие стаканы с чаем в ажурных подстаканниках, старик убирал питомца в карман. Цабран, пока тело по приказу насыщалось и по приказу спало, маялся от безделья в своей тюрьме.

Комнату он изучил досконально, каждый её замусоленный уголок. Пытался корябать паркет, бился в стекло, но основное время проводил у двери – по виду деревянной, но не так чтобы массивной. Он бы даже сказал, хлипкая была дверь. Ручка на ней внушала надежду. Значит, её можно открыть, значит, она куда-то ведёт. Он дёргал эту ручку, заглядывал в щель между полом и нижней притолокой, даже попытался снять с петель. Безрезультатно.

Ныли плечи и руки, но, стоило Цабрану напомнить себе, что вся эта комната существует у него в голове и на самом деле ни плеч, ни рук у него тут нет, боль проходила.

На вторую ночь в поезде ему пришла в голову идея. «Это ведь только кажется, что вокруг стены, на самом деле – это границы сознания старика, которыми он меня удерживает».

Надо попробовать подвинуть эти стены. Сидя в кромешной темноте на кровати, Цабран понял ещё одну вещь: он может менять комнату по своему разумению. Когда глаза привыкли, он сполз на пол: из матраса торчала небольшая пружина. Цабран потянул на себя, выкрутил, порезался и тут же мысленно залечил себе палец. Он поднялся на ноги, взвесил добычу в руке. Пружина была податливой на ощупь.

Цабран направился к двери. Комната уже не была такой тёмной: стены засветились изнутри. Цабран представил, что пружина – это ключ, подходящий к двери. И вставил её в замочную скважину.

Дверь скрипнула, чуть-чуть приподнялась. Цабран навалился всей своей тяжестью – всей силой воли. И ухнул вперёд.

Его ликование тут же сменилось отчаянием: он вошёл в такую же комнату, только без окна. По всему периметру – от пола и до потолка – тянулись книжные стеллажи.

Цабран оббежал её – на это ушло меньше минуты. Никакой следующей двери, отверстия или хотя бы трубы типа воздуховода. Подёргал за полки, некоторые из них подались вперёд, ему на голову повалились тяжёлые, как кирпичи, фолианты. Тупик. Он просто открыл дверь во вторую комнату своей тюрьмы.

3

Мальчик походил кругами. Как лев в клетке. Вспомнил Бугу, грустно улыбнулся.

– Отчаиваться не стоит, – сказал сам себе вслух. – У меня получилось взломать дверь, уже хорошо.

Начал с того, что тщательно ощупал все стены. Они были из странного полупрозрачного материала, постоянно переливались – будто за немытыми окнами ходили люди. Поверхность ровная и крепкая. Сломать или процарапать не получалось.

Цабран сел на пол меж разбросанных книг. Они были в красноватых обложках, без названий на корешках. Он безучастно полистал одну, другую. Какие-то исторические романы и учебники: одна полна легенд, в другой географические данные… Всё это не имело отношения ни к нему, ни к тому, как найти выход отсюда.

Цабран начал обратно расставлять книги на стеллажи. Аккуратно, один корешок к другому. За эти три дня он устал от безделья, руки радовались работе.

Одни книги были обычными, другие – тёплыми, будто внутри билось живое сердце. Он заглядывал в эти, тёплые. Но там тоже не встречалось ничего интересного: краткие наблюдения за природой, человеком, животными. Таблицы, списки. Иногда попадались рисунки.

«Что это за место? – подумал он, заставив книгами первый стеллаж. – Если продолжение меня, то здесь должны быть мои любимые книги. Или книги про меня. Может быть, воспоминания? Но тут ничего этого нет. Все книги – чужие, они не знакомы мне».

Он услышал скрежет в соседней комнате и вздрогнул. Выглянул в дверь. Окно было по-прежнему зашторено: тело всё ещё спало. В углу комнаты что-то появилось. Цабран ахнул: это был книжный шкаф! Тот самый, из его детской. Тёмного дерева, с раскрывающимися дверцами снизу и полками сверху.

На полках стояли его любимые книги, но были и новые: в зелёных обложках, без надписей. Цабран схватил первую. Описание его городка. Подробное и обстоятельное. Цабран сел в кожаное кресло, которое появилось за шкафом. Когда он дошёл до середины книги (читалось легче и быстрее, чем обычно), то был уже совершенно уверен, что читает свои собственные воспоминания об Агаресе.

– Если эта комната – моя голова, – он снова говорил с собой вслух, – не может ли быть такого, что, открыв дверь, я попал в голову Ахвала? И книги там на стеллажах – его?

Он вернулся в красную комнату. Схватил книгу с пола – и вдруг обжёгся, отдёрнул руку. Цабран снял футболку, обернул руку тканью.

– Тебе не горячо, тебе не горячо, а очень даже холодно, – бормотал, пока тащил книгу на свою «половину». – Ух, какая ледяная!

Она потухла, как только он переступил порог. Пустые страницы. Ни одной буквы. Ни одного рисунка. Цабран со злости запулил её в стену. Книга улетела в соседнюю комнату и раскрылась.

И тогда мальчик разглядел мелкий убористый почерк – в красной комнате содержимое проявилось. Книга была написана от руки.

4

Поссорившись с братьями, я бежал в далёкую пустыню. День я носился по ней пламенем. Ночью наступил холод. Он задувал меня. Я добрался до окрестных гор и заполз в пещеру, приняв облик старика: огню не за что было цепляться среди камней.

Вскоре я услышал шипение из дальнего угла. Там было гнездо: две маленькие змеи только что вылупились из яиц и извивались среди скорлупы. Я взял змеёнышей в руки и попытался выпить их силы.

Они перестали шипеть и свились в клубок, прикрыв прозрачные глаза. Грелись от моей руки. Их новорожденная чешуя была мягкой, как замша. Это остановило меня. Секунду я медлил.

Что-то изменилось. Я оглянулся, ожидая нападения со спины.

Рука отяжелела. Посмотрел вниз: две бледные девочки спали на ней вместо змеёнышей. Я подхватил детей второй рукой и прижал к себе. Внутренний огонь потянулся к ним. От новорожденных шла сила. Это было сладкое, горькое чувство, похожее на благодарность. Младенцы спали у моей груди: теперь мы в безопасности. С тобой.

Мои слуги вошли в пещеру. Я впервые понял, что могу питаться не только болью человека. Не меньшую сытость даёт любовь.

Я смотрел на их лица: круглые, со щёлочками глаз. Сквозь кожу просвечивали тонкие вены. Они напоминали мне птенцов без оперения. Им нужно было молоко. Если они будут жить, выживу и я.

Я обернулся на Тимсаха. Чтобы общаться со слугой, мне не нужно открывать рта.

Прими другое обличье, сказал ему я.

Через мгновение передо мной стояла тощая корова.

– Ты будешь Ламией. – Я провёл по лицу младенца ото лба, через нос и к подбородку. – А тебя будут звать, – обратился я к её сестре, – Селенит.

5

Девочки росли быстрее, чем человеческие дети. Маленькие, бусинами, пальцы. Тонкие шеи. Мягкие, с перетяжками, ручки и ножки.

Поначалу они не умели контролировать свои превращения. Засыпали и становились змейками. Чуть реже – человеческими оставались их головы, остальное покрывалось чешуёй. Иногда из них получалось что-то вроде ящерок – перепончатые лапки, пятнистые тела, серые хвосты.

Молока стало мало. Ястреб, мой второй слуга, носил им птиц и мышей. Я разводил костры. Селенит лакомилась горячими зажаренными тушками, Ламия предпочитала сырое. Ей нравилось тепло уходящей жизни, и Ястреб старался приносить самое свежее, только что задушенное.

Первое, что я создал, была одежда. Девочки ходили голыми, а по ночам в пустыне дул ветер. Однажды я вышел из пещеры на рассвете. Красное солнце поднималось из-за бурунов. Я протянул к нему руку и взял хитон. Я подумал, что нужно два, и солнце дало второй. Я вернулся в пещеру с одеждой. Девочки ещё спали. Мои слуги смотрели на меня, я не двигался.

Я устал. Клянусь огнём, я вынул эти хитоны из небытия.

Эта точка внутри, горящий золотой круг. Я снова вышел наружу и создал покрывало. Взял песок, чтобы оно было тяжелее. Накрыл Ламию и Селенит. Согревшись, они превратились из змей в девочек, не просыпаясь.

Курносые носы, полупрозрачные веки, открытые во сне рты. Я подумал, что им нужно жилище.

6

Первое было похоже на пещеру. Полукруглое, обмазанное глиной. В крыше я оставил дыру, чтобы уходил дым от костра. Девочки спали у стены. Я сплю раз в несколько дней. Погружаюсь в темноту, где нет ни силы, ни огня. Надеюсь, я уйду туда тогда, когда перестану существовать здесь.

Когда девочки начали ходить и говорить, слуга сказал мне, что им нужны сверстники для игр. Чтобы сюда пришли люди, нужно больше жилищ. Чтобы люди здесь жили, им нужны деревья и земля. Они будут питать нас, а девочки будут играть с их детьми.

Я создавал круглые дома. В каждом оставил круг неба, чтобы разжечь огонь.

С почвой было сложнее. Песок не превращался в землю под моими руками. Я мучился несколько недель и понял: нельзя создать то, что создаёт само. Земля родит росток. Дерево родит плод. У меня получилось соткать одежду, потому что вещи не были живыми. Но я не мог сотворить жизнь.

В город пришёл первый человек. Ша был худ и скрючен. За ним пришла такая же худая собака. Один её бок зарос колтунами, другой облысел. Под кожей торчали острые рёбра. Собака улыбалась, вывалив красный язык. Ша называл её Другом.

Я велел Ястребу накормить их. Вечером, протянув грязные руки к огню, Ша рассказал, что за ближайшей грядой скал есть селение. Ша жил там, но жил бедно. Люди не любили его, а он не любил людей. Я сказал ему: оставайся.

Была одна из тех ночей, когда мне следовало отдохнуть. Я ушёл в пустующее жилище и очнулся от крика Селенит. Голос у неё с рождения был низкий. В отличие от сестры, Селенит редко плакала и почти никогда не кричала.