Амир Хан
В приемной доктора. Закулисные драмы отделения терапии

Глава 3

Когда человек мечтает стать врачом, в голове у него рисуется образ идеального врача общей практики – по крайней мере, так было у меня. Мама редко водила нас к врачам, когда мы были детьми. Любую болезнь можно было вылечить стаканом горячего молока с добавлением куркумы и имбиря. Вкус у этого напитка был отвратительным, но он, похоже, работал. Мама давала нам его при простуде, боли в животе и даже ссадинах на коже, которые появлялись после падений. К доктору нас вели исключительно в тех случаях, когда нам было очень плохо. Каждый раз мы попадали к одному и тому же врачу общей практики – доктору Фионе Джордж.

Доктор Джордж воплощала идеал врача.

Помню, как я сидел в зоне ожидания под недремлющим взором администраторов. Там было тихо, в отличие от зоны ожидания в нашей клинике, где всегда кипит жизнь. В углу лежали игрушечные счеты и детская книжка, в которой не было первых двух страниц. Сейчас нам запрещено иметь игрушки в клинике, поскольку они считаются потенциальными очагами инфекции. Вместо этого дети просто играют на родительских смартфонах, которые, возможно, гораздо опаснее игрушек.

Доктор Джордж выходила и вызывала следующего пациента. На ней всегда был брючный костюм с нарядной блузой. Мама оттаскивала нас от счетов, и мы шли в кабинет врача.

Мне казалось, что мама и доктор Джордж скорее подруги, чем врач и пациентка. Доктор Джордж всегда приветствовала маму по имени и спрашивала о здоровье каждой из моих сестер. Мама приносила ей какое-нибудь домашнее угощение, и между разговорами о семье они обсуждали причину, по которой меня привели. После этого доктор Джордж обращалась ко мне напрямую. Она не была похожа на остальных знакомых взрослых: ей правда было интересно узнать, что я говорю и как обстоят мои дела в новой школе. После этого она что-то писала в своем зеленом блокноте для рецептов, давала листок маме, поднималась и сама открывала перед нами дверь.

Доктор Джордж даже пришла к нам домой после того, как у отца случился первый инфаркт. Нас, детей, отправили наверх, чтобы врач могла осмотреть его как следует и не отвлекаться. Меня восхитил ее кожаный чемоданчик, в котором царил идеальный порядок. Каждый предмет был аккуратно сложен и помещен в отдельный карман. Даже ручка выглядела дорого. Доктор Джордж вежливо отказалась остаться на обед, сославшись на то, что ее ждут другие пациенты.

Мама очень расстроилась, когда доктор Джордж вышла на пенсию.

– Она присматривала за нашей семьей 22 года, – сказала мама, готовясь к вечеринке по случаю выхода доктора Джордж на пенсию. – Она сделала вам первые прививки, когда вы были младенцами.

Я наблюдал за тем, как мама надевает серьги. Она нарядилась в шальвар-камиз, который она обычно носила на свадьбы, что означало, что для нее эта вечеринка – очень важное событие.

Мама была убеждена, что ни один врач общей практики никогда не сравнится с доктором Джордж.

Решив пойти по стопам доктора Джордж, я хотел быть ее точной копией. Думал, что буду близко знаком со всеми своими пациентами, знать их семьи, каждый раз любезно спрашивать пациента о родственниках и вместе смотреть их фотографии из отпуска на телефоне. Однако довольно скоро я понял, что доктор Джордж работала в совсем другое время. Когда клиники стали больше, рабочая нагрузка увеличилась, и у врачей общей практики появились новые роли. Мне стало сложнее следить за жизнью каждого пациента. Если я хотел соответствовать требованиям, предъявляемым к современным врачам общей практики, мне нужно было найти компромисс.

Очевидно, что мне не суждено было стать вторым доктором Джордж, но я мог делать для своих пациентов все, что в моих силах, и находиться рядом с теми из них, кто был наименее защищен и особенно тяжело болен.

В числе таких пациентов была Эмили Эшворт.

Эмили было три года, когда мы впервые встретились. Ее мама, Венди, обратилась ко мне, поскольку у девочки было затруднено дыхание.

– Утром у нее посинели губы, и это просто от того, что она одевалась, – сказала Венди.

Я посмотрел на Эмили, чей взгляд переключился с матери на заинтересовавший ее предмет на столе. Она протянула руку, схватила мой отоскоп^[4] и засунула ту его часть, что я вводил пациентам в уши, себе в рот.

Мы с ее мамой одновременно стали отбирать инструмент. Я подоспел первым.

– Это для ушей, а не для рта, – мягко, но настойчиво объяснил я, убирая отоскоп на дальний конец стола. Девочка посмотрела на меня и засунула в рот большой палец.

– Еще она пожаловалась на боль в груди, – продолжила Венди. – Во время завтрака Эмили сказала, что у нее болит грудь, и я заметила, что ей трудно дышать. Я не знаю, с чем это связано: с очередной инфекцией или ее заболеванием сердца.

У Эмили диагностировали проблемы с сердцем на УЗИ еще до рождения. Обследование выявило транспозицию магистральных сосудов – редкую, но очень серьезную патологию, при которой главные кровеносные сосуды, отходящие от сердца, расположены неправильно^[5]. Это приводит к низкому содержанию кислорода в крови, поступающей от сердца к органам. После рождения у Эмили обнаружили ряд других врожденных пороков сердца, включая стеноз клапана легочной артерии, при котором отверстие клапана, контролирующего ток крови от сердца к легким, сужается и не открывается надлежащим образом. Иными словами, кровь Эмили содержала очень мало кислорода и в центре ее сердца было суженное отверстие.

Соответственно, девочка значительную часть своего детства проводила в больницах. Поскольку ей часто требовалось специализированное лечение, ее возили в отдаленные медицинские центры к нужным врачам. Она перенесла два хирургических вмешательства по коррекции направления кровотока, но они привели лишь к кратковременному улучшению ее состояния. Шунт, установленный для нормализации кровотока, был лишь временным решением проблемы, и в будущем Эмили требовалась тяжелая операция.

Да, у девочки были серьезные проблемы в анамнезе, и врачам общей практики обычно страшно работать с настолько сложными пациентами, но нельзя забывать, что такие люди, как и все остальные, подвержены привычным распространенным заболеваниям.

Поэтому, услышав топот копыт, логичнее думать о лошадях, а не о зебрах.

– Давайте проведем осмотр, – сказал я.

Эмили так привыкла к врачам и обследованиям, что она оказалась самым послушным трехлетним ребенком из всех, кого я когда-либо видел. Температура ее тела была слегка повышена, но в этом не было ничего страшного. Она подняла футболку, чтобы я мог прослушать грудную клетку. Я впервые прослушивал сердце Эмили стетоскопом и услышал громкий шум. Учитывая анамнез, в целом ничего странного. В легких было относительно чисто. Обычно я заглядываю детям в рот только в конце осмотра, поскольку они ненавидят, когда им прижимают язык деревянным шпателем. С Эмили все было по-другому: она открыла рот и высунула язык в ту секунду, как я достал ненавистную лопатку.

– Она к этому привыкла, – улыбнулась Венди.

Миндалины Эмили были увеличены и покрыты гноем.

– Думаю, причина найдена, – отозвался я. – У Эмили тонзиллит.

Я снова сел на стул.

– То есть дело не в сердце? – спросила Венди.

– Думаю, что нет, – я покачал головой. – У нее обычно синеют губы во время инфекции?

Венди кивнула.

– При инфекции, особенно если температура повышена, сердце работает напряженнее и быстрее, – пояснил я. – Сердцу Эмили и без того приходится непросто, так что дополнительная нагрузка приводит к небольшому посинению губ и носа.

– Да, специалисты в больнице говорили что-то подобное, – согласилась Венди.

– Думаю, Эмили нужны антибиотики, – сказал я, выписывая рецепт. Венди ничего не ответила. – Вы согласны, миссис Эшворт?

Венди опустила глаза и еле заметно кивнула.

– Мисс Эшворт. Я не замужем, – ответила она. – Больше не замужем.

– О, простите, мне стоило уточнить, – пробормотал я, чувствуя себя идиотом.

– Все в порядке.

Она продолжила смотреть вниз, но потом резко подняла взгляд, словно выйдя из транса.

– У нас все хорошо, да, Эмили? – спросила она весело.

Эмили проигнорировала ее вопрос.

– Вы живете вдвоем?

– Нет, у Эмили есть две старшие сестры, – сказала она не менее весело. – Нас четверо.

Я посмотрел на Эмили, которая сидела на стуле рядом со своей мамой. Ее короткие ножки не доставали до пола, и она болтала ими в воздухе.

– Вам, наверное, тяжело водить Эмили к врачам и успевать заботиться о двух других дочерях.

– Мы справляемся, – ответила Венди неубедительно. – Мы поддерживаем друг друга.

– У вас есть кто-то, кто вам помогает?

– Да. Мой отец живет недалеко, и у меня есть друзья.

– Мисс Эшворт, заботиться о ком-то непросто, – сказал я. – Предполагаю, вам трудно найти время для себя.

Это правда. Люди, которые заботятся о других, часто не имеют возможности отдохнуть и постоянно находятся в движении.

Венди посмотрела вдаль и хотела что-то ответить, но Эмили ее опередила.

– Мам, пойдем домой!

Венди взглянула на дочь и кивнула. Я дал им рецепт на антибиотики и встал, чтобы открыть дверь. В тот момент я решил, что мне нужно внимательно ознакомиться с картой Эмили. В ней было множество писем от специалистов, и я пообещал себе выделить время, чтобы изучить ее. Я должен был наблюдать за семьей Венди так же, как доктор Джордж наблюдала за своими пациентами.

Я пригласил следующего пациента, 57-летнего Перси Мэнфорда. Перси полностью соответствовал стереотипному образу жителя Йоркшира.

На нем был толстый зеленый шерстяной пиджак. Когда мужчина его снял, я увидел поношенный коричневый джемпер, надетый поверх белой футболки. Зеленые клетчатые брюки были немного коротковаты, а ботинки, как бы в качестве компенсации, великоваты. Образ завершала плоская серая кепка, которую пациент снял и положил на соседний стул.

– Здравствуйте, мистер Мэнфорд, я доктор Хан. Чем я могу вам помочь?

– У меня странная проблема, док, – сказал он с сильным йоркширским акцентом. Его щеки все еще были красными от холода. – Надеюсь, вы сможете мне помочь.

– Постараюсь, – ответил я, наклоняясь к нему.

– Дело во сне. Я плохо сплю. Каждую ночь я просыпаюсь в одно и то же время, где-то в два часа, а затем лежу и не могу снова заснуть.

В бессоннице не было ничего странного, с этой проблемой ко мне обращались многие пациенты. Сон бесценен, и без него мы просто перестаем функционировать. Часто люди не могут спать из-за стресса или тревожности, и я предлагаю своим пациентам наладить гигиену сна, то есть провести комплекс мероприятий, которые помогут им лучше спать ночью.

– Как вы думаете, что мешает вам спать? – спросил я.

– О, я точно знаю что, – сказал мистер Мэнфорд. – Мне не дают спать сны.

– Сны? Какие?

– Мне снятся эротические сны с участием моей жены, после которых я не могу снова заснуть, – пояснил мистер Мэнфорд, откинувшись на спинку стула.

– Простите, мистер Мэнфорд, с участием жены? – переспросил я, думая, что что-то упустил.

– Она лежит рядом со мной и крепко спит, но мне снится, как мы занимаемся любовью.

– Ясно, – произнес я, не зная, что это за медицинская проблема. – А в реальной жизни вы любовью не занимаетесь?

– Нет, с тех пор как у нее произошла «жизненная перемена»^[6]. Мы не занимались любовью больше двух лет.

Перси Мэнфорд обладал способностью говорить одновременно прямо и уклончиво.

– Вы говорили с женой об этом? – спросил я.

– Вы, наверное, шутите? В прошлом она однозначно дала мне понять, что она об этом думает.

– Что ж, мистер Мэнфорд, я не думаю, что могу помочь вам с вашими красочными снами, – признался я.

– О, я ничего не хочу делать со своими снами, они мне нравятся! Это самая приближенная к занятиям любовью вещь, что я могу получить. Я хочу, чтобы вы назначили ей что-нибудь для усиления либидо, – сказал он непринужденно.

– Понимаю. Если ваша супруга действительно думает, что ей нужно усилить половое влечение, то ей следует самой прийти ко мне.

– Может, вы дадите мне что-нибудь, что я смогу подмешать ей в напиток? – улыбаясь, попросил мистер Мэнфорд.

– Боюсь, что нет, но я буду рад обсудить данный вопрос с вашей женой, – сказал я, желая завершить эту странную консультацию. – У вас остались ко мне вопросы?

– Нет, – ответил мистер Мэнфорд. Он поднялся со стула и надел пиджак.

– Что ж, спасибо, что пришли, – попрощался я, открывая ему дверь.

Когда мистер Мэнфорд ушел, я решил, что он один из тех пациентов, за кем я могу пристально не следить.

Глава 4

Я работаю в городской клинике. Каждый врач, кто когда-либо работал в городе, знает, какие здесь преимущества и недостатки. Персонал нашей клиники разношерстный, и мы обслуживаем различные группы населения. Многие из пациентов – мигранты, только что приехавшие в город и имеющие множество нерешенных проблем со здоровьем. Мы гордимся тем, как обслуживаем пациентов, не владеющих английским. У нас есть переводчик со словацкого, который помогает нам общаться с пациентами из Восточной Европы. В нашей клинике работает множество врачей южноазиатского происхождения, они переводят для пациентов из Южной Азии, особенно пожилых.

Многие утверждают, что мигранты обязаны учить английский, но это не моя забота. Мое дело – выяснить, почему они обратились ко мне, и оказать им помощь.

Хотя английский – мой родной язык, я также свободно владею урду, хинди и панджаби, поэтому пользуюсь особой популярностью среди пациентов с индийского субконтинента. Мне довольно часто дают медицинскую карту на иностранном языке, которую я, по мнению пациента, должен перевести за отведенные 10 минут. Однажды я был на конференции врачей общей практики в Норт-Йоркшире^[7] и сказал врачу из очаровательной йоркширской деревушки, что иногда я за весь рабочий день не произношу ни одного английского слова.

– Серьезно? – удивился он. – Ни слова?

– Да. Я предпочитаю говорить на английском, но если пациенту проще общаться на его языке, то я иду на уступки. У вас много пациентов, не владеющих английским?

– Ни одного, – ответил он, глядя на меня словно на странный музейный экспонат.

Честно говоря, утверждение, что я свободно владею четырьмя языками, – это преувеличение. Мои лингвистические навыки значительно улучшились с тех пор, как я устроился в клинику. До этого я работал в приемном отделении и говорил только на английском. Дело в том, что в детстве родители говорили со мной на урду, но я всегда отвечал им по-английски. И мои сестры тоже. Я неплохо владел разговорным урду, но не медицинским. Это совсем другое. В семье мы никогда не обсуждали желчный пузырь, поджелудочную железу или легкие, поэтому мне нужно было многому научиться.

Языковые трудности между врачом и пациентом не влияют на время, по регламенту отведенное на консультацию.

В исключительных случаях можно добиться двойной консультации, но это большая редкость в системе, где спрос настолько высок. В большинстве случаев у нас есть всё те же 10 минут, чтобы преодолеть языковой барьер и провести прием. Это, мягко говоря, непросто.

Устроившись на работу, я понял, насколько слабо владею урду. За первые два дня, проведенные в клинике, я принял нескольких пациентов, говорящих исключительно на урду, и приложил все усилия, чтобы помочь им. Я активно жестикулировал и указывал пальцем. У меня сложилось впечатление, что консультации прошли весьма удачно: да, были слова, которые я не понимал, но пациенты выходили из кабинета вполне довольными. Два моих пациента употребляли слово, которое я никогда раньше не слышал. Оба сказали, что у них болит место, которое они называли «базу». Они выглядели вполне бодро, поэтому я просто назначил им обезболивающее.

По пути домой я позвонил маме.

– Мам, что значит «базу»? – спросил я. – Двое пациентов употребляли его сегодня.

– Оно переводится как «рука», – ответила она.

Я запаниковал. У обоих пациентов болела левая рука! Всегда есть риск, что боль в левой руке обусловлена проблемами с сердцем. Я остановил автомобиль, связался по телефону с этими людьми и направил их на полное обследование сердца. К счастью, все оказалось в порядке, но после этого я попросил маму провести для меня урок медицинского урду. Было немного неловко, когда мы дошли до половых органов.

Однажды ко мне на прием пришли четырнадцатилетняя девочка Ивана и ее мама. Они говорили только на словацком, поэтому нам пришлось позвать переводчика. Девочка жаловалась на боль в ноге, которая появилась почти месяц назад. Боль не влияла на ходьбу, но из-за нее Ивана несколько раз пропускала школу и плохо спала ночами.

Как и большинство подростков, сама Ивана волновалась из-за боли гораздо меньше, чем ее мама. Нужно признать, что последняя изо всех сил пыталась объяснить проблему. Я замечаю, что когда мы приглашаем переводчика, я начинаю изображать жестами то, что говорю, и пациент делает то же самое. Хотя переводчик блестяще выполнял свою работу, я постоянно указывал на собственную ногу, а также закрывал глаза и клал голову на руки, когда речь шла о сне.

Осмотрев девочку, я не обнаружил ничего необычного, но, поскольку боль в костях нехарактерна для детей, а из-за языкового барьера можно было упустить важные детали, я взял у Иваны кровь на анализ и направил ее на рентгенографию ноги. Девочка не проявила никакого интереса к назначенному обследованию, но ее мама была вполне удовлетворена. Я пообещал позвонить им, когда получу результаты.

Я делал записи по итогам консультации, как вдруг ко мне в кабинет ворвалась Элисон.

– Амир, срочно в 12-й кабинет.

Когда Элисон говорит «срочно», я понимаю, что задавать вопросы нет времени. Схватив стетоскоп, я побежал в 12-й кабинет.

На полу лежала женщина лет пятидесяти, и студентка-практикантка делала ей компрессии грудной клетки.

– Что случилось? – спросил я, опускаясь на колени рядом с пациенткой.

– Она жаловалась на кашель, который появился две недели назад, – сказала практикантка между компрессиями. – Женщина испытывала боль в груди во время кашля, и я сказала ей сделать пару нажатий нитроглицеринового спрея, чтобы проверить, облегчит ли он боль. После этого она потеряла сознание.

Люди со стенокардией носят при себе нитроглицерин в форме спрея, который они используют при возникновении боли в груди. Он расширяет коронарные кровеносные сосуды, благодаря чему в сердце поступает больше кислорода, и боль ослабевает. Проблема в том, что препарат с нитроглицерином может привести к резкому снижению артериального давления и, как следствие, обмороку. Остановки сердца, однако, от него случиться не должно.

– Вы проверяли пульс? – спросил я практикантку.

– Да, и мне не удалось его прощупать, – ответила она, продолжая делать женщине непрямой массаж сердца.

Я посмотрел на пациентку и заметил, что выражение ее лица слегка изменилось. Мне это показалось? Нет, точно нет. Похоже, она морщилась при каждой компрессии. Женщина не была мертва, как подумала практикантка, а просто упала в обморок.

– Давайте ненадолго прекратим компрессии, – велел я.

– Нельзя прерывать компрессии на середине, – возразила студентка, продолжая надавливать на грудную клетку.

– Прекратите компрессии НЕМЕДЛЕННО!

Практикантка опешила и остановилась. Пациентка застонала и начала приходить в себя. Она схватилась за грудь, ее лицо исказилось от боли.

– Как зовут пациентку?

– Кристин Меллинг, – тихо ответила практикантка. Ей явно было неловко.

– Миссис Меллинг, меня зовут доктор Хан. Похоже, вы потеряли сознание после использования нитроглицеринового спрея. Нашей студентке Джоанне показалось, что у вас отсутствует пульс, поэтому она стала делать компрессии грудной клетки. Возможно, вас теперь беспокоит тупая боль в центре груди.

– Тупая боль! – возмутилась миссис Меллинг, садясь. – У меня такое чувство, будто мне все ребра переломали.

По крайней мере, я думал, что она сказала именно это. Мне было очень сложно ее понять, поскольку речь женщины звучала крайне неразборчиво. «Это с компрессиями не связано», – мелькнуло у меня в голове. Имя пациентки казалось вполне английским, поэтому это вряд ли была языковая проблема. Я не мог разобрать, что говорила женщина, и ей пришлось повторять свои слова несколько раз, чтобы я в итоге ее понял. Второй раз за день мне пришлось прибегнуть к языку жестов.

Загадка была разгадана, когда миссис Меллинг внезапно прижала руку ко рту и что-то испуганно пробормотала. Я совершенно не уловил произнесенные ею слова, и был вынужден попросить женщину повторить сказанное. Наконец, я догадался, в чем дело.

– Вы сказали, что потеряли зубные протезы? – спросил я.

Она активно закивала.

– Джоанна, вы видели их? – обратился я к практикантке.

– Эм, да, они вылетели, когда я начала делать непрямой массаж сердца.

Бедная Джоанна очень смутилась.

Мы оглядели пол вокруг. Вероятно, компрессии действительно были сильные, если у пациентки вылетели вставные зубы. Протезов нигде не было, и миссис Меллинг понемногу теряла терпение. Зубы, определенно, были очень для нее важны.

– Может, мы сначала завершим консультацию, а затем продолжим поиски? – предложил я. Особых надежд, правда, я не питал. Кабинет был небольшим, и в нем было не так много мест, куда могли улететь протезы. Мы все осмотрели.

Миссис Меллинг решительно покачала головой. Этот план ее явно не устраивал.

В дверь постучали – Элисон просунула голову в кабинет.

– Я просто хотела узнать, все ли в порядке, – сказала она.

– Да, но мы не можем найти вставные челюсти миссис Меллинг, – объяснил я. – Они вылетели во время компрессий.

– Да, я подняла их и положила в ее карман для сохранности. Я знаю, насколько важны зубные протезы, мой папа всегда теряет свои, – непринужденно ответила Элисон и снова ушла.

Миссис Меллинг сунула руку в карман. Она что-то неразборчиво пробормотала, достала протезы и засунула их в рот.

– Так-то лучше, – сказала она абсолютно четко.

Я отвел миссис Меллинг в свой кабинет, чтобы продолжить консультацию по поводу кашля, а теперь еще и сломанных ребер. Она поняла, что и почему произошло, и согласилась, что совершить ошибку в данной ситуации было легко. Студентка горячо извинялась. Мне было жаль Джоанну, и я предложил ей мастер-класс на тему того, как определить, жив пациент или нет. Я надеялся, что это не займет много времени.

Время от времени врачи общей практики получают результаты анализов, которые побуждают их бросить все дела и громко ахнуть.

Через три дня после консультации я получил результаты анализа крови Иваны. Отклонения от нормы были очень сильными: число лейкоцитов зашкаливало, а число эритроцитов было крайне низким. Патолог^[8] оставил примечание: «Бластные клетки в поле видимости, требуется срочное клиническое обследование».

Бластные клетки – это незрелые лейкоциты, которые в норме присутствуют в крови в очень малых количествах или отсутствуют вовсе^[9]. Значительное количество бластных клеток говорит о том, что костный мозг производит их со слишком большой скоростью. Они заполняют его пространство, из-за чего он теряет способность делать что-то еще, в том числе производить эритроциты.

Анализ крови Иваны свидетельствовал о том, что у нее, вероятно, лейкемия.

Получая такие результаты, врач обычно испытывает смешанные эмоции. С одной стороны, он сочувствует пациенту, у которого выявили серьезную проблему со здоровьем. С другой стороны, испытывает облегчение от того, что не стал медлить с назначением анализа и сразу выявил диагноз.

Никто не хочет стать врачом, упустившим рак у пациента, хотя, учитывая огромное число пациентов врача общей практики, каждый из нас, вероятно, допустит такую ошибку хотя бы раз за свою карьеру.

Мне нужно было связаться с Иваной и ее семьей в тот же день и направить их в больницу на срочное обследование. Проблема состояла в том, что они не владели английским, поэтому мне пришлось бы общаться с ними в присутствии переводчика. Я в любом случае не хотел бы сообщать такую новость по телефону. На подобные темы можно говорить только при личной встрече.

Я набрал номер, указанный в карте Иваны. Никто не ответил. Я попытался снова. Безрезультатно. Я взял карту ее матери и набрал номер, указанный там. Трубку сняла пожилая женщина, тоже не говорившая на английском. Наш разговор шел кругами, пока я пытался выяснить, где мама девочки, но в итоге женщина разозлилась и повесила трубку.

Я зашел в тупик. Мне предстояло проконсультировать еще трех пациентов до конца утреннего приема, поэтому я попросил администратора попытаться дозвониться до Иваны. Освободившись, я пошел узнать, увенчалось ли дело успехом.

– Прости, Амир, мне не удалось дозвониться, – сказала администратор. – Я пыталась связаться с ее родственниками, но они либо не отвечают, либо не понимают, что я говорю.

Я вернулся в свой кабинет. Мне ничего не оставалось, кроме как отправиться домой к Иване в надежде, что она будет дома.

Я попросил Питера, переводчика со словацкого, меня сопровождать. Его смена закончилась 10 минут назад, и он собирался поехать домой, но великодушно согласился мне помочь (я пообещал купить ему коктейль на рождественской вечеринке, до которой оставалось четыре месяца).

Ивана жила недалеко, поэтому было решено пойти пешком. Мы оказались у небольшого дома с входной дверью из ПВХ с двумя панелями из матового стекла. На наш громкий стук в дверь никто не отозвался. Мы попробовали еще несколько раз, но безрезультатно. Когда мы уже готовы были сдаться, за матовыми вставками мелькнула тень. Мужчина лет двадцати с небольшим открыл дверь.

– Здравствуйте, я доктор Хан. Я ищу Ивану, она здесь живет?

Он явно меня не понял. Я посмотрел на Питера, который перевел мои слова. Мужчина покачал головой и что-то сказал.

– Он говорит, что Ивана больше здесь не живет, и он точно не знает, где она.

Это было странно. Я видел ее только три дня назад, и она не должна была уехать далеко.

– Спроси его, есть ли дома кто-нибудь, кто может знать о ее местонахождении?

Питер перевел мою просьбу. Мужчина покачал головой, и этот жест я понял без перевода.

Мы поблагодарили его и ушли.

Я подвез Питера до автобусной остановки и задумался, что делать дальше. В иной ситуации я бы решил, что приложил достаточно усилий, но тут случай был исключительным. Это был ребенок с подозрением на лейкемию. Поскольку у меня не имелось точного адреса, я не мог написать ей письмо с просьбой незамедлительно прийти в клинику. И вдруг меня осенило: может, девочку положили в больницу? Я позвонил туда, но никаких записей о поступлении Иваны не оказалось.

Я вернулся в клинику к началу вечернего приема. Консультировал пациента за пациентом, но не мог перестать думать об Иване. Я с ужасом представлял, как она умрет из-за того, что я не смог вовремя направить ее на лечение. Администраторы продолжали попытки дозвониться до Иваны и ее матери, но безрезультатно.

Приехав домой вечером, я включил компьютер и открыл электронную карту Иваны. Я хотел проверить, ходила ли она на назначенную мной рентгенографию. Оказалось, что нет. Я взял мобильный телефон и снова набрал ее номер. Ответа не последовало. Девочка словно исчезла.

Пациенты из Восточной Европы нередко меняют место жительства, не предупредив нас. Приехав в страну, они часто остаются у друзей или родственников и используют их адрес, чтобы встать на учет в клинике. Затем они переезжают, когда у них появляется такая возможность. В том районе города было много словаков, и в одном доме нередко жило сразу несколько семей. Обычно это не доставляло проблем, но только не теперь.

Следующим утром я пришел на работу уставшим из-за бессонной ночи. Я сразу направился в кафетерий, чтобы выпить кофе, и столкнулся там с нашим менеджером Генри.

– Выглядишь неважно, Амир, – сказал он, глядя на меня.

– Ты прав, Генри, я почти не спал, – ответил я и затем рассказал ему о произошедшем.

– Сколько ей лет?

– Четырнадцать.

– Почему бы тебе не позвонить в школу и не спросить, пришла ли Ивана на занятия? – между делом предложил Генри, бросая чайный пакетик в мусорное ведро.

Я уставился на него.

– Генри, да ты же гений! – воскликнул я, выставляя вперед ладонь, чтобы дать ему пять.

– Осторожно, чай! – предупредил он.

В 09:00 я позвонил в школу и спросил, пришла ли Ивана на уроки. Пришла. На меня нахлынула волна облегчения. Я сказал, что мне нужно срочно поговорить с девочкой, и я буду оставаться на линии, пока она не подойдет. В идеале мне следовало поговорить с ее мамой, но я не мог с ней связаться.

Ивана плохо говорила на английском, но она поняла, что ей нужно прийти ко мне на прием. Еще она дала мне номер телефона своей мамы. Мама тоже согласилась прийти.

Я намеренно все устроил так, чтобы они были последними пациентами на утреннем приеме. Если бы наш разговор затянулся, другим пациентам не пришлось бы ждать. Я попросил переводчика Питера присоединиться к нам.

Ивана пришла ко мне в школьной форме: серой юбке и белой блузке. Она намеренно завязала галстук так, чтобы он выглядел очень коротким. Я заметил, что так делали многие подростки. Ее мама Ирен была в рабочей униформе: голубой тунике с названием компании на кармане. Они обе сели. На этот раз Ивана выглядела взволнованной.

– Спасибо, что пришли так скоро, – поздоровался я. – Ивана, как ты себя чувствуешь?

Питер перевел ей мои слова. Она посмотрела сначала на меня, затем на Питера и ответила что-то на словацком.

– Она говорит, что немного устала, но в целом чувствует себя хорошо, – сказал Питер.

– Ты ходила на рентгенографию?

Ивана покачала головой и что-то пробормотала.

– Еще нет, ей было некогда, – перевел Питер.

Ирен задала вопрос.

– Мама девочки хочет знать, получили ли вы результаты анализа крови, – пояснил Питер.

– Да, получил, – ответил я.

Сообщать такие новости всегда трудно, и делать это нужно очень осторожно. Это тяжело даже в тех случаях, когда обе стороны говорят на одном языке. Обстоятельства, в которых мы находились, усложняли ситуацию, но другого выхода не было.

– Скажите, когда вы пришли ко мне в прошлый раз, чего вы боялись? – спросил я. Мне важно было понять, на каком этапе мыслительного процесса они находились, чтобы я мог подобрать правильный подход.

– Она говорит, что у Иваны может быть низкий уровень железа, поэтому она такая усталая, – перевел Питер слова Ирен.

Я кивнул.

– Что ж, результаты анализа кое-что показали, но это не просто дефицит железа, – сказал я. Это был предупредительный выстрел.

Когда Питер передал мои слова, настроение присутствующих сразу изменилось.

– И что они показали? – спросил Питер от лица Иваны и Ирен.

Я сделал глубокий вдох.

– Ивана, анализ крови показал, что у тебя не все в порядке с костным мозгом. Уровень лейкоцитов в твоей крови очень высокий, а уровень эритроцитов – очень низкий, – объяснил я и сделал паузу, чтобы Питер успел все перевести.