Александр Куприн
Каприз

– Браво, браво, молодой поэт! – засмеялась Дюкруа, не выпуская из своих рук руки Алексея… – Как вас зовут, мой поэт?

Сумилов, вспышка которого уже улеглась, опять сконфузился и опять покраснел:

– Алексей.

– Как? Как? Але…?

Сумилов повторил.

– Ах, это все равно что Алексис! Ну так вот, monsieur Алексис, в наказание за то, что вы не хотели ко мне подойти, вы должны меня будете проводить до дома. Я хочу пройтись немного пешком, а то боюсь завтра встать с головною болью.

Карета остановилась у подъезда первоклассной гостиницы. Сумилов помог певице выйти из экипажа и стал прощаться.

Она взглянула на него исподлобья лукавым и нежным взором и спросила:

– Разве вы не зайдете посмотреть мою берлогу?

– Madame… я очень счастлив… – залепетал смущенно Алексей, – но я боюсь… так поздно…

– Идем! – скомандовала Дюкруа. – Я вас хочу окончательно наказать…

Пока она переодевалась в будуаре, Сумилов осматривался кругом. Он заметил, что певица сумела придать шаблонно-пышной обстановке дорогого номера то кокетливое изящество, на которое способна только парижанка. Всюду были ковры, цветы, веера, дорогие безделушки, мебель, более удобная для лежания, чем для сидения… Воздух благоухал тонкими духами, пудрой и запахом красивой женщины. Этот запах Сумилов слышал еще в то время, когда сидел в карете, прикасаясь плечом к плечу певицы.

Дюкруа вышла в просторном белом, затканном золотом, пеньюаре. Заметив горничную, неслышно и ловко приготовлявшую на мраморном столике чай, она сказала:

– Идите спать, я больше не имею надобности в вас. Горничная – некрасивая, подвижная, как обезьяна, парижанка – вышла, скользнув по Сумилову проницательно-насмешливым взглядом. Дюкруа уселась с ногами на низкий и широкий турецкий диван, расправляя около ног складки своего белого платья, и повелительным жестом указала Алексею на место рядом с собою. Сумилов повиновался.

– Ближе, ближе! – приказала Дюкруа. – Еще ближе!.. Вот так… Ну, теперь давайте разговаривать, monsieur Алексис. Во-первых, где вы научились так хорошо владеть французским языком? Вы выражаетесь, точно маркиз.

Сумилов рассказал ей, что у него с самого раннего детства были гувернантки-француженки и что этот язык принят почти исключительно в его семье.

– О, значит, вы из богатого семейства?! – воскликнула Дюкруа.

– Нет, мы лет пять тому назад разорились.

– Ах, бедненький! Значит, вы живете своими трудами? Вам, должно быть, это очень тяжело? У вас есть друзья? Вы, вероятно, редко бываете в обществе?

И она засыпала его целой кучей вопросов, на которые он едва успевал отвечать. Потом вдруг, совершенно неожиданно, она спросила низким и протяжным голосом:

– Скажите, вы любили когда-нибудь женщину? Он посмотрел на нее, полу смеясь, полуудивленно.

– Да, любил… Когда мне было четырнадцать лет, я был влюблен в свою кузину…

– И только?

– Да.

– Честное слово?

– Честное слово.

– И вы никогда не любили женщину совсем? Он понял и, нервно теребя бахрому скатерти, прошептал:

– Нет… Никогда.

– А я? – тем же замирающим шепотом спросила Дюкруа, наклоняясь к нему так близко, что он почувствовал теплоту ее лица. – А я нравлюсь вам? Нравлюсь? Да глядите же в глаза, когда вас спрашивают!